листов исключительно талантливого текста. - Мгм...
- Понимаете ли, наш город, с его замечательными литературными тради-
циями, климат у нас опять же прекрасный, южный ветер и прибой, тени ве-
ликих бродят под кипарисами, молодые достойны своих великих предшествен-
ников, и опять же обком комсомола. -Мгм... - Поверьте мне, я в Москве
училась, кое что в своем деле понимаю, сборник отличный, ребята мировые,
поэзия - экстра, проза - люкс, надо издавать. - Мгм. Идиот, что ли? АН,
нет.
- Это все, конечно, очень хорошо, а что вы делаете сегодня вечером?
А сегодня вечером я ужинаю с тобой, козел позорный! Ну и не подвела
меня смекалка. Вечер. Звезды горохом на черном бархате. Ресторан на пе-
ревале, двадцать километров от города. Еще бы! Здесь ужинают те, кому в
городе с очередными дамами появляться невместно. "Лава-анда, горная ла-
ва-анда..."
И на мне - коричневое шелковое платье, жемчуга. и теплое золото. Эх,
Сабаневский не видит... И со мною - жирный козел, который уже дергается,
потому что этот танец я танцую с нервным смуглым мальчиком, у которого в
распахнутом вороте рубашки виднеется "рябчик" - десантная тельняшка.
Кто ты, мальчик? Почему так сохнут твои яркие губы, каменно твердеют
мускулы плеча под моей рукой, и неверные твои глаза бегут от моего взо-
ра? Кто ты, что так боишься подойти, сдернуть скатерть со стола, чтобы
брызнул фарфор и хрусталь, чтобы козел этот умылся томатным соусом с
шашлыка, чтобы вынес ты меня за порог кабака, отвечая за поступок свой
всей мощью мужской руки, взгляда, слова, дела? "Лава-анда, го-орная ла-
ва-анда..." А за дальним столиком сидит над бокалом трезвой колючей ми-
неральной воды московский мэтр, известный критик, светило современной
литературы... И если дело дойдет до дела, то не мальчик в "рябчике", а
седой элегантный москвич будет мне защитой. Это я понимаю четко.
Настолько, что при разъезде быстренько, сбежав в дамский туалет,
создаю себе двойника.
И двойник - а ничего себе блондинка в шелке и жемчугах! - отбывает с
издательским козлом, куда он скажет. Я вижу, как мальчик кусает губы и
курит в фойе, как московский гость ловит случайную машину, как гаснут
огни в поселке...
А елы-палы! Полночь, и луна, и южное пустынное шоссе, разлапистые
тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие ма-
шины шарахаются от меня. Еще бы - по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь
на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.
Ну и какого черта? Я запираюсь в своей мансарде, отключаю телефон и
залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надое-
ли...
Буду лежать в душистой пене "Бадузана", буду есть манную кашу, тас-
кать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это
все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не су-
ществует, и все это миф.
Отчаянный лом в мою дверь. Кто-то бьется всем телом, вопя истошно: -
Ольга! Оля-а! Проснись! Оля-а! - Я не знаю, как шапка Мономаха, но доля
региональной Маргариты безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махро-
вую простыню, я тащусь отпирать. Влетает Кешка, глаза безумные: - Вот ты
тут спишь, а там Дар повесился!.. Ну это же надо знать Дара, чтобы по-
нять - вешаться никто даже близко не собирался. Но я, перепугавшись,
влезаю в джинсы, "молния" визжит, захватывая кожу - трусики забыла на-
деть, кретинка! А во дворе фырчит желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не
застегивается, как нужно - нет дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной
автострады мгновенно сбивает температуру, так что к дому Дара я прибываю
почти в нормальном состоянии. А на пороге сидит совершенно спокойная
Женщина Рыжее Лето. Инна Инина. Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, -
мне сейчас аж совсем не до нее, я колочу в дверь обеими руками и ору: -
Дар! Дар, открой, это я, Ольга! Молчание.
Глухой, мертвый голос Инны: - Он на чердаке заперся. - Ч-то? Заперся
и повесился? - Кто повесился? - Да Дар же, х-хосподи... - Да никто не
вешался...
И тогда по наружной лестнице бегом на чердак: - Дар! Да-арка! Отк-
рой!.. Молчание. - Кешка! Сюда! Раз-два, взяли!. Дубинушка, ухнем! Мы
высаживаем хлипкую чердачную дверь. Балки, бумажный хлам, паутина, зыб-
кий свет из слухового окна. Зыбкий свет из слухового окна, бумажный
хлам, паутина, балки.
И сломанный черный человечек - Дар... Закинута годова, и на черемуховых
губах - чахла нена, чумной чернотой чеканено чело, чуткие ноздри, разду-
ты в чаянии чуда, но "черт побери, черт побери..."
В правой руке Дара - хрустящая упаковка от снотворного, в левой -
стакан с недопитым хересом. Ах, золотое вино Массандры...
Мы стоим над бездыханным телом, еще не понимая, что тело это-Дар,
покинувший нас, добровольно ушедший от нас.
А во дворе надсадно воет сирена "Скорой помощи". Люди в белых хала-
тах оттирают нас с Кошкой от тела Дара, хватают его, волокут, всаживают
в него шприц с желтой дрянью, пишут бумажки, укладывают свободную от ду-
ши оболочку человека на носилки и увозят под победно-тревожный клич си-
рены. "Скорую" вызвала Инна Инина, и говорить мне с нею не о чем.
Санька все спит, но уже у себя. Стае все так же бдительно сидит над
ним. В клинике откачивают Дара, прикалывая блудную его душу к хилому те-
лу кривыми иглами капельниц.
А у меня звонит телефон, и в трубке булькает медовый голос заведую-
щего редакцией. Он рассыпается в комплиментах, благодарит за прекрасно
проведенный вечер, выражает надежду на до-олгую теперь дружбу. И еще
что-то такое странное говорит: "Никогда... первый раз в жизни..."
Ладно, это все лирика, это мимо ушей. А вот что стоит внимания: в
Доме литераторов соберутся сегодня местные мэтры, и он хотел бы познако-
мить меня с ними. Надо соглашаться - они влиятельны здесь, эти лауреаты
и дипломанты конкурсов, объявленных совхозом "Маяк" или рыбодобывающим
объединением "Мертвое море". У них тут все схвачено, мне с ними еще
встречаться и встречаться... Да и просто любопытно поглядеть на челове-
ка, зарезавшего сборник стихов Дара, на деятеля, гневно написавшего по-
верх названия сатирической пьесы Лешего наимудрый приговор: "Этот автор
не любит свою советскую родину!" Все они будут.
Издатель встречает меня у порога и ведет к столику, расположенному в
уютной нише. Вроде и кабинет, а весь зал видно. Удобно. Мой спутник
чувствует себя именинником, представляя коллегам очаровательную (чего
там, так и есть) двадцатидвухлетнюю девушку, он победно-лукаво потупляет
глазки, намекая этак "я, конечно, джентльмен, забочусь о репутации дамы,
но..."
Мэтры слегка удивлены - я ловлю на себе их взгляды, тут же перенося-
щиеся на обширное пузо издателя. Нас сравнивают.
Через три минуты меня уже называют "наше юное прелестное дитя", бур-
но радуются, когда мне удается сказать что-либо не очень глупое. Изда-
тель горделиво и многозначительно поглядывает на коллег, мод - я гово-
рил! умничка! Ну-ну.
Вот только теперь я поняла, почему Лицей наш - женский. Эти литера-
турные генералы (ну, пусть полковники) двадцатилетних пацанов за пивом
бы гоняли, фигурально выражаясь. А тут сидят, слушают почтительно, ручку
целуют. Благодать. Все идет, как по маслу.
Ну да, ну конечно, это несколько странно - молодые таланты? В нашем
богоспасаемом городе? удачная шутка... да нет же, дитя мое, мы, конечно,
посмотрим вашу подборочку. Как славно выходит - издатель здесь. Издатель
ведь не возражает? Тот солидно поразмыслил м высказался в том смысле,
что сборничек листиков на шесть, брошюрочку под скрепочку (как на
шесть?! у меня же двадцать листов подобрано!) издательство вполне потя-
нет вне плана, тем более и постановление такое есть о работе с молодыми.
А секретарь секции Союза писателей не возражает? Еще бы он возражал пос-
ле четвертой рюмки водки! Ну и чудненько. А кстати, сейчас подойдет один
наш коллега из центра, он у нас в гостях, было бы уместно дать ему под-
заработать, на юге деньги тают так быстро. Сколько уважаемый издатель
может заплатить за рецензию? Рубликов восемьдесят? Совсем хорошо. Нет,
Олечка, вы только не обижайтесь, мы понимаем - проделана огромная работа
по сбору всех этих опусов, но не может же издательство написать на книж-
ке "Составитель - Оля". Кто такая Оля? Почему Оля? Зачем Оля? А напишем
мы составителем... а вот уважаемого секретаря секции. И ему деньжата не
лишние, он у нас только что квартиру новую получил, обставлять надо,
хе-хе... представительно будет: составитель - член СП, рецензент - само
собой. А вот и. он! Добрый день, коллега, мы рады. В Москве, я полагаю,
дожди и слякоть? А у нас купаются вовсю, почему бы нам на побережье не
съездить? Голубчик, закажите машины.
Я уже не слушала. И не знала, куда деваться от иронического прищура
известного столичного критика, который Сел напротив. Нет, ну какого чер-
та? Почему я постоянно спотыкаюсь об этого человека? Хорошо себе предс-
тавляю, что он должен обо мне думать: ушлая девица, лихо пробивающаяся в
литературу специфически женским способом. Сидит вот, мэтров охмуряет...
От чувства неловкости я залилась румянцем и принялась дерзить. Мэтры
умилились. А я ощутила на плече крепкую сухую руку. За спиной стоял Са-
баневский.
Он обвел моих собеседников строгим взором и на ухо, но так, чтобы
все слышали, поинтересовался: - У тебя какие-то проблемы или мне показа-
лось? - Да нет, Сабаневский, все в порядке. - Если что, я рядом. И уда-
лился с достоинством.
Литературные полковники приуныли на глазах. Они больше не называли
меня прелестным дитем. И они не пригласили меня на прогулку, а поспешили
договориться с критиком о рецензии и-передать ему папку со сборником по
материалам семинара. Атмосфера беседы явно похолодала градусов на пять.
Честно говоря, я не знала, благодарить мне Сабаневского за его неожидан-
ное вмешательство или проклинать. Будем жить, будем видеть.
А сейчас у меня есть более неотложные дела. Надо заглянуть в клини-
ку, как там Дар.
Несчастный дружок мой лежит в реанимационной. На голубоватой подушке
закостенело шафранного цвета лицо. На глазах - круги теней, как смертные
пятаки. Печень посадил, идиот. Возни ему теперь с ней будет... Тонкая
рука Дара уложена под капельницей, в нитевидную вену льется какая-то хи-
мическая дрянь. Потерпи, дружок, мне бы только ночи дождаться.
А темнеет в этих краях рано, так что уже в восемь часов я смогла вы-
лететь из окна своей мансарды, держа курс на юго-восток. Естественно, на
подаренной Кешкой метле.
"Доброй ночи!" - вежливо свистнула серая сова, планируя на мягких
крыльях.
"Доброй ночи!" - веселый многоголосый писк стайки летучих мышей.
"Доброй ночи!" - знакомая сильфида приветливо помахала рукой и унес-
лась, треща стрекозиными крылышками. Доброй всем ночи!
И вам, мэтры, тоже... Я увидела их на берегу. Они уже покончили с
шашлыками, десертом, белым вином и просто лежали у крошечного костерка,
молча слушая море. Грустные такие... А московской знаменитости среди них
не было. Я сделала круг, снижаясь.
А вот и наш столичный гость. Он ушел от своих коллег довольно далеко
по берегу, за гигантские валуны и сидел теперь на плоском камне, высту-
пающем из воды. Он обнимал обнаженные плечи женщины, сидящей рядом, це-
ловал ее очень осторожно, закрывая ее лицо белыми прядями своих волос.
Я не хотела этого, но на вираже увидела ее профиль. И чуть было не
кувыркнулась в ночное море. С известным критиком, столичной знамени-
тостью целовалась зеленоокая сестра моя нереида.
Мне пришлось сделать вынужденную посадку на высоком обрыве мыса Ме-
ганом: пошла на таран глупая чайка, целясь прямо в глаза железным клю-
вом. Самая зловредная для авиации птица...
Далее я медленно облетала заповедные места. Эдельвейс с вершины Ка-
радага, горсть терновника с куста, из-под корней которого бьет теплый
