ворчаньем бегали собаки. Грабители не сооружали ни палаток, ни шалашей и
спали под открытым небом на голой земле.
Повсюду виднелись громадные костры, а на них жарились бараны и
зарезанный скот. Тут же стояли раскрытые бочки, из которых каждый черпал,
сколько хотел. На земле кучами лежало награбленное в костелах и усадьбах
богатство.
В различных местах лагеря возвышались изображения языческих богов.
Старых было недостаточно, поэтому наделали новых, грубо и неумело
вытесанных из дерева.
Раздавались языческие вызывающие песни, толпа была пьяна, но пела с
жаром.
Собек стоял так, среди стада коней, не зная, на что решиться: идти ли
дальше, или возвращаться, когда к нему подошел подвыпивший работник,
который, с бичем в руке, присматривал за стадом, и стал внимательно
присматриваться. Старик, ни мало не перетрусив, продолжал плести ветви, в
свою очередь приглядываясь к нему.
- Плохой корм! - забормотал он, чтобы начать разговор.
- Да, для коней, - сказал Собек, - но для нас всего вдоволь. Что же
ты голоден, что ли? - смеясь, он.
- Я-то нет, да мне скотину жаль.
- Э, что с нею станется! Ведь она нам даром досталась, ты сгонял ее
по усадьбам, что ж за беда, если которая-нибудь и подохнет. Надо же и
воронам чем-нибудь питаться, - спокойно говорил Собек.
- Ну, ну, - пробурчал работник, - пора бы уже бросить все это... В
окрестностях не осталось ни одной усадьбы, ни одного монастыря, или хоть
костелишка, - а я уж стосковался по хате.
- Что же ты в ней оставил? - спросил Собек, - девку, что ли?
- Да, может, еще и не одну, - возразил работник. - Я не бобыль, могу
их взять.
Он повернул голову по направлению к лагерю.
- Вон там их сколько! Как старшины повыберут себе, нам останутся
только бабы!
- А вы вернетесь к своей, оно и лучше будет. Там никто ее, верно, не
обидел, если все ушли, - говорил Собек.
- Да, да, - забормотал работник, - может быть, все, а может быть, и
не все.
Он зевнул и одновременно вздохнул, а потом ни с того, ни с сего так
хлопнул бичем, что кони шарахнулись в сторону, а пастух рассмеялся.
- Ну, уж теперь, верно, вернемся, видно дальше делать нечего, когда
ничего уже не осталось, - заметил Собек. - И я уж скучаю без хаты.
- Да, как же, так тебе и вернулись! - сказал пастух. - Осталось еще
Ольшово. Там, в замке заперлись магнаты, а у них сокровища большие и девок
сила, и никак их не взять! Вот мы и должны выкурить барсуков из норы!
- Это что еще за Ольшово, я не слыхал? - возразил старик.
- Потому что ты старый и глухой! - смеялся пастух. - А где же ты был,
когда мы туда ходили?
- Я? - сказал Собек. - Да я же пас коров, я ничего не знаю.
- Там они много наших положили, мы должны были уйти, но мы их
возьмем!
Проговорив это, пастух принялся свистать и как будто потерял охоту к
дальнейшему разговору.
Собек тоже никак не мог справиться с своей работой, лоза не гнулась,
а ломалась, и он, ругаясь и проклиная, заявил, что пойдет искать лучших
прутьев. Никто не обращал на него внимания. Он снова пошел в кусты над
речкой. Скрылся в них весь, постоял, прислушался, притаившись, нашел
спрятанный топор, засунул его за пояс и, заметив, что пастух опять улегся
на сырой земле, пустился в обратный путь, с прежней осторожностью
пробираясь между кустами по направлению к лесу.
Смелая вылазка окончилась благополучно, потому что никто не обратил
на него внимания.
Все ускоряя шаги, он дошел так до лесной опушки и, выбравшись ползком
из кустов, добежал, никем не замеченный, до чащи леса.
Здесь по следам конских копыт на влажной земле, он добрался до того
места, где с нетерпением ожидали его остальные путники, со страхом думая о
том, удастся ли ему что-нибудь разузнать. Спыткова уверяла, что он такой
опытный и ловкий человек, какого нет больше на свете, поэтому и покойный
муж выбрал его в провожатые ей и дочери. Собек вернулся раньше даже, чем
его ожидали. Завидев его издали, все окружили его с расспросами.
- Ну что же вы там видели? Что за люди? - спросила Спыткова.
- Да все та же чернь, которая была и у нас в Понце, - сказал Собек. -
Я не только видел их собственными глазами, но даже и разговаривал с их
пастухом. Пожалуй, скоро уж они, разделивши добычу, разбредутся по своим
хатам, - для них уж ничего не осталось кроме одного только Ольшовского
замка. Там заперлись вельможные паны и набили у них не мало людей; они
думают взять их голодом, потому что иначе никак не могут.
- Ну, ну, - прервал его Лясота, - этого уж они не дождутся. В Ольшове
сидит старый Белина, он уж ко всему ранее приготовился и не дастся им в
руки, хоть бы пришлось и год продержаться. Я Белину знаю. Люди смеялись
над ним, что он, живя в безопасном месте, так всегда укреплялся,
вооружался, окапывался и собирал запасы хлеба, - как будто готовился к
осаде. Видно, он один знал, что делал.
- При Болеславе все думали, что уж всякая опасность миновала; он один
только не верил в обращение и пророчил, что когда-нибудь язычники разрушат
костелы, а нас всех - христиан вырежут.
- Он один только знал и ведал, что должно было случиться, - со
вздохом прибавил Лясота.
- А почему же бы нам, милостивый пан, - заговорил Собек, кланяясь ему
в ноги, - вместо того, чтобы ехать за Вислу, до которой так трудно
добраться, - не направиться в Ольшовский замок? Я бы нашел туда дорогу!
Все помолчали.
- А ты разве хорошо знаешь дорогу? - спросил Лясота.
- Да уж провел бы вас, - поглаживая себя по голове и покачивая ею,
отвечал старик.
- Да примут ли нас там? - прибавил старший Долива.
- Ну, как же они могут не принять? - возразил Лясота, - мы с ним
одного рода. Они - мне близкая родня. Белина никогда еще не отказывал в
гостеприимстве христианину и рыцарю.
- Да ведь мы не съедим его! - прибавила Спыткова, которая схватилась
за эту мысль, как за якорь спасения.
Не возражали и братья Доливы, да и никто не оспаривал этой счастливой
мысли, - все дело было только в том, каким способом и с какой стороны
добраться до Белины. По словам Собека, до Ольшова было полтора или два дня
дороги, и надо было подходить к замку осторожно, потому что хоть чернь и
отступила от него, но кругом стояли часовые и стража и легко можно было
попасть в их руки.
Мшщуй напомнил об этом, а Лясота одобрил план действий. По всей
вероятности, черни не отказалась от мысли овладеть Ольшовым и потому
оставила там хоть небольшой отряд.
И на этот раз Собек с готовностью вызвался пойти на разведки. Этого
человека, - узнав его хорошенько - невозможно было не полюбить; он никогда
не обнаруживал утомления, вечно готов был служить свои панам, ел мало и
спал немного, спрошенный о совете, давал его охотно, но, если его не
спрашивали, мог молчать хоть полдня и никому не надоедал. Еще до
наступления вечера путники, ради безопасности, углубились в лес, и Мшщуй
тут же уступил Собеку свою роль провожатого.
Весь следующий день можно было употребить, не спеша, на переезд в
Ольшовский замок. И женщины повеселели, ободренные надеждой очутиться
вскоре среди своих и не ночевать под открытым небом в лесной чаще, где
всегда можно было ожидать нападения Маславовых отрядов и пленения.
3
До рассвета, в пасмурную погоду, пустились в путь. Еще ночью зачастил
спокойный, осенний дождь, похожий на густую мглу. По уверению Собека,
такие дожди предвещали долгое ненастье. Лесные тропинки размокли и стали
скользкими, промокли вскоре и путники, а женщины, хоть и кутались, во что
только могли, чтобы защититься от холода и сырости, - продрогли и тоже
вымокли.
Спыткова утешала себя разговором с провожатыми, но как только
разговор смолкал, тяжелые мысли одолевали ею, и она с трудом удерживалась
от слез.
Мшщуй и вчера, и сегодня старался не отлучаться от девушки, ведя под
уздцы ее коня и отстраняя ветви, чтобы они не ударили ее. Но Кася избегала
даже глядеть на него, а дождь позволял ей так кутаться, что даже глаз ее
не было видно.
Старшая пани охотно разговаривала с шедшим около нее Вшебором,
изливая на него свои бесконечные жалобы.
А так как тот, кто хочет приобрести расположение дочери, должен
понравиться и матери, то Вшебор не тратил времени даром, и то, что терял у
дочери, старался выиграть у матери. И в душе своей посмеивался над Мшщуем.
Мшщуй и без того был сильно не в духе; уже несколько раз на свои вопросы
Касе он не дождался от нее ответа.
Девушка была скромна, боязлива и поразительно молчалива, как будто не
сознавала своей молодости. Может быть, впрочем, так повлияли на нее
душевная боль и испуг. Долива не мог допытаться от нее ни слова, - если же
она шептала что-то в ответ, то так быстро и тихо, что ничего нельзя было
разобрать.
За то мать говорила за двоих. Вшебор мог узнать от нее не только все,
что было ему нужно, но и ненужное. Марта Спыткова рассказала ему про свою
молодость, проведенную на Руси, про первое сватовство, свадьбу, отъезд в
Польшу, - про жизнь свою с мужем и все свои и его приключения до самых
последних событий, - и не раз, а несколько раз, все с новыми добавлениями,
рассказала она ему всю историю своей жизни. При этом она то плакала, то
смеялась, вспоминая что-нибудь веселое и забывая о печальном, потом опять
плакала, и опять смеялась, поблескивая черными глазами, как будто еще
чувствуя себя молодой.
Рассказывала о себе, о муже, о всех своих поклонниках, которые готовы
были влюбиться в нее, если бы только она позволила, и обо всем, что только
приходило ей на память. Эти разговоры, видимо, были ей необходимы, потому
что, если не было при ней Доливы, она подзывала Собека, обращалась к
дочери и только на короткое время умолкала.
Этим способом она, вероятно, боролась со своим горем, потому что, как
только она переставала говорить, слезы текли из ее глаз. Вшебор не давал
ей длинных реплик, достаточно было одного слова, чтобы нескончаемая
повесть потянулась снова.
За один день он так подружился с матерью Каси, как будто бы они уже
давно были знакомы.
А так как в то время люди были искреннее, чем теперь, то он мог смело
навести разговор на дочку и, осыпав ее похвалами, дал матери понять, что
она ему очень приглянулась.
- Ну, да ведь она еще ребенок, совсем еще незрелая и слабая, -
недовольно возразила Спыткова, - ее еще рано отдавать мужчине. Ей бы еще
забавляться с голубями, да песенки петь. Хозяину мало было бы от нее
толку, какая она хозяйка! Да где там! Ей еще далеко до этого.
И она покачивала головой.
Вшебор не настаивал, может быть, даже радуясь в душе, что Спыткова не
имела намерения поскорее сбыть дочку.
Положение Мшщуя было гораздо хуже - он прямо мучился.
Кася ему не отвечала, поэтому он сам, чтобы позабавить ее,
рассказывал ей все, что приходило в голову. Иногда она приоткрывала лицо,
чтобы взглянуть на мать или поправить платок, и тогда Мшщуй видел голубой
глазок, часть белой шейки или румяные щечки, из-за платка выбивались
колечки золотых волос, - но она крепче куталась в платок, а перед Мшщуем
снова были только складки покрывала, по которому стекал дождь. И так
печален был этот взгляд молоденькой, балованной девушки, столько было в
нем еще неулегшегося страха и страдания!
Старый Лясота по-прежнему молчал всю дорогу. Дембец с Собеком, быстро
подружившиеся между собой, шли впереди и тихонько разговаривали. Они
сошлись так легко и так хорошо понимали друг друга, как будто долго ели
