армии": "Боец похоронной команды". Таких подразделений в начале войны не
было. В ответ на вопрос о профессии было написано:"Сапожник".
Вайс предложил:
- У нас есть мастерские, я тебя зачислю.
Лапоть поежился. Потом, обрадовавшись, что нашел убедительный
аргумент, усмехнулся, объявил обидчиво:
- Меня ведь не в сапожники вербовали - на шпиона подписку дал. За что
же такое понижение в должности?
Автобиография Лаптя была написана абсолютно грамотно, хотя он и
утверждал, что окончил только три класса начальной школы.
Вайс все взял на заметку, но не счел целесообразным до поры до
времени задерживать свое внимание на крм-либо в отдельности.
При опросе, заполнении анкет и составлении автобиографии пленные вели
себя по-разному. Одни стремились как можно больше сообщить о себе, другие,
напротив, ограничивались краткими ответами на обязательные вопросы и
упорно уклонялись от оскорбительных эпитетов, описывая советский период
своей жизни.
Одному такому Вайс сделал замечание. Тот ответил хмуро:
- Я же дал подписку на сотрудничество, чего же вы от меня хотите?
Вайс сказал:
- Ты должен дать политическую оценку советской системы.
- Зачем?
- А затем, что если вздумаешь стать перебежчиком и в случае, если это
твое жизнеописание как-нибудь попадет в руки советским властям, то тебя
повесят без снисхождения.
- И без этого, будьте спокойны, повесят.
- Значит, ты предпочитаешь, чтобы тебя казнили там, а не здесь?
- Что я предпочитаю, ясно. Иначе бы тут не был.
- Кем был в лагере?
- Человеком.
- Я спрашиваю, - строго произнес Вайс, - какие имел заслуги перед
нами?
- А, заслуги?.. - будто только сейчас поняв вопрос, повторил
опрашиваемый. - Заслуги самые обыкновенные. Мне один тип указал подкоп, а
я его придавил, чтобы других бежать не сманивал.
- А может, этот тип был нашим подставным "кроликом", - пытливо глядя
собеседнику в глаза, спросил Вайс, - и ты его убил?
Человек изменился в лице, но сумел справиться с собой.
- Гестапо мной занималось, - проговорил он сквозь зубы. Поднял
рубаху, показал рубцы: - Вот, глядите, штампы - проверенный...
Один из тех, кто держал себя солидно, - лысый, пожилой, с опавшим
брбшком и командирским баритоном, - обстоятельно разъяснил Вайсу, почему
он стал на этот путь.
Да, он кадровый командир, но из его послужного списка отчетливо
явствует, сколько лет он сидел на одной и той же должности, не получая
повышения в звании и личныз наград. Он полагал, что война откроет перед
ним перспективы для продвижения по службе, и действовал решительно:
приказал вверенной ему части подняться с оборонительной полосы и в не
подходящий для этого момент перейти в штыковую атаку. Все до одного
полегли под огнем противника, а он остался жив и знал, что его ожидает
военный трибунал. Он предпочел сдаться.
- Кстати, - напомнил этот кадровый, - я еще в первую мировую был в
плену и навсегда сохранил самые благоприятные воспоминания о гуманности
немцев.
- Вы были тогда офицером?
- Только вольноопределяющимся. Но бумаги на присвоения мне чина
прапорщика были уже отосланы в полк.
Некоторые из этих людей, решившихся на измену Родине, полагали, что
их предательство будет как-то по-особому отмечено немцами, и настойчиво
пытались выведать у переводчика, на какие привилегии они могут
рассчитывать. Больше всего их интересовало, получат ли они после того, как
выполнят задание, - если, конечно, останутся живы, - право на немецкое
гражданство или хотя бы возможность занять выгодные должности на
оккупированной территории.
Одни задавали такие вопросы заинтересованно, по-деловому, другие, как
смутно предполагал Вайс, только для того, чтобы внушить, будто они
действительно рассчитывают на награду, стараясь прикрыть подобными
вопросами то, что они хотели утаить здесь от немцев.
Иоганну приходилось вести допрос с утра до позднего вечера. В бараке
пахло дезинфекцией, пропитанной потом обувью, прогоклой грязью немытых
человеческих тел.
Мучительнее всего было смотреть в глаза этим людям - у одних
распахнутые в молчаливом вопле отчаяния, со зрачками как запекшиеся черной
кровью сквозные раны. Такие немо кричащие глаза, верно, бывают у людей,
неотвратимо приговоривших себя к самоубийству.
У других - сощуоенные, узкие, как лезвие, оледеневшие в
ожесточенности на себя и на всех, выражающие безоглядную готовность на что
угодно.
У третьих - юркие, прытко бегающие, неуловимые, и в этой неуловимости
таилась живучая сила коварной изворотливости.
Были глаза мертвые, с остановившимся взглядом, как у человека,
отрешившегося от жизни и продолжающего существование помимо своей воли и
сознания.
Были блестящие, злые, и зрачки их зияли чернотой наведенного
пистолетного дула. Патроны кончились, но у человека теплится тайная
надежда, что остался еще один, последний, и он колеблется: сохранить его в
последнее мгновение для себя или выстрелить во врага?..
Были белые, бараньи, одинаково взирающие на все, на что бы ни упал их
взгляд, взгляд равнодушного домашнего животного.
Были сверкающие, словно горящие изнутри, как у тифозных, охваченных
бредом, когда утрачиваеися представление о времени, о себе и правда так
сплетается с вымыслом, что все, даже собственное существование, кажется
недостоверным, лживым.
Были и такие, которые обладали способностью сохранять непроницаемое
спокойствие. И казалось, будто эти глаза созданы не из живой человеческой
плоти, а из стекла и, подобно искусственным, служат только для того, чтобы
не страшить людей пустыми темными впадинами глазниц.
Были внимательные и напряженно чуткие, с неустанным прищуром, как у
снайпера в засаде, хорошо знающего, что каждый его выстрел - это не только
урон врагу, но одновременно и демаскировка: ведь этим выстрелом он вызовет
на себя огонь противника, и надо неторопливо все взвесить, прежде чем
нажать на спусковой крючок.
А может, это только казалось Иоганну. Ему очень хотелось верить, что
средти тех, кто проходил перед ним, можно обнаружить людей с тайными
помыслами. Людей, не утративших окончательно человеческих черт дажже после
самых жесточайших испытаний.
Беглый медицинский осмотр завербованных проводился не для того, чтобы
установить их физическую пригодность, а с единственной целью - оборонить
немецкий персонал от возможной инфекции. Кроме того, если на теле имелись
следы множественных боевых ранений, это вызывало подозрения, и
завербованного подвергали дополнительному допросу, чтобы установить, при
каких обстоятельствах он был ранен, не следствие ли это некогда
проявленного героизма, не служат ли эти ранения уликами против него. И все
подозрительные улики заносились в карточку завербованного.
Были тела сухие, костистые, и на коже, словно на древних письменах,
можно было прочесть, какими орудиями, средствами пыток доведен человек до
той степени отчаяния, которая привела его сюда.
Были болезненно обрюзгшие в лагерях от наградной жратвы, которую они
поглощали втайне, поспешно и жадно, страшась быть уличенными в этой
жратве, ибо она была неотвратимым доказательством их предательства. А
предателями они становились ради этой жоатвы, ради освобождения от
каторжных работ и скрывались в одиночном карцере от всех, как звери в норе
- в норе, пахнущей кровью тех, кого бросали сюда обессиленными после
экзекуций.
И на всех Иоганн должен был смотреть внимательно, запоминающе,
вылавливая и классифицируя приметы, но не будучи уверенным, что ему
удалось обнаружить хотя бы одну точку, на которую можно опереться. Ничего
обнадеживающего пока не было.
Все эти дни Иоганн испытывал болезненную тревогу, даже смятение, ибо,
оказавшись лицом к лицу с бесконечной вереницей этих так низко павших
людей, он пришел в отчаяние, стал сомневаться, сумеет ли все преодолеть,
подняться над опустошающим дущу сознанием, что среди его соотечественников
незримо и мирно жили, работали, существовали и такие, как они.
Как и многие молодые люди его поколения, Иоганн привык думать, что
есть только классовые враги, с ассортиментом очевидных примет, не однажды
распознанных в борьбе, - примет, столь же явственных, как родимые пятна.
Да, тут были и такие, с этими отчетливо обозначенными приметами. И с ними
все было просто и очевидно, и сознание этой очевидности освобождало от
мучительной необходимости объяснить себе их измену. Но были и иные - те,
кого не подведешь под облегчающую сознание привычную рубрику.
Значит, есть еще нечто сокровенное, слагающееся из суммы нравственных
черт, которые воплощаются в особенностях характера. Железо убежденности не
срастается с душевным жиром себялюбия. Покорность обстоятельствам лишает
человека воли, он не в состоянии ополчиться против них и не совершить
измены.
Есть еще коварство загнанного ума, которое предательски подсказывает
оказавшемуся в тупике человеку позорный и жалкий выход, и человек не
думает о том, что выход, который он нашел для себя, толкает его в бездну.
После первой уступки врагу человек порой приходит в исступленное
отчаяние, утрачивает силу сопротивления и, ступив в гниль трясины, все
глубже и глубже опускается на дно.
И если ведомо, из каких чистых источников черпает человек силы для
борьбы, в сколь ужасающих условиях она бы ни происходила, то неведомы до
конца все отравляющие его душу яды, бессильные против одного человеческого
характера и смертельные для другого.
Решение всех этих людей стать на путь измены Родине отсекло их от
Родины, и сами они, скрепив это решение собственноручной подписью, как бы
подписали себе приговор неоспоримый.
Казалось, все здесь ясно, и Иоганну оставалось только найти способы и
средства, чтобы привести в исполнение приговор, который сами себе
подписали изменники, и чем скорее это совершится, тем вернее он обезопасит
советских людей от преступлений, орудиями которых стали в руках врагов эти
отступники.
Но разве дано ему право - право вынести всем тем, кто здесь проходит
перед ним, огульный приговор? Нет, необходимо провести предварительное
"следствие", выводы которого будут опираться на изучение душ, ибо других
материалов, более достоверных в таких условиях, у него нет и не будет. И
он должен решиться на это, повинуясь своей убежденности: какой бы
мертвящей судорогой ни была сведена душа этих людей, если она не утратила
живую частицу отчизны, есть еще надежда, что эта маленькая частица сумеет
победить все черное, омертвевшее в человеке.
И здесь, среди отъявленных врагов, Иоганн должен найти себе
союзников. Он знал, что это потребует такого напряжения всех его духовных
сил, какого требует истинный подвиг.
И он пытливо, изучающе вглядывался в каждого, кто проходил перед ним,
упроямо отыскивая опорную точку, иногда даже обманчивую, мниную. Если
такая точка обнаружится, необходимо расширить ее, как предмостный плацдарм
для завоевания человека. Решившись на подвиг, такой человек обретет право
стать его, Иоганна, соратником.
Что же касается безнадежных, неспособных искупить свою черную вину,
то тут все проще - тут все дело в технике: Иоганн тщательно продумал,
какие технические средства следует ему применять. Он был достаточно хорошо
профессионально оснащен, достаточно знаком с оперативным искусством, с
методами организации разведывательной работы, наиболее целесообразно
применимыми в данных условиях, и знал, что здесь он не будет одинок: после
