меня править. Повтори приказание!"
"Послушай, Гриша, какие у тебя, вообще, планы на будущее?" - шаловливо
спрашивает она, уже забыв о своих новых игрушках. С такой же непринужденностью
как она обращается со своим золотым пистолетом, она кладет мою голову себе на
колени, пишет мне на лбу пальцем вопросительный знак.
В ее голосе слышится игривый вызов. Вековечный инстинкт женского кокетства
нисколько не изменился в сердце дочери советского генерала.
Мне не хочется омрачать радужное настроение Жени. Где-то в глубине копошится
чувство сожаления, что завтра я должен буду расстаться со всем окружающим. Но
так нужно, да и потом ведь это не навсегда.
"Завтра я вылетаю в Берлин..." - медленно говорю я, смотря в потолок. Я
произношу эти слова так тихо, как-будто я виноват в чем-то.
"Что-о-о?" - недоверчиво тянет Женя. - "Опять твои глупые шутки?"
"Это не шутка..."
"Никуда ты не поедешь. Забудь об этом! Понял?!"
"Это от меня не зависит..."
Я беспомощно пожимаю плечами.
"Боже! Как бы мне хотелось содрать с тебя шкуру!" восклицает Женя. - "Сходи в
оперетту, если уж тебе так хочется посмотреть заграницу. Неужели тебе не жалко
опять уезжать и оставлять меня зубрить эти дурацкие интегралы?!"
Она смотрит на меня почти умоляюще. В ее взгляде что-то большее, не только
просьба или каприз.
"Это не зависит от моего желания, Женя... Долг..."
"Долг, долг..." - как эхо, повторяет мои слова Женя. - "Я слишком часто это
слышу - долг!"
С нее внезапно слетает вся беззаботность и веселость. Голос ее становится
печален и серьезен.
"Я была так бесконечно рада, что ты не кадровый военный. Ты думаешь я счастлива
дома? Ведь я - сирота!"
Женя выпрямилась, лицо ее побледнело, тонкие пальцы нервно теребят шелковую
кисть дивана.
"За всю жизнь я видела отца только неделями... Ведь мы почти чужие. Ты думаешь,
почему он засыпает меня подарками? Он тоже чувствует это. То Китай, то Испания,
то еще куда-то... И так всю жизнь..."
Голос Жени дрожит от волнения и глаза наполняются слезами. Она не владеет собой,
слова слетают с ее губ как страстное обвинение, как жалоба на судьбу.
"Подруги говорят, что я счастливая - у отца вся грудь в орденах. .. А я ненавижу
эти ордена... Они отняли у меня отца... Каждый из них это годы разлуки. Посмотри
на маму! Ведь у нее не успеют просохнуть слезы радости, что отец вернулся, жив,
здоров, как снова плачет. Опять провожает куда-то, даже не знает куда... Иногда
по году писем нет..."
"...Он тоже говорит - долг, долг... А теперь ты... Я не хочу жить так, как
мама... Я не хочу жить твоими письмами..."
Женя закрывает лицо руками. Ее плечи судорожно вздрагивают. Она падает лицом
вниз на подушки дивана. На бархатных подушках, как обиженное дитя, орошая
слезами золотой подарок фюрера, горько плачет его новый владелец.
Я молча ласкаю волосы Жени, беспорядочно рассыпавшиеся по красному бархату,
смотрю на залитые солнцем крыши домов за окном, в голубое марево летнего неба.
Как будто я ищу там ответа. Что я должен делать? Тут, рядом со мной любимая и
любящая женщина. Где-то там далеко-далеко ожидает меня долг.
Что такое долг? Не просто ли это отговорка, за которую мы цепляемся, чтобы
оправдаться перед собственной совестью. Или это высшее проявление нашей совести?
Все зависит от основного принципа. Долг - это производное веры в непогрешимость
основного принципа.
Мой долг - найти эту веру. Это долг в квадрате.
Вечером я сижу с Анной Петровной в гостиной. Женя, как примерная девочка,
разложила на столе книжки и грызет карандаш, готовясь к последним экзаменам.
Белый ангорский кот, любимец Жени, настойчиво лезет мне на колени. Анна
Петровна, как обычно, жалуется на свою одинокую жизнь.
"Предлагали ему место в Артиллерийском Управлении, так нет - опять в пекло
лезет. Пробило голову под Кенигсбергом - так всё мало. Уж кажется и орденов
достаточно, и звание высокое. Теперь одно затвердил - буду маршалом. Сам Сталин
ему на приеме сказал. Теперь и повторяет, как кукушка".
За несколько дней до капитуляции Германии, когда победа была уже собственно
решена, генерала спешно отозвали в Москву. 10 мая 1945 года он, вместе с
Генералитетом Красной Армии, присутствовал на торжественном приеме в Кремле,
данном Политбюро ЦК ВКП(б) в честь победы над Германией.
Еще один орден Ленина украсил его широкую грудь, еще одна звезда прибавилась на
золотых генеральских погонах. Но Анне Петровне не пришлось долго радоваться
свиданию с мужем. Он получил новое секретное назначение, все дни проводил в
Генштабе и на все расспросы Анны Петровны куда он едет односложно отвечал -
"Получишь письмо с адресом полевой почты".
Местонахождение его Анна Петровна узнала только через несколько месяцев, когда
разразилась война с Японией. Да и то узнала она это лишь из газет, из Указа
Президиума Верховного Совета о награждении генерала за особые заслуги в боях
против Японии.
Пушистый любимец Жени продолжает досаждать мне излиянием своих чувств. После его
ласк я всегда с ног до головы в белой шерсти. Я беру мурлыкающее существо по
возможности осторожно за шиворот и выбрасываю за дверь.
"Как же он станет маршалом, если война окончена? - спрашиваю я Анну Петровну, -
"Война с Японией, если и будет, то долго не продлится. С кем же воевать?"
"Не знаю", - вздыхает Анна Петровна, - "Он со мной о политике много не
разговаривает. Это он после того, как в последний раз в Кремле побывал, так и
распетушился. Видно там что-то да думают, если говорят. Ему Сталин - конец и
начало. Раз ему Сталин сказал "будешь маршалом", так он за этой маршальской
звездой на небо полезет".
"Что за чертовщина?" - мелькает у меня в голове. - "В Кремле словами на ветер не
бросаются."
Я ничего не сказал тогда Анне Петровне. В этом отношении генерал прав. Нет
ничего неразумнее, чем говорить с женщинами о политике. Для юношей это
тактическая ошибка, для взрослых людей - неосторожность или, в лучшем случае,
бесполезная трата времени. Зато слушать женщин иногда очень полезно.
Я вспомнил и понял слова Анны Петровны только позже, за столом заседаний
Союзного Контрольного Совета в Германии. То, что для других стало ясным спустя
много времени позже, было понятно мне уже после первого заседания.
Так провел я свой последний день в Москве.
Утро следующего дня застает меня на Центральном Московском аэродроме. Еще рано и
утренний туман стелется над землей, холодной матовой росой оседает на плоскостях
самолетов. Кругом все неподвижно, все тихо и спокойно. На взлетном поле
распластали зеленые крылья многочисленные транспортные самолеты - все, как один,
- "Дугласы".
На душе у меня так же легко, как легок и свеж утренний воздух кругом, так же
спокойно и тихо, как это раскинувшееся кругом, омытое росой, поле аэродрома.
Наверное каждый путешественник не раз ощущал неизбежное чувство легкости и
простора, охватывающее душу человека перед отъездом в далекий путь.
Одновременно уже наперед радуешься будущему возвращению к знакомым берегам, в
родную среду, в отчий дом.
Через год я снова вернусь в Москву. Тогда она будет мне еще дороже и родное, чем
теперь.
Ко мне приближаются двое офицеров, по видимому летящих тем же самолетом.
"Ну как, майор?" - с приветствием обращается ко мне один из них. - "Значит -
даешь Европу?"
"Не мешает посмотреть, что она из себя в самом деле представляет, старушка
Европа", - добавляет второй.
Аэродром оживляется. Прибывают еще несколько человек с командировочными
предписаниями в штаб Советской Военной Администрации. СВА имеет свои самолеты,
курсирующие на трассе Берлин-Москва. Из Германии самолеты летят чуть ли не
цепляясь брюхом за землю, под тяжестью особо важных и спешных грузов. Зато из
Москвы в Берлин они идут наполовину порожняком. Так и наш летчик, подождав еще
некоторое время, машет рукой и сигналом просит у диспетчера разрешения на старт.
Самолет, как бы прощаясь, делает круг над Москвой. До чего же ты маленькая
сверху, столица! Лежишь, как рыжий теленок на зеленом лужку. По окраинам
рассыпались деревенские домики с досчатыми прогнившими крышами, а кругом,
сколько хватает глаз, зеленеет травка, кустарники, деревья.
Я еще раз пытаюсь поймать глазами что-то, но под крылом самолета уже плывут
облака.
Глава 5. БЕРЛИНСКИЙ КРЕМЛЬ
1.
"Дуглас" С-47 делает вираж. Внизу, насколько хватает глаз, раскинулось кладбище
руин. Смотрю на часы. По времени мы уже должны быть над Берлином. Панорама внизу
похожа скорей на учебный макет, чем на город. В косых лучах заходящего солнца
резко бросают узорчатые тени выгоревшие стены-скелеты. Когда мы бились на
берлинских улицах, то как-то не замечались масштабы разрушений. Теперь же, с
высоты, Берлин кажется мертвым городом из ассирийских раскопок. Не видно людей
на улицах, не видно движения автомашин. Только выжженные кирпичные коробки зияют
провалами окон без конца и края.
Вот оно - лицо тотальной войны! Хаос развороченного бетона и обугленного
кирпича, известковая пыль, мертвым саваном осевшая на когда-то цветущую
метрополь III-ей Империи. Симфония войны! Она была для немцев симфонией и
ласкала их уши, когда гремела воздушными армадами Геринга над крышами Лондона и
Парижа. "Deutschland, Deutschland uber alles" - любил распевать Михель, отбивая
такт пивной кружкой, а после очередного "шоппена" убежденно добавлял: "Uber
alles in der Welt..." Нет, по видимому, беспристрастная справедливость оказалась
выше пивного шовинизма!
Наш самолет медленно кружит над городом, как будто показывая нам распростертого
у наших ног побежденного врага. Как много победных парадов и фанфар гремело
здесь. Кондоры, легионы, фюреры всех мастей. Блеск и мишура. А теперь... Sic
transit gloria mundi... Вы слишком часто выигрывали сражения, чтобы всегда
проигрывать войны.
Впервые я познакомился с Берлином по книгам. В моем представлении он был
городом, где поезда ходят точнее, чем часы, а люди подобны часовым механизмам.
Если Париж был для меня вечно Ликующим, если Вена казалась мне безмятежно
Поющей, то Берлин представлялся в моем воображении вечно Нахмуренным городом,
городом без улыбки, городом, где людям недоступно понятие L'art de vivre.
Лично мы встретились впервые в апреле 1945 года. В месяц распускающихся почек на
липах и любви в сердцах возлюбленных. В месяц когда кровь быстрей течет по
жилам, как пишут поэты. Тогда кровь, действительно, быстрей текла по жилам. Но
гнала ее не любовь, а ненависть. Текла она не только по жилам, но и по каменным
мостовым Берлина.
Убивать - это чертовски неприятное занятие. Забывать и прощать неприятные вещи -
это похвальное качество. Но для этого надо сначала победить. А пока по тебе еще
стреляют из каждой подворотни.
Раньше я даже не мечтал, что когда-либо увижу своими глазами Германию или
Берлин. Это было слишком маловероятно для советского человека. Война стерла
границы. Война бросила людей в водоворот жизни, времени и пространства. И вот я,
одна из песчинок в этом водовороте истории, стою в Берлине, таком простом и
обыденном в этих развалинах, в грохоте боя.
Первая встреча несколько напоминала американскую дуэль по типу вильд-веста.
Хороши были все средства для того, чтобы убить друг друга. Убитый солдат,
лежащий посреди улицы, при прикосновении взрывался и уже мертвый мстил
победителям. Мина-ловушка! По одиночным солдатам стреляли из фауст-патронов,
нормально предназначенных для борьбы с танками. А русские танки, не обращая
внимания на призывающие к порядку надписи, врывались вниз по лестницам в
подземелья берлинского метро и бешено танцевали в темноте, изрыгая круговой
огонь. Война "до пяти минут после двенадцати".
Сегодня я снова возвращаюсь в Берлин. На языке официальных документов:
демилитаризировать Германию в соответствии с пунктами союзных договоров
держав-победительниц. Печально, что опять приходится знакомиться с Берлином не в
качестве туриста, гостя или друга, а в качестве победителя. О коллективной
ответственности не может быть и речи, но в какой то мере придется отвечать
каждому. Люди есть люди. Но сегодняшний человек - это общественное животное и
