ключ, кисть дикого винограда с Медведь-горы, бутылка коллекционного
"Ай-Даниля" из векового погреба, капли вечерней росы, нанизанные на пау-
тинку, снятую с можжевельника... Почти все нужное для лекарства Дару я
собрала. Теперь бы еще каплю меда и каплю яда:
И, склонившись над постелью спящей Женщины Рыжее Лето, я сняла с ее
губ медовое дыхание. Ну, а к кому за ядом обращаться - известно...
Но Темной Звезды дома не оказалось. Что ж, мне не сложно найти ее: я
полетела, ловя едва заметный запах духов "Русская кожа".
Луна сегодня яростная. Ее свет насыщен колдовской силой, искрится и
дрожит, обрушиваясь на площадь перед старым армянским собором, закрытым
еще в тридцатых. С той поры здание скорбно молчит, закутавшись в траур,
словно гордая горянка.
Площадь залита живым серебром лунного света, но вокруг коленопрекло-
нённой перед собором Тёмной Звезды лежит черный круг мрака. Женщина мол-
чит, низко опустив голову, сложив ладони перед грудью.
Веянием воздуха я скользнула над ее годовой, подхватив на лету. оди-
нокую слезу с кончиков ресниц. Это покрепче любого яда будет. Такие сле-
зы дорогого стоят.
Ох, братцы мои, что-то я ничего не понимаю! В мерцании синего боль-
ничного ночника я "сняла с капельницы флакон, заменив его точно таким
же, но с моим зельем. И в жиды Дара потекли синева терпкого терновника,
горечь эдельвейса, хмель винограда, мед лета и слеза зимы. Только будь
жив, Дар. А там... Прорвемся.
А Стае посмотрел на меня измученно и сказал: - Слушай, ему нельзя
больше, сопьется. - Больше и не надо. Как он?
- Да как? Проснется, стакан хватит, жилетку мне обплачет и опять
спит. Третьи сутки уж вот так.
- Ну посиди с ним еще немножко, в очередь с Кешкой. Я придумаю
что-нибудь.
А в самом деле - что делать с ним, бесталанным моим Санькой? Не в
том смысле, что без таланта, а без талана он у нас, без счастья, удачи.
Вот раньше толково было заведено - монастырь. Любой человек мог поп-
росить там убежища. Просто прийти и остаться жить. На какое время сам
поведает. Совсем необязательно принимать послух, а уж тем паче постриг.
Это удел избранных. А мирянин же просто входил в уклад жизни монастыря.
То есть поднимался с постели узкой и жесткой на рассвете, завтракал мо-
локом и хлебом, службу стоял, потом уроки работал - сено косил, воду но-
сил, дрова колол, слушал колокол, трапезничал, да и снова во храм. Пост
держал, духовное чтение слушал. Почти аскеза. Простой, спокойный уставов
жизни, простая здоровая пища, и мысли такие же. Душа ведь - она в теле
обитает. А при таком распорядке тело отдыхало, нервы успокаивались, и
душа в равновесие приходила. Были, были такие обители. Как мы бы сейчас
сказали - реабилитационная психотерапия. Иному страдальцу и жития в оби-
тели не требовалось - помолиться бы только в тишине и благости, с батюш-
кой побеседовать, да и довольно для спокойствия душевного.
А теперь что? Психушка? Уж лучше сразу - головою в омут.
Надо думать. Саньке необходимо отдохнуть, прийти в себя, разумом ук-
репиться. Эх, почему у меня нет личного необитаемого острова! Какой бы я
там санаторий для таких вот случаев отгрохала! Сидел бы Санька у меня
сейчас на террасе над морем, пил настоящий мокко и слушал Моцарта... че-
рез неделю был бы как новенький.
Утром совершенно неожиданно позвонил московский гость. Сухо попросил
проводить его к поезду - нужно, де, переговорить.
Ну, переговорили. Отдал он мне рецензию на сборник, высказал нес-
колько замечаний. А когда прощались мы у вагона, вдруг тронул длинными
пальцами мою щеку и сказал нежно: - Вэдмэнятко...
Поезд вильнул хвостом на дальней стрелке, а я все глядела ему вслед.
Вэдмэнятко... Невозможно перевести это украинское слово. Совсем ма-
ленькая ведьмочка. Ну совсем.
Оно, конечно, за комплимент спасибо, а только мне пора наведаться в
клинику. Но прежде чем незримо появиться в реанимационной палате, я заг-
лянула в кабинет главного врача. Интересно мне было, что он там понапи-
сал в истории болезни, и не требуется ли эти записи маленько исправить.
Перед взбешенным главным врачом сидели двое перепуганных людей. Ста-
рые знакомые... Врач ломал в руках коробок спичек и говорил торопливо,
словно надеясь все-таки уломать упрямых собеседников:
- ...Да поймите вы, странные вы какие. Не могу я этого разрешить, и
не разрешу. Это возмутительно. Можете вы сообразить - в реанимации па-
рень! С того света буквально вытащили! Как это я вас к нему пущу? Да он
после вашего визита в окно сиганет! Я бы и сам прыгнул...
А они совершенно одинаковыми механическими голосами возражали, будто
уверенные в конечной своей победе:
- Доктор, мы как раз и хотим, чтобы он в окна не прыгал...
- Доктор, его надо поместить как раз туда, где на окнах решетки, от-
туда не выпрыгнешь...
- Доктор, там ему пару уколов сделают, он уже и сам прыгать не захо-
чет...
- Доктор, поймите, пусть он только вот эту бумажку подпишет...
Врач хватал ртом воздух и наливался бессильным, а потому особо мучи-
тельным гневом. Наконец сорвался на крик:
- Я - медик! Доступно это для вашего понимания или нет? Я не допущу
этого! Я сообщу о ваших отвратительных действиях куда следует! Вы войде-
те в реанимационную только через мой труп! И вообще! Я занят! Вы мешаете
мне работать!
На столе главного врача вякнул телефон. Он сорвал трубку и по инер-
ции рявкнул:
- Да! Я слушаю!
Но следующая его фраза прозвучала уже тоном ниже: - Да... здесь...
нет. Но позвольте, как это? Это черт знает что! Я буду жаловаться!
Телефонная трубка разразилась дразнилкой гудков. Врач оскалился и
потряс трубку с жестоким наслаждением, как горло удавленного врага.
Потом изобразил ледяную улыбку и тихо сказал своим посетителям; -
Вон отсюда.
И что вы думаете? Они ушли! Так и пошли себе, как дуси!
А кстати, что там за бумажечку они хотели подсунуть Дару? Я, невиди-
мая, заглянула через плечо старшего уполномоченного, который сжимал в
руке влажный от его пота листок бумаги. Да-а... Полная индульгенция по
форме: "Я, такой-то, претензий к таким-то не имею".
Испугались, значит. Ну как же, а вдруг их обвинят в доведении до са-
моубийства? Между прочим, весьма скоро они опомнятся и поймут, что бу-
мажке этой, грамоте филькиной - грош цена. И единственное для них спасе-
ние - требовать от врача скрупулезного соблюдения одного крепко укоре-
нившегося правила... Дело в том, что человека, спасенного после попытки
самоубийства, ставят на учет у психиатра... А уж если им удастся сделать
из Дарки патентованного психа, то... полная свобода действий. Можно не
бояться никаких обвинений, можно, победно размахивая соответствующей
бумажкой, требовать от лица общественности помещения поэта в специальное
лечебное заведение, напирая на его опасность для окружающих. Соседи та-
кое ходатайство подпишут, еще как подпишут... Соседям совсем нелишние
три сотки сада возле дома Дарки.
Стоп. А ведь они чего-то такое говорили... насчет решеток на ок-
нах...
Я бросилась обратно в клинику. Но Дара на месте не оказалось. Глав-
ного врача - тоже. Но с ним все болееменее ясно: срочно вызвали в горз-
дравотдел. А вот куда девали Дарку?! Подать мне его немедленно!
И меня швырнуло, закрутило, перевернуло через голову и выбросило на
желтый кафельный пол ванной - "помывочного пункта" психиатрического от-
деления клиники...
Бессильно свесив руки с набухшими венами стоял посреди комнаты голый
Дар. Казалось, уже ничто не интересует его в этом мире. Потухшими глаза-
ми смотрел он, как наполняется белая эмалевая купель - для крещения его
в новую жизнь. Жизнь безнадежного психически больного. Толстая румяная
санитарка пробовала воду локтем - точно как для младенца. Она оберну-
лась, увидела меня и застыла с разинутым ртом. Потом быстро омахнудась
крестным знамением. Ну этим нас не проймешь, тетенька! Я крепко тряхнула
Дара за плечо: - Очнись! Ты меня узнаешь? Они тебя кололи? Отвечай! Хоть
один укол успели сделать?
Дар с трудом разлепил ссохшиеся губы, улыбнулся жалко и прошептал: -
Оля... забери меня отсюда...
- Да конечно же, милый, за тем и пришла. Сейчас мы уйдем, Дарочка,
потерпи, скоро все это кончится, все будет хорошо...
Я обняла его и осторожно подтолкнула к замазанному бедой волнистой
краской окну. Щелкнули тугие шпингалеты, раскрылась рама. А за нею -
узорная решетка... Эстеты чертовы... А ведь не справлюсь сама. - Дароч-
ка, дай мне руку...
Он доверчиво протянул ладонь, глядя на свои растопыренные пальцы с
любопытством идиота. Я крепко взяла его за руку, зажала в своей. И под-
несла наши соединенные пальцы к железным прутьям решетки. Потек вонючий
дым, закапал расплавленный металл. Соединенные наши руки - это, братцы,
сила. Решетка вывалилась наружу.
Я заложила два пальца в рот и свистнула так, что листья посыпались с
акаций больничного садика. Пусть еще спасибо скажут, что я им вообще
этот желтый домик за высоким забором не разваляла.
Через несколько мгновений верная моя метла из омелы круто спикирова-
ла из поднебесья и зависла на уровне подоконника. - Давай, Дар, са-
дись... Не бойся... А он и не думал бояться. Правда, сел по-дамски, бо-
ком. Ну, это с непривычки.
Напоследок я оглянулась на до смерти перепуганную санитарку. Она си-
дела на кафеле пола, зажав в руке мочалку и шевелила губами. Молитву
вспомнила, что ли?
- А ты, тетенька, уходи отсюда. Коль еще молитву помнишь, так не
место тебе тут.
Умница Стае - не закрыл окно в мансарде. Мне было бы несколько не-
ловко приземляться во дворе с абсолютно голым Даром, а потом вести его
по лестнице наверх.
Согласитесь, соседи могли не понять. А так нас никто и не увидел.
Я завернула Дара в одеяло, напоила горячим сладким чаем. Позвонила
Стасу - пусть принесет какую-нибудь рубашку и штаны. К утру. И пусть
Саньку приводит. Будем совет держать.
Я села рядом с Даром, обняла его голову, прижала к груди, шептала
что-то, вязала слова бездумно - лишь бы голос мой звучал ровно и ласко-
во, баюкая и успокаивая.
Он тыкался мне в шею жаркими сухими губами, всхлипывал и что-то бор-
мотал, суетливо двигался, отыскивая удобное положение тела. Потом затих,
прижавшись ко мне. Голова опущена, руки сложены у груди, ноги подобраны
к животу... Поза младенца в чреве матери. Самая безопасная, бессозна-
тельно найденная поза...
Бедный мой, бедный... Я поцеловала зажмуренные веки. Дар вздрогнул.
Потом тихо-тихо руки его поползли по моим плечам. Лицо окрасилось румян-
цем, затрепетали крылья ноздрей. Дар принялся исступленно целовать мои
щеки, тыкаясь губами наощупь - глаз он не открывал. Его горячие пальцы
мяли мои плечи, как глину, может быть желая вылепить из моего тела дру-
гое - любимое, памятное. Ведь глаз он не открывал... Да и вообще вряд ли
сознавал, что делал.
Дрожащие руки Дара робко скользнули вниз и замерли, боясь окрика, а
то и удара. Эх, дружочек... Это, пожалуй, единственное, что я сейчас мо-
гу для тебя сделать... Так бывает. Форма дружеской помощи, и это вовсе
не цинизм. Мы ведь друзья. И не могу я отказать тебе в том, что тебе
сейчас нужно, а у меня как раз имеется. Свинство это будет, и не по-дру-
жески. Так что...
Дар ровно дышал у меня на плече, и лицо его было спокойным. А я сно-
ва не могла уснуть, лежала, глядя в потолок без мыслей, без надежды.
Перед рассветом небесная синева загустела, звезды вспыхнули ярче. С
востока просочился свет, стал расти, шириться, наливаться яростным блес-
ком. Кровавая-заря. Это к ветру.
Я осторожно положила голову Дара на подушку и вылезла из-под одеяла.
Пусть лучше он, когда проснется, не помнит о происшедшем. А то начнет-
