волнения видеть, как светящийся след, сопряженный с пучком
радиоволн передатчика, рисует изображение на экране. Я
иногда кажусь себе слепцом, который прощупывает окружающее
его пространство палкой длиной в сто миллионов миль. Ведь
человек и впрямь слеп, если говорить о предметах, которые я
изучаю. Исполинские облака ионизированного газа, улетающие
далека прочь от Солнца, вовсе невидимы глазу, их не заметит
даже самая чувствительная фотографическая пластинка. Они -
призраки, всего лишь несколько часов витающие в солнечной
системе. Если бы они не отражали волн, излученных нашими
радарами, и не влияли на наши магнитометры, мы бы о них и не
знали.
Изображение на экране напоминало фотоснимок спиральной
туманности: медленно вращаясь, облако на десятки тысяч миль
вокруг разбросало лохматые щупальца газа. А можно сравнить
его с наблюдаемым сверху циклоном в атмосфере Земли.
Внутреннее строение облака было чрезвычайно сложно, и оно
ежеминутно менялось под воздействием сил, далеко не
изученных нами. Реки огня скользили в причудливых руслах,
которые могли быть созданы только электрическими полями. Но
почему они возникали из ничего и вновь исчезали, точно
происходило сотворение и уничтожение материи? И что это за
мерцающие гранулы, каждая размером больше Луны, подобные
валунам в бурном потоке?
Уже меньше миллиона миль отделяло облако от нас; еще
какой-нибудь час, и оно будет здесь. Автоматические
съемочные камеры фиксировали каждый кадр на экране радара,
накапливая свидетельства, которых нам хватило на много лет
спора. Магнитное возмущение, опережающее облако, уже
достигло нас; кажется, во всей обсерватории не было прибора,
который так или иначе не отзывался бы на стремительное
приближение призрака.
Я изменил настройку радара; сразу изображение выросло
настолько, что на экране умещалась только его центральная
часть.
Одновременно я стал менять частоту импульсов, стараясь
различить слои. Чем короче волна, тем глубже можно
проникнуть в толщу ионизированного газа. Таким способом я
надеялся получить своего рода рентгеновский снимок
внутренности облака.
Казалось, оно меняется у меня на глазах по мере того, как
я проникал сквозь разреженную оболочку с ее щупальцами и
приближался к более плотному ядру. Слово "плотный"
применимо здесь, конечно, лишь относительно; по нашим земным
меркам даже самые компактные участки облака были вакуумом.
Я почти достиг предела моей шкалы частот и уже не мог
получать более коротких волн, когда приметил почти посредине
экрана необычный по виду, яркий след отраженного сигнала.
Он был овальный, с четко очерченными краями, гораздо
более ясный, чем "гранулы" газа, которые мы видели в струях
пламенного потока. С первого взгляда я понял - это что-то
странное, необычное, такого еще никто не наблюдал.
Электронный луч нарисовал еще дюжину кадров, наконец я
подозвал своего ассистента, который стоял у
радиоспектрографа, определяя скорости летящих к нам газовых
вихрей.
- Глянь-ка, Дон, - сказал я ему. - Видел ты когда-нибудь
что-либо подобное?
- Нет, - ответил он, приглядевшись, - Какие силы его
образуют? Вот уже две минуты очертания не меняются.
- Это-то меня и озадачивает. Что бы это ни было, ему
давно пора распадаться, такая свистопляска вокруг! А оно
все остается неизменным.
- А размеры его, по-твоему?
Я включил шкалу и быстро снял показания.
- Длина около пятисот миль, ширина вдвое меньше.
- А покрупнее сделать нельзя?
- Боюсь, что нет. Придется подождать - подойдет ближе,
тогда и разглядим, откуда такая плотность.
Дон нервно усмехнулся.
- Нелепо, конечно, - сказал он, - но знаешь, что оно мне
напоминает? Точно я разглядываю в микроскоп амебу.
Я не ответил: та же мысль, будто откуда-то извне,
пронизала мое сознание.
Мы даже позабыли об остальной части облака, но, к
счастью, автоматические камеры продолжали свою работу и
ничего не упустили. А мы не сводили глаз с ясно очерченной
газовой чечевицы, которая, поминутно увеличиваясь на экране,
мчалась к нам. И когда до облака оставалось не больше, чем
от Земли до Луны, стали выделяться первые подробности
внутреннего строения. Это было какое-то странное крапчатое
образование, и каждый последующий кадр развертки давал иную,
новую картину.
Уже половина сотрудников обсерватории столпилась в
радарной, но царила тишина, все смотрели, как на экране
стремительно растет загадка. Она летела прямо на нас; еще
несколько минут - и "амеба" столкнется с Меркурием где-то в
его дневной части. Столкнется и погибнет. От первого
детального изображения и до той секунды, когда экран снова
опустел, прошло не больше пяти минут. Эти пять минут на всю
жизнь запомнились каждому из нас.
Мы видели некий прозрачный овал, внутренность которого
была пронизана сетью едва видимых линий. В местах
пересечения линий словно пульсировали крохотные узелки
света. А может быть, это нам только почудилось? Ведь радар
тратил почти минуту на то, чтобы дать на экране полное
изображение, а объект успевал за это время переместится на
несколько тысяч миль. Но сетка существовала, в этом никто
не сомневался, и камеры ясно ее запечатлели.
Иллюзия, будто мы смотрим на нечто плотное, была
настолько сильна, что я на секунду оторвался от экрана
радара и поспешно навел резкость направленного в небо
оптического телескопа. Конечно, я ничего не увидел, даже
намека на какой- нибудь силуэт на фоне помеченного оспинами
солнечного диска. Это был один из тех случаев, когда глаз
оказывается бессильным и только электрические органы чувств
радара могут что-то уловить. Летящий к нам из солнечного
чрева предмет был прозрачным, как воздух, и куда более
разреженным.
Истекали последние секунды; и мы все - я уверен - уже
пришли к одному и тому же выводу, ждали только, кто первый
его выскажет. Да, это невозможно - и все-таки
доказательство у нас перед глазами... Мы видели жизнь там,
где жизнь существовать не может!
Извержение вырвало это создание из его обычной среды в
недрах пылающей атмосферы Солнца. Оно чудом пережило
долгое, путешествие в космосе, но теперь, видимо, умирало,
по мере того как силы, управляющие исполинским невидимым
телом, теряли власть над ионизированным газом, его
единственной субстанцией.
Теперь, когда я сотни раз просмотрел заснятые пленки,
мысль эта уже не кажется мне столь необычной. Ведь что
такое жизнь, как не организованная энергия? Что за,
энергия, не так уж важно - химическая, известная нам по
3емле или чисто электрическая, как это, видимо, было тут...
Не род субстанции главное, а ее организация. Но тогда я не
думал об этом. Потрясенный сознанием великого чуда я
смотрел, как доживает последние секунды это детище Солнца.
Было ли оно разумным? Понимало ли, какой необычный рок
его постиг? Можно задать тысячу подобных вопросов, и
никогда не получить на них ответа. Трудно допустить, чтобы
создание, родившееся в горниле самого Солнца, могло что-либо
знать о внешней вселенной или хотя бы вообразить нечто столь
невыразимо холодное, как жесткая негазообразная материя.
Падающий на вас из космоса живой остров не мог, будь он
трижды разумен, представить себе мир, к которому так
стремительно приближался.
Уже он заполнил наше небо и, быть может, в эти последние
секунды понял, что впереди появилось что-то необычное. То
ли воспринял обширное магнитное поле Меркурия, то ли ощутил
рывок гравитационных сил нашего маленького мира. Во всяком
случае, он стал меняться: светящиеся волокна (хочется
сравнить их с нервной системой) стягивались вместе, образуя
новые узоры, смысл которых я бы не прочь разгадать. Быть
может, я заглянул в мозг не наделенного разумом чудовища,
охваченного страхом, или небожителя, который прощался со
вселенной...
И вот экран радара пуст, светящийся след все с него стер
в своем беге. Создание упало за пределами нашего горизонта,
скрытое кривизной планеты. Где-то на жаркой дневной стороне
Меркурия, в аду, куда сумело проникнуть всего человек десять
- и еще меньше вернулось живыми, - оно незримо и беззвучно
разбилось о моря расплавленного металла, о горы медленно
ползущей лавы. Сам по себе удар для такого существа не
играл никакой роли, но встреча с непостижимым холодом
плотной материи оказалась роковой.
Да, да, холодом. Оно упало в самом жарком месте
солнечной системы, температура здесь никогда не опускается
ниже семисот градусов по Фаренгейту, а порой достигает и
тысячи. Но для него это было несравненно холоднее, чем для
обнаженного человека самая суровая арктическая зима.
Мы не видели его смерти в леденящем пламени, существо
очутилось за пределами досягаемости наших приборов, ни один
из них не зарегистрировал кончины. И все- таки каждый из,
нас знал, когда наступила та секунда, вот почему мы
безучастно слушаем тех, кто смотрел только фильмы, но
уверяют нас, будто мы наблюдали обыкновенное природное
явление.
Как описать, что мы ощущали в тот последний миг, когда
половина нашего маленького мира была опутана распадающимися
щупальцами исполинского, хотя и бестелесного, мозга? Могу
только сказать, что это было вроде беззвучного крика,
исполненного предельной тоски, выражение смертной муки,
которое проникло в наше сознание, минуя ворота чувств. Ни
тогда, ни после никто из нас не сомневался, что был
свидетелем гибели гиганта.
Быть может, мы первые и последние люди, кому довелось
наблюдать столь величественную кончину. Кем бы они ни были,
эти обитатели невообразимого мира в солнечных недрах,
возможно, что наши пути уже никогда более не скрестятся.
Трудно представить себе, чтобы мы могли вступить в контакт с
ними, даже если их разум превосходит наш.
И так ли это? Может быть, нам же лучше не знать
ответа... Возможно, они живут внутри Солнца со времени
зарождения вселенной и достигли таких вершин мудрости, на
какие нам никогда не подняться. Быть может, будущее
принадлежит им, а не нам, быть может, они уже
переговариваются через тысячи световых лет со своими
собратьями внутри других звезд.
Настанет, возможно, день, когда они посредством того или
иного присущего им особенного чувства обнаружат нас,
вращающихся вокруг их могучей древней родины, нас, гордых
своими знаниями, почитающих себя властелинами мироздания. И
возможно, открытие их не обрадует, ведь для них мы будем
всего лишь червяками, точащими кору планет, которые чересчур
холодны, чтобы своими силами очиститься от заразы
органической жизни.
И тогда, если это в их силах, они сделают то, что сочтут
нужным. Солнце покажет свою мощь и оближет лица своих
детей, и планеты продолжат путь такими, какими были
изначально: чистыми, гладкими... и стерильными.
Артур Кларк
Смерть и сенатор
Перевод Л. Жданова
Никогда еще весенний Вашингтон не казался ему таким
прекрасным... Последняя весна, мрачно подумал сенатор
Стилмен. Даже теперь, хотя слова доктора Джордена не
оставляли места для сомнений, трудно было примириться с
истиной. Прежде он всегда находил выход, пусть полный крах
порой казался неизбежным. Если его предавали люди, он
увольнял их, даже сокрушал в назидание другим. На этот раз
измена таилась в нем самом. Так и кажется, что чувствуешь
тяжелый ход своего сердца, а вскоре оно и вовсе остановится.
Нет никакого смысла готовиться к президентским выборам;
хорошо, если он доживет до выдвижения кандидатур...
Конец мечтам и честолюбию, и нет утешения в мысли о том,
что рано или поздно всех ждет конец. Рано, слишком рано!
Недаром Сесиль Роде - один из его идеалов - воскликнул перед
смертью: "Столько дела - и так мало времени отведено!" Роде
не дожил и до пятидесяти лет; он намного старше, а совершил
гораздо меньше.
Машина увозила его прочь от Капитолия. В этом есть
что-то символическое, но лучше не задумываться... Вот и
Нью-Смитсониен, могучий комплекс музеев, которые ему было
вечно некогда посетить, а ведь сколько раз проезжал мимо за
