продовольствия, которое могло бы обеспечить и военнопленных. Таким
образом, получается, что советские люди, находящиеся на оккупированных
территориях, виновны в том, что советские военнопленные умирают в лагерях
от голода.
Все это Гаген говорил воркующим тоном, участливо глядя в мертвые
глаза Гоги.
Гога сидел перед Гагеном на табуретке, вытянувшись, будто по команде
"смирно". Руки его покорно лежали на коленях, окурок сигареты уже обжигал
губы, но он не замечал этого. Лицо оставалось бесстрастным, и только
правая нога, - вероятно, ею он вышиб скамейку из-под ног приговоренного к
смерти товарища, - беспрерывно дрожала.
Склоняясь к Гоге, Гаген говорил с вкрадчивой улыбкой:
- Русский народ - прекрасный народ, у него добрая, простая душа и
есть очень красивые песни. Он хороший, трудолюбивый пахарь. Мы очень любим
русский народ. И мя поможем вашим целям, чтобы Россия снова стала для вас
уютной, как родная изба. - Напомнил вкрадчиво: - У вас были очень добрые
императрицы - Екатерина Первая, а также Вторая. Немки. О! Как они
заботились о русском народе! А народ называл их "матушка", то есть "мама".
Как это прекрасно! - Гаген закатил глаза, потом произнес строго,
осуждающе: - Конечно, мы, немцы, виноваты перед вами, что не смоги в свое
время разоблачить перед всем миром преступность идей Маркса. Вы пали их
жертвами, и теперь мы несем ответственность за то, что Маркс родился на
нашей земле, и вынуждены спасать другие народы от его зловредных идей. Нам
помогают в этом наши доблесные солдаты. - Спросил заботливо: - Ты все
понял?
Гога вскочил, вытянулся.
- Так точно! - Но мертвые глазав его - Иоганн заметил это - на
какое-то мгновение блеснули зло и насмешливо, а потом снова потускнели,
умерли.
Когда Гога ушел, Гаген попросил Иоганна открыть в канцелярии
форточку, сказал брезгливо:
- От этих скотов воняет псиной. - Спросил оживленно, с хвастливой
нотой в голосе: - Вы заметили, как это существо растрогалось, когда я
сказал приятное о его племени? - Заявил: - Мы должны очень хорошо знать их
историю, обычаи. Им это лестно и пробуждает здоровые инстинкты
земледельцев.
Каждый из руководителей, преподавателей, инструкторов изощрял свои
способности, стремясь наилучшим образом выполнить секрктную директиву о
снискании доверия курсантов.
В долгие безмолвные ночи, когда все, обессиленное тишиной, казалось
здесь мертвым, жгучие мысли обжигали мозг Иоганна, лишая его сна.
У него было ощущение, что он сам попал в ловушку этой коварной
директивы, лишившей его возможности найти путь к сближению с курсантами.
Если руководители, преподаватели, инструкторы, следуя этой директиве,
будут завоевывать доверие курсантов при помощи лицемерного
доброжелательства, то, естественно, у тех, кто нужен Иоганну, рано или
поздно возникнет острое недоверие к немцам, ищущим сближения с ними таким
путем. Для Иоганна этот путь неприемлем. Все, что он попытается сделать,
будет казаться ловушкой тем, кто еще имеет надежду вырваться на свободу.
Дать понять людям, которых он наметит, что все это дружеское
расположение не что иное, как ловушка? Но как? Для этого он должен
предварительно обрести их доверие. Но когда все немцы здесь сттремятся к
тому же, как смогут выбранные им люди отличить его искренние стремления от
стремлений его сослуживцев?
И еще одно, очень важное. У Иоганна оказался талант перевоплощения,
и, пройдя предварительную подготовку, он заставил себя перевоплотиться в
немца, стать немцем, неизменно оставаясь при этом самим собой. Играя эту
роль, он все время совершенствовал ее, восприимчиво заимствуя у окружающих
нужные ему мельчайшие черточки, которые он неустанно подмечал и кропотливо
собирал. Верно угадывая психологию тех, с кем ему приходилось общаться, он
с механической точностью воспроизводил их идеологические канонизированные
фразы: они служили ему защитным средством, этаким официозным мундиром
мысли. Все это выходило у него доствточно достоверно. Но проникнуть в душу
человека, изменившего Родине, поставить себя на его место, чтобы тщательно
исследовать, что же человеческое осталось в нем в таких обстоятельствах, а
что погибло намертво, - это Иоганну не удавалось.
Он мог еще представить себе загнанного, замученного, слабовольного
человека, который в момент отчаяния решился "в качестве разумного
временного компромисса" сделать начальную уступку врагу и, втянутый в
первый круг водоворота, потом падает все ниже, влекомый суживающимися
кругами на гибельное дно.
Такого человека он должен понять и суметь найти логику убеждения,
чтобы внушить ему мужество, так позорно утраченное, и затем обнадежить,
заставить поверить, что, совершив подвиг, он сумеет вновь вернуться к
своему народу.
И надо думать такой путь падения прошли многие. Но среди тех, кто
стал предателем из-за своей слабости, есть и другие, те, кто совершает
сейчас новое и еще более подлое предательство: легко клюнув на внушаемые
фашистами лживые посулы, эти трусы нвбираются здесь храбрости в надежде
стать доверенными соучастниками в разбойничьем рассечении их отчизны на
куски. Они верят, что каждый такой кусок под благосклонной эгидой
германской империи станет изолированным заповедником всего стародавнего,
патриархального и Германия будет заботиться о подопечных земледельческих
нациях - своих сырьевых придатках.
К познанию вот таких личностей Иоганн не мог подобрать ключи, не
понимал их. А такие были, особенно среди тех, кого привезли сюда из
подготовительных школ, - воспитанники различных
буржуазно-националистических антисоветских центров. Им мерещиласькроткая
покорность своих народов, обращенных вспять, к старым, патриархальным
временам, тихая жизнь под соломенными кровлями хат, "самостийное"
существование. И ради него они готовы были истреблять свой народ, который
влился в семью других советских народов, образовавших величайшую
социалистическую державу. Но вместе с тем нельзя было не думать, что,
кроме тех, у кого навязанные врагом взгляды срослись с плотью, были и
другие, и для них эти взгляды могли служить только защитной окраской,
средством самосохранения.
Каждому курсанту на очередном занятии предлагалось написать сочинение
на тему "Почему я враг советской власти".
С одной стороны, это сочинение должно было стать своего рода
векселем, залогом запроданной врагам души, а с другой - давало материал
для исследования. По нему можно было судить, насколько совершенное
предательство связано с суждениями предателя о своей родине.
Как бы ни было омерзительно это чтиво, Иоганн отводил ему многие
часы. Напряженно, вдумчиво анализировал он каждую фразу, искал в ней
скрытый смысл, сопротивление мысли или изворотливость, прибегая к которой
можно уклониться от необходимости оскорблять самое священное для человека.
Он стремился распознать даже ту преднамеренную тупость, за которой таится,
быть может, еще не полностью утраченная привязанность ук родной стране.
Другие переводчики, не владевшие русским языком в такой степени, не могли,
читая сочинение, постичь во всей полноте его сокровенный смысл и потому не
были способны раскрыть истинное значение фраз, в которых Иоганн опознавал
умысел, двусмыслие, тайную издевку.
А тупую злобу, порожденную утратой собственности, злобу пополам с
надеждой, что эта собственность будет возвращена, немецкие переводчики
воспринимали как наглое поползновение раба на долю награбленного хозяином.
И таких брали на заметку как страдающих никчемными иллюзиями.
Здесь каждого поощряли сшить себе из грязного тряпья антисоветских
пропагандистских отбросов любое знамя. Курсантам разрешали считать себя
как бы негласными союзниками вермахта, но они были всего-навсего как те
черные крысы, которых забрасывают на корабли противника, чтобы они
изгрызли в трюмах все, что им будет по зубам.
Исследуя души агентов по их письменным откровениям, сотрудники абвера
с чиновничьим усердием подсчитывали количество несомненных и сомнительных
антисоветских выражений, и если ьалланс был в пользу курсанта, ему ставили
положительную отметку, если же нет, сочинение приходилось писать заново.
У Иоганна тоже имелся свой реестр. Он хранил в памяти клички
курсантов, в сочинениях которых можно было подметить уклончивое двусмыслие
или даже такую деталь, как начертание слова "Родина" с большой буквы, и
много других тонкостей. Возможно, тут был некий тайный умысел, а может
быть, и автоматизм еще не истребленной привычки.
Тупая злоба не ищет оригинальной аргументации для доказательства
своей готовности послушно исполнять волю сильного. Докладывая Лансдорфу о
сочинителях такого рода, Иоганн подчеркнул совпадения в их аргументации и
осторожно намекнул, что эти люди не внушают ему доверия, он сомневается в
их искренности: свидетельство тому - механическое повторение одних и тех
же антисоветских выражений.
Лансдорф похвалил его за проницательность.
Гаген разработал тактику засылки диверсантов на советскую территорию.
Он предлагал одновременно засылать по две группы, расчленив их функции:
одна из групп предназначается непосредственно для выполнения задания, а
другая ведет за ней параллельный контроль-наблюдение и в случае
невыполнения задания уничтожает эту группу.
Иоганн написал подобную же докладную записку, причем предложения его
совпали с разработкой Гагена, но через некоторое время подал Лансдорфу
рапорт, в котором подробно излагал, почему он считает свою докладную
ошибочной.
На первый план Вайс выдвинул соображения экономического порядка:
амортизация транспортных средств, расход горючего, комплектов вооружения,
средств связи. На второй - отчетность перед Берлином. Если для выполнения
каждого задания засылать двойное количество агентов, а результаты
определять деятельностью только половины этих агентов, то эффективность
школы окажется наполовину сниженной. И третий аргумент. Принцип фюрера -
тотальный шпионаж, и, руководствуясь им, следует проводить массовую
засылку агентуры. Резервы материала имеются для этого большие, и если даже
будет определенный отход, то они все-таки не уклонятся от главного - от
указаний фюрера.
Лансдорф принял самокритику Иоганна, а заодно не дал хода и докладной
Гагена, заявив, что предлагаемая им тактика приемлима только лишь для
особо важных заданий.
Так Иоганн подготовил почву для возможности парализовать действия
засылаемых групп в тех случаях, если в них окажется человек, способный
контролировать агентов и при необходимости уничтожить их. Кроме того, он
внушил Лансдорфу мысль о необходимости заранее примириться с тем, что
отдельные группы не сумеют выполнить задания. Эти провалы не будут иметь
особого значения, так как численность засылаемых групп со временем
увеличится.
Стремясь к этому, Иоганн исходил из своей не поколебленной даже здесь
убежденности в том, что прослойка предателей среди военнопленных, в
сущности, ничтожна и, вербуя нужные им кадры, абверовцы зачерпнут не
только эту прослойку, но и те пласты советских военнопленных, которые
сохранили преданность Родине, а если еще уведомить подпольные лагерные
организации, то в школы попадут люди, которых сами подпольщики пошлют на
подвиг.
Иоганн даже прибегнул к расовой теории, для того чтобы внушить
сослуживцам, что представители низшей расы не способны выполнять сложные
агентурные задания, интеллектуальная неполноценность, примитивность
