чтобы выяснить реакцию Лансдорфа на них.
И он говорил, что капитан Дитрих проявил тонкую и глубокую
наблюдательность и совершенно прав, считая, что русские военнопленные, с
легкостью согласившиеся стать предателями, с такой же легкостью могут
изменить Германии. И трусость их и низость - не очень надежная порука,
едва ли можно сформировать из этих военнопленных готовых на все агентов.
Ориентироваться только на подобных людей - значит избрать наиболее легкий
путь. Но легкий путь не всегда приводит к цели.
- Что ты предлагаешь? - перебил Лансдорф своим тусклым, ровным
голосом.
- Я? Ничего. Просто я говорю о том, что мне довелось слышать.
Произнеся эти слова, Иоганн напряженно думал, каким способом вернее
внушить Лансдорфу, что, кроме людей, рекомендуемых гестапо, абверовцы
должны сами отбирать в разведывательнодиверсионные школы наиболее
подходящих военнопленных. При этом условии Иоганну будет несколько легче
отыскать и определить в школу людей, которые ему нужны, чтобы начать
опасную, но такую необходимую сейчас его Родине работу: предотвращать
злодеяния агентов абвера и спасать тех, кто окажется готовым к борьбе,
способным на подвиг.
И, нащупывая почву, он заметил несколько неопределенно:
- Капитан Дитрих высказывал предположение, что, опасаясь возмездия со
стороны других заключенных, некоторые только из самосохранения чуждаются
контактов с нами. И это не что иное, как специфическая форма маскировки, а
для такой маскировки нужны ум, выдержка, выносливость, - именно те
качества, которые требуются от агента.
Лансдорф живо поднял голову. пристально взглянул на Вайса, процедил
сквозь зубы:
- Это, пожалуй, оригинально. Во всяком случае, не шаблонно... - И
задумался. Но тут же, не желая показать, что это соображение его
заинтересовало, устало прикрыл белые веки, пожаловался: - Эта неустойчивая
погода - то заморозки, то оттепель - действует на меня расслабляюще. В
моем возрасте люди становятся чувствительны ко всяким переменам. - Тут он
зябко передернул плечами и с томным видом откинулся на подушки. Но на душе
у него было тревожно, неспокойно.
На днях он сам допрашивал пленного советского офицера, почти своего
ровестника. Пленный был сухощавый, подтянутый человек с твердым, спокойным
лицом. Обращал на себя внимание пронзительный взгляд его несколько
поблекших серых глаз в морщинистых веках.Офцера доставили к Лансдорфу из
госпиталя, где ему поспешно наложили швы на раны, только с тем, чтобы
сделать его транспортабельным. Переливание крови и введение в вену
тонизирующих средств на короткое время придали пленному физические силы,
которых он уже совсем почти лишился: жизнь его угасала, он был крайне
слаб. И все же ценой невероятного нервного напряжения он проявил редкое
самообладание, и нельзя было заметить, что всего только сутки назад этот
человек лежал на хирургическом столе.
Пленный не отказался ни от предложенной ему Лансдорфом рюмки коньяку,
ни от сигареты.
Держался он со спокойным достоинством, которое можно было бы счесть
за наглость, если бы в его поведении чувствовался хотя бы малейший оттенок
наигрыша.
Дать какие-либо сведения он решительно отказался. Пожав плечами,
сказал с усмешкой:
- Мне кажется, я достаточно утомил более молодых и энергичных, чем
вы, следователей, которые полностью ознакомили меня со всеми приемами
гестаповской техники. - Осведомился: - Или вы хотите применить нечто
исключительное? Так не теряйте времени.
Лансдорф взглянул на часы.
- Через сорок минут вас расстреляют. - Объяснил вежливо: - Я допустил
эту откровенность с вами только потому, что как офицер, ценю мужество, кто
бы им не обладал.
- Ах, так! - усмехнулся пленный и спросил вызывающе: - Вы не
находите, что это похоже на капитуляцию?
- С чьей стороны?
- С вашей, конечно!
- Не надо бравировать.
- А почему?
- Ну, все-таки смерть - это единственное, с чем стоит считаться
всерьез.
- О! Вы склонны к отвлеченностям.
- А вы?
Пленный офцер кивнул на переводчика, спросил Лансдорфа:
- Вам хочется, чтобы он потом восторженно рассказывал вашим
подчиненным о ваших банальных рассуждениях?
- О ваших, - обиженно возразил Лансдорф. - Именно о ваших. Умереть за
родину - чего уж банальней!
- Ну что ж, - сказал офцер, - вы сможете избежать такой банальности,
когда мы будем допрашивать вас.
- Вы верите в загробную жизнь?
- Ну хорошо, когда наши будут допрашивать вас.
- А вы серьезно допускаете подобную версию? Я был бы вам очень
обязан, если бы вы пояснили, какие есть возможности для ее осуществления.
- Бросьте! Бросьте! - дважды строго повторил офицер. - Это же наивный
прием.
- Допустим. - Лансдорф снова взглянул на часы, показал пальцем на
циферблат. Спросил:- Все-таки стоит ли? Может, вы еще подумаете? -
Пообещал с уваженительной интонацией:- Я могу согласиться. Даже если вы не
сообщите ничего существенного. Мне было бы приятно сохранить вам жизнь.
- Для чего?
- Допустим, у меня сегодня хорошее настроение и я не хочу омрачать
его.
- Грубо работаете, - упрекнул офицер. Добавил презрительно:- По
старомодной шпаргалке.
Лансдорф напомнил:
- Десять мину!
- Может, у вас часы несколько отстают?- сказал офицер и оперся руками
о стол, чтобы встать.
Переводчик поднял пистолет, который все время держал в руке.
Лансдорф сказал пленному:
- Пожалуйста, не спешите. - Голос его звучал вкрадчиво.Итак, вы
полагаете, что мы позволим вам умереть героем? Вы наивны. Листы вашего
допроса уже заполнены, и на последнем отлично воспроизведен ваш автограф.
И мы дадим прочесть ваши показания некоторым вашим сослуживцам, и, даже
если они не обнаружат склонности оказать нам услугу, мы све-таки сохраним
им жизнь и даже поможем кому-либо из них бежать и перейти линию фронта. И
о вашей измене, - да, сфабрикованной нами измене, - станет известно у вас
на родине. - Лансдорф откинулся в кресле, спросил с холодной ненавистью: -
А вы полагали, что мы просто расстреляем вас как пленного офицера? Мы
уничтожим вас как человека.
Лицо пленного стало серым, мелкие капли пота выступили на висках,
губы судорожно сжались, побелели.
Наблюдая за ним, Лансдорф произнес с удовлетворением:
- Ну вот, я и полагал, что для таких, как вы, приемы физического
воздействия неэффективны. Надеюсь, вы не испытываете никаких сомнений в
том, что мы поступим именно так, как я вам сейчас сообщил?
Офицер молчал. Зрачки его сузились, дыхание стало прерывистым, на шее
вздулись вены. Страшным усилием он положил здоровую ногу на перебитую и,
ракачивая ею, вдруг спросил хрипло:
- Ну?
- Что "ну"? - строго осведомился Лансдорф.
- Сорок минут прошло.
- Я даю вам еще десять минут. - Лансдорф медленно раскрыл папку,
столь же неторопливо вынул из нее несколько фотографий - женщины и детей,
- подал офицеру. - знакомые вам лица? - Пообещал, - Они будут стыдится
вас. На всю жизнь вы станете для них источником позора.
Офицер секунду жадно смотрел на фотографии. Глаза его стали
блестящими, почти светились. И тут же он откинулся на спинку стула,
вздохнул с облегчением:
- Они не поверят! - Повторил торжествующе: - Они не поверят! - и
сделал попытку встать.
Лансдорф нажал коленом кнопку звонка под столом.
Вбежали двое охранников, бросились к пленному. Одного он ударил
локтем в лицо, увернулся от другого. Нервы переводчика не выдержали -
раздался выстрел...
Когда унесли труп, Лансдорф сердито сказал переводчику:
- Передайте майору Штейнглицу, что в данном случае я не могу считать
его предложение целесообразным. Ясно, что у этого офицера репутация
настолько устойчива, что применять к нему подобную акцию не имело смысла.
И до конца служебного дня Лансдорф испытывал такое чувство, будто его
бенаказанно оскорбили, уличив в неблаговидном поступке. Это было очень
неприятное ощущение, и оно еще усугублялось размышлениями о том, что для
формирования разведывательных кадров ему впервые придется пользоваться
человеческим материалом, лишенным привычного для Лансдорфа практицизма,
который он всегда считал прочной основой для вербовки.
Еще в годы юности, накануне первой мировой войны, Лансдорф дружески
сотрудничал с одним французским офицером - снабжал его секретными
материалами и в обмен получал подобные же документы. Это облегчило обоим
продвижение на избранном ими поприще: одному в германском генеральном
штабе, другому - во французском генеральном штабе. И надо сказать, что ни
один из них ни разу не обманул другого, не уронил своей офицерской чести,
не прибег к мошенничеству, и все сведения, которыми они обменивались,
имели равнозначную ценность. И за всю дальнейшую жизнь Лансдорфу ни разу в
голову не пришло, что он поступал тогда бесчестно. Смело, рискованно? Да,
с этим он согласен. Но и только.
Мысли Лансдорфа снова и снова возвращались к советскому офицеру, и
эти мысли раздражали его. Он чувствовал себя обманутым. Не этим офицером,
нет. Он совсем иначе представлял себе тот народ, без победы над которым
существование Третьей империи было зыбким. И впервые за последние годы
Лансдорф почувствовал некую неуверенность. Впрочем, он спасительно
приписал эту неуверенность усталости, возрасту и тому беспокойству,
которое возникло у него после давнего разговора с Канарисом.
Фбрер уже несколько раз высказывал Канарису свое неудовольствие тем,
что Советский Союз оказался единственной страной, где все попытки
сформировать "пятую колонну" не увенчались успехом. И когда Канарис
рассказал об этом Лансдорфу, тот даже не решился доложить ему, что в
оборонительных боях под Оршей участвовали заключенные из оршинской тюрьмы
и только единицы перебежали на сторону немцев. Потом, когда атаки немцев
были отбиты, заключенных снова отправили в тюрьму. Однако командующий
советской дивизией настоял, чтобы ему разрешили сформировать из них
отдельное подразделение. Узнав об этом, Лансдорф приказал направить
перебежчиков в это подразделение для подрывной работы, но солдаты, бывшие
заключенные, не подымая шума, придушили их металлическими касками.
Это было для Лансдорфа неожиданностью, ибо достоверные источники
информации с несомненностью утверждали, что в России после изъятия земли у
зажиточных крестьян и различных репрессий, коснувшихся многих людей,
создалась достаточно благоприятная почва для сколачивания специальныз
подразделений, способных вести широкие подрывные действия.
И хотя Берлин дал отчетливые указания о том, какие именно анкетные
данные военнопленных следует прежде всего учитывать при вербовке агентуры,
эти указания часто настолько не совпадали с поведением русских на
допросах, что ставили сотрудников абвера в затруднительное положение.
Поэтому, обдумав слова смышленого ефрейтора, Лансдорф решил, что в
порядке исключения можно позволить работникам первого отдела абвера
отбирать для вербовки в разведывательные школы и тех военнопленных,
которые не зарекомендовали себя в лагерях открытым предательством, и
действовать в таких случаях самостоятельно, не прибегая к консультации
гестапо.
Но он, естествено, не счел нужным поделиться с Вайсом этими своими
соображениями.
В тот же день Лансдорф дал указание зачислить ефрейтора Иоганна Вайса
в подразделение "штаба Вали" переводчиком, хотя и был осведомлен о том,
что познания ефрейтора в русском языке имеют изъяны, так как он не знает
