-- А что, просто? Это не сарай. Сниму, а они тут же опять
забросят.
-- Не забросят. Скоро поедете.
Водитель даже как-то оживился, почти побежал к кабине и
ловко вскарабкался на крышу. Остальные набросились на
милиционера с вопросами, разобрался ли он, что случилось, и чем
кончилось расследование. Ответы были неопределенными. Да еще
дети под ногами гнусили.
-- Он не отдает тарелку. Скажите ему, чтобы отдал.
-- Кто не отдает? Какую тарелку? -- Он огляделся и не
нашел шофера. -- Где он?
-- На автобусе, -- в один голос ответили дети.
-- Эй! -- неуверенно крикнул лейтенант, подходя; затем
громче: -- Эй! Слезай! Что там случилось?
Никто не отвечал.
-- Он точно там? -- рядом стоял военный.
-- Там! Он не слезал. И тарелку не отдает, -- подтвердили
дети.
-- Как бы туда подняться? -- милиционер обошел автобус.
-- Вот здесь, -- показал летчик.
Лейтенант неуклюже вскарабкался на автобус. Шофер лежал на
крыше, как куча тряпья, еще более искаженный, чем труп внизу.
Тот упал, вытянувшись, а этот как бы осел. Он был такой же
желеобразный и быстро остывал. Уж очень быстро. Прошло ведь
всего несколько минут, а день не такой уж холодный.
Летающая тарелка торчала из-под кучеподобного мертвеца.
Лейтенант вытащил ее и бросил вниз. Ноги стали плохо слушаться,
и он пополз на четвереньках к краю. Какая-то закономерность
была в этих ужасных событиях, что-то знакомое. Deja vu.
-- Подстрахуй, -- попросил он капитана.
-- Что там? -- летчик уже догадывался.
-- Спущусь и поговорим.
Милиционер стал слезать задом. Капитан направлял:
-- Ниже... еще... левее... -- но опора никак не
находилась. Тогда он просто подошел ближе и рукой поставил
трясущуюся ногу в нужное место. Но нога таки соскользнула с
никелированной опоры, и милиционер грохнулся прямо на летчика.
-- Ч-черт! -- выругался он, холодея. Одна рука была в
крови. Нет, не в крови. В каком-то серовато-красном киселе. А
сам он сидел на чем-то мягком. На военной форме. На трупе
военного. В одно мгновение превратившегося -- как там сказал
доктор? -- в тот самый фарш. А кожа цела. Лопнула, когда он
плюхнулся сверху. Хорошо, что все толкутся с другой стороны
автобуса. Зрелище жуткое.
Он поднялся на ноги и его чуть не вырвало. Кисельные
внутренности брызнули из нескольких разрывов, немного из носа,
рта, глаз и ушей. Он прошел несколько метров, держась за
автобус.
Стоя так, чтобы остальные его не заметили, лейтенант стал
делать отчаянные знаки доктору, болтающему со своим шофером у
бело-красного микроавтобуса. Врач направился к нему.
-- Что это? -- Он посмотрел на милиционера, перепачканного
пылью и этим чертовым киселем. -- Кровь?
-- Наверно. Поставьте ему диагноз, доктор. А тому, что на
крыше, пропишите микстуру.
Врач решительно подошел к раздавленному и повернулся.
-- Вы на него наступили?
-- Упал. С луны. Но ему было уже все равно. Ему, и тому,
что на крыше, и этому, первому, на обочине, и собаке в кустах.
Все они теперь одинаковые. Кровь с молоком.
Милиционер не то засмеялся, не то закашлялся, и его
наконец стошнило. Врач побледнел.
-- А кто на крыше?
-- Водитель вот этого автобуса. Тот, который чуть не сбил
первый труп. А этот, -- милиционер показал на останки военного,
-- чуть не сбил его собаку. Точнее, не он, а его шофер. Кстати,
надо узнать что с ним. Не наложил ли этот дачник с собачкой на
всех них проклятие?
-- Больше похоже на эпидемию.
-- Во! Вы, доктор, все-таки поставили правильный диагноз.
Тот, что на крыше, и тот, что у нас под ногами, потрогали того,
что на обочине, и его чертову собаку. Причем почти
одновременно. Часа два назад. А тот со своей собакой потрогал
за два часа до этого кого-то еще, кто валяется в радиусе десяти
километров. Тоже одновременно, и умерли одновременно и
скоропостижно. А я... -- милиционер запнулся, побелел и
посмотрел на часы. -- Час? Или полтора? Все равно, можно
считать минуты. И вы тоже его трогали, но попозже. И вся эта
проклятая публика, наверняка, пощупала исподтишка. Так что все
мы здесь превратимся в кисель.
-- Успокойтесь, -- врач сжал ему запястье.
-- А самое интересное, что никто не поверит. Вот вы ведь
не верите? Думаете, что у меня поехала крыша. Возможно. А через
полчаса, когда я превращусь в мешок с жижей, и эти все, -- он
кивнул на пассажиров, уже обошедших автобус и с немым ужасом
смотревших на раздавленного военного, -- они тоже начнут падать
один за другим, как переспелая клюква. И вы тоже будете
вычислять минуты. Два часа! Два часа с того момента, как вы
потрогали первого...
Врач влепил ему такую пощечину, что пилотка свалилась в
пыль. Милиционер поднял ее.
-- Ну конечно. Я понимаю. Я совершенно спокоен. Можете
даже посчитать пульс. Но я должен сообщить на пост о новом
происшествии.
Он зашагал мимо зрителей к патрульной машине. Врач отозвал
в сторонку ефрейтора, который уже рад был поменять эту поездку
с офицером в город на несколько нарядов. Если б мог.
-- Присмотри за ним, парень, -- врач проводил взглядом
милиционера. -- Обстановку можешь считать боевой.
Лейтенант переговаривался с сержантом. Тот сказал, что
никакие спецслужбы и армия не отреагировали. Только что выехала
обычная опергруппа.
-- Здесь еще два трупа. И пусть меня поставят в январе
регулировать движение, если скоро не появятся новые.
-- Там что, партизаны, шеф?
-- Хуже. Я считаю, что это какая-то болезнь, а доктор
считает, что болезнь у меня -- психическая.
-- Связаться с санитарами?
-- Свяжись со всеми. Но пусть будут осторожны. Если и я
через час... захвораю, это будет лучшим доказательством. Но
пока у всех вирусов алиби -- их никто не видел на месте
преступления.
-- Хорошо, шеф. А этот доктор... Может, он э-э-э...
немного разбирается в психиатрии?
Лейтенант зарычал и оборвал связь.
Нет, однозначно, никто ему не поверит. А может он не прав?
Да нет же, пусть не микробы, не вирусы, не бактерии, но
какая-то химия, радиация -- неважно что, пусть не заразное, но
со всеми признаками заразного. Пусть не болезнь -- ведь он
чувствует себя абсолютно нормально -- но со смертельным
исходом. Чума. Только в десятки раз более стремительная. А
такими темпами она выкосит все население раньше, чем люди
поймут, что они вымирают. Или как он. Поймут -- и умрут, и
вякнуть не успеют. А те, кто не видел, не поверят. А кто
увидел, тут же умрет. И все.
Но пока жизнь продолжалась. Показалась колонна бензовозов,
двигающаяся в сторону воинской части. В первой машине сидел
офицер; заметив газик, он велел притормозить и высунулся из
кабины:
-- Что тут? -- обратился он к милиционеру, и заметил тело
на обочине. -- Это не наш потрудился?
-- Нет, -- отрезал тот. -- Проезжайте, не мешайте
работать.
Офицер хмыкнул и захлопнул дверцу. Колонна тронулась,
медленно объезжая стоящие машины. Милиционер сидел в машине и
провожал их взглядом.
Чума. Трупы надо сжечь. И больных тоже. Трупы больных.
Больные трупы. Точнее, заразные. Какая разница! Все сжечь. И
себя тоже. Я ведь тоже труп, больной и заразный.
Он посмотрел на свою руку, ту, что в крови летчика. Не в
крови, а в этой поганой жиже. Она засохла, но не кровяной
коркой, а как акварельная краска. Только слегка жирная. Или это
от того, что рука вспотела? Вон, как дрожит. И тянется к
кобуре. И достает пистолет. Вроде, никто не заметил этих
манипуляций его руки. Колонна почти прошла, осталось три
машины. Пусть будет вот эта.
Раздались три выстрела. Время, казалось, остановилось на
мгновение. Но ничего не произошло. Только все смотрят на него,
а он стоит возле патрульной машины. Мимо медленно едет
бензовоз, а из его раненого бока льются на асфальт три струи.
Раздался еще выстрел. Четыре струи. Время пошло дальше. Две
фигуры -- проклятый доктор и ефрейтор -- сместились. Теперь
нужно действовать наверняка. Вторая рука поможет первой.
Прицелиться! По бензобаку -- огонь!
И огонь вырвался на свободу.
Все сошли с ума
Спящие люди вызывают во мне непреодолимое отвращение.
Особенно, когда их много в помещении. Но и одного достаточно...
В ту ночь меня мучили кошмары. Снилась большая затемненная
комната, вроде больничной палаты или казармы, и повсюду, на
койках вдоль стен или прямо на полу, в одежде или завернувшись
в какое-то тряпье, спали люди. Шумно дышали, ворочались,
стонали, храпели. И лица -- тупые, застывшие, изредка чмокающие
губами.
Проснулся я не в поту, но с ощущением избавления от
невыносимой гадливости. Было еще рано, но не настолько, чтобы
засыпать снова. Даже если сон не повторится, сразу после него
невозможно самому стать таким.
Я встал и, не одеваясь, побродил по квартире. Слава богу,
теперь я живу совершенно один. Жена просыпалась позже меня, и
каждый день начинался с того, что я видел ее спящей. В конце
концов это перевесило. Я даже не мог толком объяснить, как она
мне мила и одновременно противна.
День начался обычно -- с воспоминаний о спящей жене.
Работал я дома на несколько небольших рекламных фирм, и
сегодня нужно было доставить в одну из них очередной мой
шедевр. Но это -- часам к двенадцати, а пока еще нет восьми.
Можно с неторопливой приятностью провести утро.
Окно кухни выходило во двор. Светало. На улице тоже все
было как всегда. Люди торопливо шли на работу, крупный мужик с
овчаркой возвращался с прогулки.
Чем провинилась в следующее мгновение собака, я не
заметил. Но звук от удара поводка проник даже в кухню моего
четвертого этажа. Овчарка взвизгнула, получила еще несколько
раз и попыталась рыком протестовать; тогда хозяин схватил ее за
шкуру и швырнул в снег. В руке его появилась палка, но не для
игры с любимым псом. Он принялся колотить собаку по голове и по
хребту, пока та, скуля, не поползла от него. Я отошел от окна.
Зрелище тоже неприятное.
Когда у меня была семья, то была и собака. Не очень-то
воспитанная, она порой получала, но забивать животное
дубиной... все-таки это атрибут первобытной охоты.
Комната моя выходит окнами на довольно оживленную улицу с
трамвайным движением, причем остановка прямо под окном. За
завтраком я услышал шум столкновения машин, но не обратил
внимания. Это случалось довольно регулярно. Правда,
многоголосая перебранка не утихала, но я задумался о чем-то.
Однако лязг металла и звон стекла повторился, да еще
сопровождаемый истерическим хором; я не выдержал и прошел в
комнату.
На трамвайной остановке было столпотворение.
Вырисовывалась картина двойной аварии: сначала столкнулись две
легковушки, а во второй раз их боднул сзади маленький
грузовичок с какой-то рекламой на фургончике.
Все бы ничего, всякое бывает, но в момент второго
столкновения на остановке стоял трамвай, переднюю машину
бросило ударом вперед, прямо на двери вагона. А оттуда выходили
люди. Двоих зажало, раздавило, но не насмерть. Вопили все,
похоже, водителей ждала немедленная расправа. И ни одного
милиционера поблизости.
Я сходил за завтраком, покончил с ним у окна и закурил. И
тут произошла еще дикость: одного раздавленного вытащили и
оставили на дороге, но когда принялись было за второго, трамвай
тронулся и проехал вперед полметра.
Я поморщился и подавил холодок под желудком. Это уж
