подсыпала вам снотворное, а потом каким-то образом... э-э-э... сдоила или...
Ну, вы понимаете... Интересно, это возможно?
Хорек издевался. Издевался откровенно и не пытался это маскировать.
Значит, он не собирается давать делу ход, просто хочет деморализовать его...
Он ведет игру, которая преследует какие-то цели. Агеев сам был
оперативником, но сейчас он столкнулся с таким классом оперативного
мастерства, который ему и не снился. Задача любого опера поймать
интересующего человека на крючок. Если это удастся, от человека можно
получить то, что оперу требуется-в большей или меньшей степени: все зависит
от величины и надежности крючка. Сейчас Агеев сидел на таком крючке, который
входил ему в задницу и отблескивал раздвоенным жалом изо рта. Хорек мог
получить от него все, что угодно. Но что ему надо?
Происки другого государства майор отбросил сразу: резиденту иноразведки
нечего делать в прокуратуре провинциального города. Деньги? По нынешним
беспредельным временам не такая уж и невероятная мысль, но откуда у него
серьезные деньги? Проще "новых русских" отдаивать! Но что ему надо? Что?!
- Нет, вы не подумайте ничего такого, - продолжал изгаляться хорек. -
Лично я вам верю и нахожусь целиком на вашей стороне... Но начальник
Управления и военный прокурор такие недоверчивые сукины дети... Они уцепятся
за этот презерватив двумя руками и, пожалуй, наденут вам на голову, даже не
выслушав оправданий. Хотя они очень правдоподобны! Я имею в виду
оправдательные доводы...
- Что вы от меня хотите? - напрямую спросил Агеев.
Хорек перестал ерничать, наклонился вперед, врезаясь грудью в крышку
стола, и впился в майора наглым, высасывающим взглядом. Они поняли друг
друга. Наступил момент истины.
- Я хочу знать, зачем вы подсадили к нам этого засранца Петровского? Чего
от него ожидать? Что он успел вам наболтать? И когда вы заберете его
обратно?
После этих вопросов Агеев должен был изо всех сил ткнуть растопыренными
пальцами в стеклянные желтые глаза, или ударить хорька графином по голове,
или выпрыгнуть в окно, или написать покаянный рапорт начальнику Управления,
или вернуться к себе в кабинет и застрелиться. Бесшабашный герой английской
секретной службы Джеймс Бонд выбрал бы один из первых трех вариантов,
порядочный и совестливый советский разведчик Макс Штирлиц - предпоследний
или последний. Но Бонд спал исключительно с полногрудыми красавицами и мог
использовать подавальщицу Вику лишь в качестве рвотного средства после
чрезмерной выпивки, а Штирлиц, при всей неясности его отношений с радисткой
Кэт и полной законспирированности его половой жизни, не страдал сексуальной
озабоченностью и не изрисовывал сотни бумажных листков
извращенно-порнографическими картинками. Поэтому и менталитет у них
отличался от агеевского: оба знали первейший и незыблемейший принцип любой
специальной службы мира - даже если тебя режут на куски или варят в кипящем
масле, нельзя выдавать замкнутых на тебя секретных агентов.
- Программа борьбы с коррупцией "Чистые руки", - Агеев судорожно пошарил
по карманам, извлек блокнот и блестящую капиллярную ручку и принялся нервно
черкать на одном из немногих оставшихся чистыми листков. - Она закончена,
функции Холмса исчерпаны. Связь с ним практически прекращена. Теперь он
самый обычный следователь...
Из ненаписанной книги
"С. Курлов. ЗАПИСКИ СЕКСОТА"
Глава N...
СЕРЕБРИСТАЯ РЫБКА
Съел целую салатницу оливье, душу отвел. Лежу на диване в чистых носках и
свежей футболке. Носки и футболка чужие, но мне плевать. На CD-шнике
наигрывает моцартовский квартет ре мажор. Я расслаблен и удовлетворен на все
сто. В кресле напротив сидит самая красивая девушка в Тиходонске, у нее
серебристые глаза. И жидкий, испуганный голос. Она вслух читает "Контрабас"
Зюскинда - того самого Зюскинда, который кудрявый брюнет и любит пиво и
семисвечники, которого я со страшным скрипом спихнул на втором курсе. Мне
Зюскинд нравится, досадно даже, что раньше не удосужился прочитать. И музыка
приятная.
Вот так. Метла заявлял, что его устроят по высшему разряду - и даже бабу
дадут, если надо будет. Но Метла сдох, а я получил весь высший разряд и сижу
здесь как король. Ее зовут Валерия. Она читает мне брюнета Патрика Зюскинда
вслух и с выражением.
- Который час? - спросил я.
Она остановилась, повернула голову к серванту, там стоит электронный
будильник. У нее тонкая изящная шея и маленькие, прямо-таки азиатские уши с
нежными розовыми мочками.
- Половина десятого, - сказала она.
Голос у Валерии негромкий и чересчур жидковатый для большой сцены. Ровные
белые зубы. Она говорит, отворачиваясь в сторону.
- Позвони на работу, скажи, что заболела.
- Хорошо.
- Только без глупостей.
- Я поняла.
Аппарат стоит здесь же, в гостиной, я специально перенес его сюда. А
входная дверь заперта на ключ. Ключ у меня. На всякий случай. Валерия
позвонила на работу и сказала все, что было нужно. У нее спросили, насколько
серьезно она больна. Валерия посмотрела на меня, сказала: не знаю. Время
покажет. Нужно ли ей что-нибудь? Нет. Работы очень много, она знает об этом?
Да. Пусть тогда поправляется скорее. Спасибо. До свидания.
- Ладно, не переживай, - сказал я ей. - Не уволят же они тебя в конце
концов. Читай дальше.
Валерия с ногами забралась на кресло, я вижу: пальцы крохотные совсем,
аккуратные, жилки на ступнях светятся, пятки розовые, детские. Она читает
дальше. А контрабасист дует пиво банку за банкой, он по уши влюблен в
оперную диву и замышляет по этому поводу что-то дикое и несуразное,
возможно, он даже возьмет ее в заложницы.
- С выражением, пожалуйста, - говорю я.
- Хорошо.
Очень хорошо. На Кавказской я прожил три дня. Отмылся, отъелся, снова
стал каждое утро бриться... Одним словом, почувствовал себя человеком. Но
тут Агеев выставил меня на улицу. Правда, принес теплую куртку, фланелевую
рубашку, дал две сотни. Мол, на первое время хватит. Ясен перец - такие
деньжищи! Хватит на всю жизнь! Правда, сообщил приятную новость: милиция
меня не ищет, розыск никто не объявлял. И совет дал: уехать на пару месяцев,
пока все не уляжется. Что "все" и как "уляжется" - не сказал. Похоже, он
хотел что-то другое посоветовать, но в последнюю минуту передумал.
Позвонил домой, отец сказал, что меня друзья искали, несколько раз
приходили. У него все образовалось: Чума пропал, бритоголовые откатили. Ну и
хорошо. Что друзьям передать? Что все классно, они мировые ребята, я
как-нибудь забегу...
Я пытался уехать из Тиходонска, честное пионерское. Поговорил с отцом и
тем же вечером уже стоял у окошка справочной ж/д вокзала. Мне был нужен
поезд на Туапсе, тридцатьвосьмерка, в это время года там свободных мест -
хоть заешься. В той же очереди стоял милиционер с чемоданом в руке, он на
меня ноль внимания, я даже подумал, не спросить ли у него закурить. Но это
глупости, конечно.
Тридцать восьмой приходит в половине второго ночи, я походил-походил,
потом зашился в зале ожидания, в самый дальний угол. Вздремнул. На перрон не
показывался до последней минуты, береженого Бог бережет. В час двадцать
восемь, когда уже объявили - расшился, выхожу. Платформа почти пустая, и
десятка человек не наберется. Зато у одного из этих людей голова круглая и
стриженая, как мячик, глаза - два черных ниппеля, взять бы клюшку для гольфа
и врезать, чтобы к чертовой матери... Я его сразу узнал. А второй, который с
ним был - не Лоб, другой, я его видел пару раз с Вал Валычем.
Круглоголовый заметил меня, заулыбался. Подвалил на своих коротеньких
ножках, говорит:
- На побережье температура упала до минус восьми. Что ты там забыл,
Курлов?
- Идите в жопу, - отвечаю. - Я с вами не знаком.
- Хой велел передать тебе деньги, до самой Хайфы хватит - там с погодой
никаких проблем.
- А-а, это куда Метла уехал. Знаю. Спасибо.
Ниппеля засверкали оксидированной сталью. Улыбка от уха до уха. Ну, точно
- он у Хоя специалистом по удавкам работает, с такой рожей никуда больше не
устроишься.
- А что Метла? - говорит. - Что-то не так?
Вдали нарисовался треугольник из электрических огней, рельсы засверкали -
приближался поезд. Мой поезд. Рядом с круглоголовым мастером Удавкиным
выросли еще два олигофрена со смутно знакомыми мне рожами.
- Целая делегация, - говорю я им, а сам щупаю арматурный прут в рукаве,
куртки. - Дали бы вы мне уехать, ребята. Волки сыты, овцы целы...
- Да, конечно, - сказали мне. - Счастливого пути.
Я увидел у одного нож и понял, что шутки кончились. Вытряхнул прут и
врезал ему по руке, кость пополам, ножик так по перрону и запрыгал. И он
завыл, сел на асфальт, покалеченную руку баюкает. Думал, все закончено, ан
нет: смотрю, второй достает пушку с глушилкой, и сразу пожалел, что я такой
большой и толстый, лучше бы я был маленький и плоский, как бумага. Или чтобы
вместо арматурного прута у меня тоже пушка была, которую я в укромном месте
притырил.
Но делать нечего, схватил круглоголового за ноздри, рванул на себя,
прижал, нащупал кадык - он бьется под рукой, колотится.
- Стоять смирно, говноеды! Если дернетесь, я ему глотку порву! Бросай
ствол!
- Щас, - сказал олигофрен, который с пушкой, и пальнул, тихо так: щелк -
и все.
Я круглоголового развернул и им прикрылся, успел - удар не в меня
пришелся: кожей почувствовал, как пуля в кишках у мастера Удавкина
запуталась, будто он рыбу живьем проглотил. В следующее мгновение наступила
моя очередь глотать, но я упал вместе с ним, и вторая пуля влетела в окно
вагона, разбила стекло и термос, который стоял на столике, и вдобавок
перешибла ногу дядьке, что сидел на верхней полке. Хорошо, хоть не голову.
Но рев поднялся страшный, такое впечатление, что заголосили сразу все
пассажиры и все проводницы во всех без исключения вагонах. Один олигофрен
побежал, а второй продолжает целиться как ни в чем не бывало, будто он в
тире... Я в него прут свой бросил, как дротик, прямо в мошонку попал, ну он
опять пальнул, всандалил еще одну пулю в асфальт рядом с моей головой - и
рванул за приятелем.
Я прут прихватил и тоже убежал. Куда мне было деваться? Остаток этой ночи
и весь следующий день отсиживался под трубами котельной, жуткое какое-то
место, толком уже не помню, где именно. Потом выловил двух жалких
студентиков, они пиво туда пришли пить, вытряс сорок тысяч, купил анаши и на
тачке - к своему проверенному логову. Пока поднимался в лифте на чердак,
такое ощущение было, словно домой возвращаюсь после долгой-долгой отлучки.
А на чердаке сидел бомж и чесал голую ступню. Ступня была сорок седьмого
размера, лапа - как экскаваторный ковш. У него на щеках, прямо под нижними
веками, росли жесткие черные волосы, лба почти не было, зубов - тоже.
Огромный, как гора. Увидел меня и прорычал:
- Так это ты на мое место мылишься?! А ну линяй отсюда!
Я ничего и не хотел. Посидеть, косячок забить, отдышаться, подумать. Мы
бы там и вдвоем разместились. Тем более я и зимовать на чердаке не
собирался. Короче, делить нам с ним было нечего. Но что-то меня задело.
Нахальство или эта уверенность, что он мной командовать может, приказывать,
распоряжаться. Или что он этот чердак своим называет. Или что грязный бомж
меня таким же грязным бомжем считает.
Короче, я ему с разбега ногой в морду заехал, так что он "кубарем
покатился, а встать не успел: я его своим прутом молотить начал куда попало
- по роже, по лбу, по шее, по спиняке... Он уже обмяк, а в меня будто бес
вселился - не могу остановиться, и все! Пока сам не устал. А он лежит, не
