И снова мокрый снегопад, дороги, разможженные танками, развалины
городов, мертвые, черные пожарища деревень - истерзанная земля, изрытая
оборонительными сооружениями, и непогребенные трупы советских воинов.
Командировка закончена. Машина катится обратно к Варшаве.
Дитрих дремлет, прижимая к груди планшет. В нем списки пленных,
предлагаемых для вербовки, и докладная записка Лансдорфу, составленная
Вайсом под диктовку капитана в энергичной, хвастливой манере,
соответствующей духу имперской стилистики.
Дитрих очень доволен Вайсом и обещал, что тот получит унтерофицерское
звание. Ему нравились всегда ровная, услужливая скромность Вайса, его
истинно немецкое трудолюбие и та наглая настойчивость, с какой он
добивался у лагерного начальника материалов, чтобы выполнить работу,
которую, по существу, должен был делать Дитрих.
Гитлер обещал: "Я выращу такую молодежь, перд которой содрогнется
мир. Эта молодежь будет жестокой и властной, Ни о каком интеллектуальном
воспитании не может быть и речи". В прусских юнкерских семьях - а Дитрих
принадлежал именно к такой семье - жестокая воля к власти издавна
считалась признаком истинно немецкого характера, а военное воспитание -
единственно возможным для ее отпрысков.
И Дитрих полагал, что солдат противника, сдавшихся в плен, следует
казнить на мете, в поученипе собственным солдатам. Лагеря для
военнопленных он считал излишней роскошью и весьма скептически относился к
возможности завербовать там надежных диверсантов. К лагерному персоналу он
относился с презрением: в его глазах это были тыловики, наживающиеся на
кражах лагерного провианта, не упускающие любой возможности урвать что-то
для себя. Правда, не требовалось особой наблюдательности, чтобы заметить
огромные свинарники при каждом лагере. Нельзя было не обратить внимания и
на грузовики, которые подъезжали к обширным складам: Здесь оптом продавали
набитую в тюки одежду и обувь умервщвленныз узников. А костяную муку
продавали для удобрения полей. Ни одна малость не ускользала от
рачительной лагерной администрации, и в специально для того оборудованных
помещениях зубные коронки казненных переплавляли на газовых горелках в
золотые десятиграммовые бресочки.
Но Дитриху не было дела до всего этого, и вообще он не хотел себя
ничем утруждать, а тем более - копаться в лагепной грязи. И, несмотря на
все свое высокомерие, он понимал, что если бы не долготерпеливая
работоспособность ефрейтора Вайса, едва ли ему удалось бы так успешно
справиться со своим служебным заданием.
И хотя лицо Вайса осунулось от переутомления, он не утратил своей
обычной приветливости, он всегда оставался равно внимательным,
почтительным к своему начальнику, и приятно было видеть его постоянную
белозубую улыбку. Кроме того, ясно, что этот ефрейтор не дурак. Он
смышлен, в меру образован и настолько простодушно предан Штейнглицу, что
обижается каждый раз, когда Дитрих позволяет себе подшучивать над
недостатками майора. Эту преданность Дитрих рассматривал как некую
благородную черту, которую его отец так ценил в подчиненных.
Вайс тоже был доволен Дитрихом. И считал, что ему повезло, поскольку
эта сволочь оказалась неактивной, ленивой скотиной. Капитан полностью
возложил на Иоганна свои обязанности, мало во что вмешивался, почти ничем
не интересовался и не мешал.
Мысли его не задержались на Дитрихе. Он с омерзением вспоминал своих
"приятелей" из лагерных служб гестапо, этих чистюль, беспокоившихся о
своем здоровье, панически боявшихся подцепить инфекцию. Для профилактики
они по три раза в день принимали душ, без конца обтирали руки спиртом и
тщательно сбривали каждый волосок у себя под мышками, чтобы, упаси боже,
не завелись вши, а одеколоном от них разило так, что, если постоять долго
рядом, начинала болеть голова.
Рассуждали они все примерно одинаково: каждому полагается
когда-нибудь умереть, и мы здесь не убиваем военнопленных, а просто не
содействуем продлению их существования. Некоторые из них изощренно
истязали заключенных отнюдь не из склонности к садизму, а из одной лишь
боязни прослыть добряками. Это было опасно, и они фотографировались у
виселиц во время казней, чтобы заручиться своеобразным документом,
подтверждающим их профессиональную пригодность к подобного рода службе,
самой безопасной во время войны.
Опьяненные военными успехами Германии на Западе, разгромом армий
крупнейших капиталистических держав, они не сомневались в недалекой победе
над Советской Армией. И потому, уверенные, что их зверства останутся без
возмездия, афишировали их, показывали засекреченные медицинские болки,
хвастались запаянными стеклянными сосудами с детской кровью - ее
направляли самолетами в армейские госпитали; называли храмами науки
спецблоки, где немецких студентов-медиков обучали оперировать не на трупах
в морге, а на живых заключенных.
А потом, после того, как эти гестаповцы, часто сверстники Вайса,
показывали ему спецблоки, они дружески заботились о нем, стараясь уберечь
от инфекции: Обрызгивали одеколоном из пульверизатора, лили ему на руки из
кувшина теплую воду, если душ не работал. И слово "скот", каким здесь
называли заключенных, не звучало в из устаз бранью. Вовсе нет. Они
действительно считали военнопленных человекоподобными скотами и разделяли
их на послушных и непослушных, способных и неспособных к дрессировке.
Иногда все окружающее начинало казаться Иоганну фантастическим
бредом, подобным сновидениям безумца. Вот он играет в скат со своими
сверстниками за столом, накрытым чистой скатертью, пьет пиво. Они
рассказывают ему о своем детстве, о родителях, мечтают, чтобы скорее
закончилась война и можно было вернуться домой. Они шутят, играют на
аккордеоне, поют. А потом кто-нибудь из них встает и, с сожалением
объявив, что ему пора на дежурство, надевает пилотку, вешает на шею
автомат, берет палку или плеть и уходит в лагерь, чтобы бить, мучить,
убивать.
И он, Александр Белов, машет на прощание рукой этому убийце,
приветливо улыбается, записывает номер полевой почты, чтобы потом дружески
переписываться, и громко сожалеет, что такой хороший парень покидает
компанию.
Каждый раз, когда Иоганн видел здесь истерзанного советского
человека, незримая рана открывалась в его душе. Таких ран становилось все
больше, и он должен был выработать привычку переносить эту неисцелимую,
всегда сопутствующую ему хроническую боль и, не надеясь на то, что она
пройдет, научиться жить с этой болью и делать свое дело так, чтобы она не
мешала ему, скрывая свои чувства, зная, что еще не скоро придет время,
когда ты сможешь снова стать таким, какой ты есть в действительности. И
какое же это будет счастье!..
31
С вечера у рейхсканцлера Адолфа Гитлера сильно долел живот. Но утром
желудок работа нормально. Значит, боли были вызваны не расстройством
кишечника, а имели чисто нервное происхождение. И сейчас рейхсканцлер в
приятном изнеможении полулежал в кресле и с наслаждением вспоминал, как
вчера здесь же, в имперской канцелярии, в его гигантском торжественном
кабинете, на совещании по поводу обстановки на Восточном фронте,
неожиданно для всех складывающейся не слишком приятно, он вдруг посетовал
на рези в желудке. И все эти прославленные германские полководцы, цвет
вермахта, словно забыв, зачем они пришли сюда, стали с глубокой
озабоченностью обсуждать малейшие симптомы недомогания своего фюрера и
дали ему множество полезных медицинских рекомендаций, проверенных на
собственном опыте. И он внимательно, терпеливо и благосклонно их всех
выслушивал. А когда Кейтель и Иодль с утонченной вежливостью, но дрожащими
от злобы голосами спорили друг с другом, следует ли фюреру прибегать к
искусственным методам очщения желудка или не следует, он дал им
выговориться, милостиво не вмешиваясь в их горячую и страстную полемику.
И то, что иаршалы и фельдмаршалы, представители самых древних,
прославленных военных родов Германии, столь увлеченно обсуждают этот
интимный момент самочувствия фюрера, состязаясь перед ним в своей
осведомленности о различных способах исцеления, навело Гитлера на некую
ироническую мысль. Пожалуй, если б он вдруг позволил себе в присутствии
этих полководцев шумно испортить воздух, - а о такой
капризно-презрительной мести буржуазной публике говорил один гениальный
француз, фамилию которого фюрер запамятовал, - то никто из них не нашел бы
здесь ничего предосудительного.
И это тоже приносило упоительное сознание своей власти над ними. Над
всеми этими тевтонскими рыцарями, кичащимися своей родовитостью, своей
фамильной честью, своими военными заслугами перед рейхом.
А он, некогда мелкий австрийский шпион Шикльгрубер, ефрейтор,
незадачливый живописец с физиономией кельнера, он вознесен над ними силой
обстоятельств. Империи понадобился вождь, ради всего готовый на все, но не
утративший при этом практической сообразительности и не забывающий, что
истинный хозяин положения вовсе не он, а подлинные владетели Германии -
Круппы, Стиннесы, Тиссены. И хотя стратегия плана "Барбаросса" - вершина
гермаенской военной мысли, она все же нуждается в поправках имперских
магнатов. Ведь они открыли немецкому фашизму кредит, и с ними нужно
безотлагательно расплачиваться углем и металлом Донбасса, нефтью Баку,
нужно вносить в обещанные сроки прценты в виде сырьевых придатков к их
индустриальным владениям.
Захватить Москву и Ленинград - эту эффектную победу верховное
командование считало главной стратегической целью. Генералитет привык на
европейском театре войны "мыслить столицами", ибо после падения столиц
обычно завершались войны: европейские державы традиционно капитулировали.
Но хотя он сам утверждал, что Советский Союз - это "колосс на
глиняных ногах", в глубине сознания он начал постепенно ощущать, что война
с Россией полна стихийных неожиданностей и разгадать, предотвратить их не
в силах ни его соратники, ни он сам. Еще 3 июля начальник генерального
штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер доложил по телефону в
ставку:
- Не будет преувеличением: если я скажу, что кампания против России
будет выиграна в течение четырнадцати дней.
И самон, фюрер, вынужден был недавно, 7 октября, лживо заявить, будто
Красная Армия окончательно разбита и война с Россией фактически закончена.
Он лгал сознательно, преследуя благородную цель: хотел этим заявлением
втянуть Японию в вону с Советским Союзом, создав у ее правителей
впечатление, что русские накануне поражения. Он политик, а ложь в политике
- это оправданный метод для достижения ближайшей цели. Он сам
провозглашал:
- У меня то преимущество, что меня не удерживают никакие соображения
теоретического или морального порядка.
Но когда ему угодливо лгут, как врал Гальдер и другие его
прославленные немецкие полководцы, он, бывший ефрейтор, не может не
испытывать к ним скрытого и снисходительного презрения. И когда они из его
рук принимали ордена, как принимают чаевые, он видел на их лицах лакейское
выражение. И когда он, искусно взвинчивая себя, исступленно и
оскорбительно орал на них, если они допускали ошибку, они с привычной
покорностью, демонстрируя этим дух прусской военной дисциплины и
послушания, выслушивали бранные слова, любое из которых заставило бы
