городах. Давно исчезнувшие крысы вынуждены были приобрести
подобные же навыки, когда покинув поля, связали свою судьбу с
человечеством.
Элвин помедлил секунду, словно в надежде на возвращение
Алистры. Он не был удивлен ее реакцией - но лишь проявившейся
неистовостью и иррациональностью. Искренне сожалея о ее бегстве
он, однако, предпочел бы, чтоб она не позабыла при этом
оставить плащ. Дело было не только в холоде. Непросто было
пробиваться сквозь ветер, вдыхаемый легкими города. Элвин
боролся и с потоком воздуха, и с той силой, что поддерживала
его движение. Лишь достигнув каменной решетки и вцепившись в
нее руками, он позволил себе расслабиться. Места едва хватало,
чтобы просунуть голову в отверстие, и даже при этом поле зрения
несколько ограничивалось, так как вход в туннель был несколько
углублен в городскую стену.
И все же он видел достаточно. В сотнях метров под ним
солнечный свет покидал пустыню. Лучи почти горизонтально
пронизывали решетку, покрывая стены туннеля причудливой
картиной из золотых бликов и теней. Прикрыв глаза от солнечного
блеска, Элвин пристально рассматривал страну, где уже
бесконечно многие века не ступала нога человека.
Он смотрел как бы на вечно застывшее море. Уходя на
запад, километр за километром змеились песчаные дюны. Косое
освещение резко выделяло их очертания. Тут и там капризы ветра
выдули в песке причудливые водовороты и овражки. Иногда трудно
было поверить, что эти скульптуры не созданы разумом. На очень
большом расстоянии, так далеко, что его нельзя было даже
оценить, виднелась гряда плавных, округлых холмов. Они
разочаровали Элвина: он бы многое дал, чтобы воочию увидеть
поднимающиеся ввысь горы старинных записей и собственных грез.
Солнце опустилось к краю холмов. Его покрасневший свет
был смягчен пройденными в атмосфере сотнями километров. На его
диске были видны два огромных черных пятна. Элвин знал из своих
изысканий о существовании подобного явления; но был удивлен
тем, что столь легко может наблюдать их. Они выглядели словно
пара глаз, уставившихся на него, согнувшегося в своей смотровой
щели; а ветер беспрестанно свистел в ушах.
Сумерек не было. С заходом солнца озера тени, лежавшие
среди песчаных дюн, стремительно слились в одно громадное море
тьмы. Цвета покидали небо; теплые красные и золотые тона
вытекли прочь, оставив антарктически-синий, постепенно
сгустившийся в ночь. Задержав дыхание, Элвин ждал момента,
ведомого из всего человечества лишь ему - момента, когда оживет
и затрепещет первая звезда.
С тех пор как он последний раз побывал в этом месте,
прошло много недель, и он знал, что картина ночного небосвода
должна была измениться. Но он не был готов впервые увидеть Семь
Солнц.
Они не могли называться иначе: непрошенная фраза сама
сорвалась с его губ. На последних следах закатного сияния они
составляли крошечную, тесную и поразительно симметричную
группу. Шесть из них были расположены в виде слегка сплющенного
эллипса, который, как был уверен Элвин, на деле был точным
кругом, слегка наклоненным к лучу зрения. Каждая из звезд имела
свой цвет: он различил красную, голубую, золотую и зеленую,
прочие оттенки ускользали от глаза. Точно в центре этого
построения покоился одинокий белый гигант - ярчайшая звезда на
всем доступном взору небе. Вся группа выглядела в точности как
ювелирное изделие. Казалось невероятным, выходившим за все
пределы законов случайности, чтобы природа могла измыслить
столь идеальный образ.
Когда его глаза постепенно освоились с темнотой, Элвин
различил огромную туманную вуаль, некогда именовавшуюся Млечным
Путем. Она простиралась от зенита до горизонта, и ее складки
окутывали Семь Солнц. Теперь, бросая им вызов, появились и
другие звезды, но их случайные группировки только подчеркивали
загадку этой идеальной симметрии. Как будто некая сила,
сознательно противопоставив себя беспорядку природной
Вселенной, поместила свой знак среди звезд.
Не более десяти раз Галактика обернулась вокруг своей
оси с тех пор, как Человек впервые прошел по Земле. По ее
собственным меркам это был лишь миг. Но за этот краткий период
она изменилась полностью - изменилась намного больше, чем
должна была бы при следовании естественному ходу событий.
Грандиозные солнца, некогда пылавшие в расцвете молодости столь
яростно, теперь чадили, доживая свою судьбу. Но Элвин никогда
не видел небеса в их древней славе и не подозревал об
утерянном.
Холод, пронизывающий до костей, погнал его обратно в
город. Он оторвался от решетки и потер руки, разминаясь.
Впереди, снизу туннеля, исходящий от Диаспара свет был столь
ярок, что на секунду он был вынужден отвести взгляд. За
пределами города были такие вещи, как день и ночь, - внутри же
царил лишь вечный день. Когда Солнце покидало небосклон над
Диаспаром, город заливал свет, так что никто даже не замечал
исчезновения естественного освещения. Еще до того, как люди
потеряли нужду во сне, они изгоняли тьму из своих городов.
Единственной ночью, приходившей иногда в Диаспар, была редкая и
непредсказуемая тьма, иногда опускавшаяся на парк и
превращавшая его в место загадок и тайн.
Элвин медленно возвращался через зеркальный зал, разум
его все еще был полон ночью и звездами. Он чувствовал
воодушевление и подавленность одновременно. Казалось, нет
способа когда-нибудь ускользнуть в эту огромную пустоту - и нет
также рациональной причины сделать это. Джезерак заявил, что
человек в пустыне скоро погибнет, и Элвин вполне мог верить
ему. Возможно, однажды он и найдет путь покинуть Диаспар, но
если он это и сделает, то заранее будет знать о скором
возвращении. Достигнуть пустыни было бы замечательным
развлечением, не более. Эту забаву ему не с кем было разделить,
и она никуда бы его не привела. Но это, по крайней мере, стоило
совершить, чтобы утолить душевную тоску.
Словно в нежелании возвращаться в обычный мир, Элвин
задержался среди отражений прошлого. Стоя перед одним из
огромных зеркал, он наблюдал за сценами, появлявшимися и
исчезавшими в его глубинах. Какой бы механизм ни создавал эти
образы, он управлялся его присутствием и, до некоторой степени,
и его мыслями. Когда он впервые входил в помещение, зеркала
всегда были пусты, но стоило пройтись перед ними, как они
заполнялись действием.
Он будто бы стоял посреди широкой открытой площади,
которую он в действительности никогда не видел, но, вероятно,
существовавшей где-то в Диаспаре. Она была необычно людной;
происходило что-то вроде митинга. Двое мужчин на приподнятой
платформе вежливо дискутировали, а их сторонники стояли вокруг,
вмешиваясь время от времени. Полное молчание добавляло
очарования происходящему, ибо воображение немедленно вступало в
работу, снабжая сцену соответствующими звуками. Что они
обсуждали? Элвин замечтался. Возможно, это была не реальная
сцена из прошлого, а чисто придуманный эпизод. Тщательно
выверенное расположение фигур, их слегка церемонные жесты
делали ее чуть-чуть слишком изящной для обычной
действительности.
Он рассматривал лица в толпе, разыскивая кого-нибудь
знакомого. Здесь не было никого из его друзей, но, может быть,
он смотрел на товарищей, которых встретит лишь в будущих веках.
Как много возможных вариантов человеческого облика вообще могло
существовать? Число было огромным, но все же конечным, особенно
если исключить все неэстетичные комбинации. Люди в зеркале
продолжали свои давно позабытые дебаты, игнорируя изображение
Элвина, стоявшего среди них неподвижно. Моментами было очень
трудно отделаться от мысли, что он и сам является частью сцены
- настолько безупречной была иллюзия. Когда кто-нибудь из
призраков в зеркале проходил за Элвином, то исчезал из виду в
точности как настоящий; если же кто-либо заходил вперед, то в
свою очередь закрывал Элвина.
Он уже собрался уходить, когда заметил необычно одетого
человека, стоящего чуть поодаль от основной группы. Его
поведение, одежда, словом, все в нем выглядело несколько не на
своем месте в этом собрании. Он искажал картину: как и Элвин,
он был анахронизмом.
Он представлял из себя, однако, нечто гораздо большее.
Он был реален и с несколько загадочной усмешкой смотрел на
Элвина.
5
За свою короткую жизнь Элвин повстречал лишь ничтожную
часть обитателей Диаспара. Поэтому он не был удивлен, увидев
перед собой незнакомца. Удивился же он скорее самой возможности
столкнуться с кем-либо реальным в этой покинутой башне, у самой
границы неведомого.
Он повернулся спиной к зеркалу и уставился на человека,
нарушившего его уединение. Опередив его, тот сам обратился к
нему:
- Ты, я полагаю, Элвин. Обнаружив, что кто-то приходит
сюда, я сразу должен был сообразить, что это ты.
Этими словами он явно не собирался обидеть Элвина: он
просто констатировал факт, и Элвин правильно понял его. Элвин
не удивился и тому, что его узнали: нравилось это ему или нет,
но его особенность и связанные с ней нераскрытые потенции
сделали его известным всему городу.
- Я Хедрон, - продолжал незнакомец, словно это все
объясняло. - Меня называют Шутом.
Элвин выглядел смущенно, и Хедрон пожал плечами в
притворном огорчении.
- Ах, вот она, слава! Впрочем, ты молод, и за время твоей
жизни шуток не происходило. Твое невежество простительно.
В Хедроне было нечто живительно необычное. Элвин
покопался в памяти, стараясь прояснить смысл странного слова
"Шут". Оно пробуждало какие-то отдаленные и малопонятные
ассоциации. В сложной социальной структуре города было много
подобных титулов, и чтобы изучить их, понадобилась бы целая
жизнь.
- А ты часто приходишь сюда? - ревниво спросил Элвин.
Он привык рассматривать Башню Лоранна как свою личную
собственность и слегка досадовал, что ее чудеса известны
кому-то еще. Интересно знать, однако, смотрел ли Хедрон хоть
раз на пустыню, видел ли тонущие на Западе звезды?
- Нет, - сказал Хедрон, словно отвечая на его
невысказанные вслух мысли. - Я никогда раньше здесь не был. Но
узнавать о необычных происшествиях в городе - мое развлечение,
а с тех пор, как Башню Лоранна посещали в последний раз, прошло
уже очень много времени.
Элвина слегка удивило, каким образом Хедрон узнал о его
прежних визитах. Но он тут же перестал думать об этом. Диаспар
был полон глаз, ушей и других, более тонких органов чувств,
информировавших город обо всем происходящем в нем самом. Кто
угодно, проявив достаточную заинтересованность, мог без труда
найти способ подключиться к этим каналам.
- Если даже в самом деле войти сюда - это необычный
поступок, - сказал Элвин, продолжая словесную пикировку, -
почему ты должен этим интересоваться?
- Потому что в Диаспаре, - ответил Хедрон, - необычное
является моей прерогативой. Я давно выделил тебя; я знал, что
мы однажды встретимся. Я тоже уникален: в своем роде. О нет, не
так как ты: это не первая моя жизнь. Тысячи раз я выходил из
Зала Творения. Но где-то там, в начале, я был избран Шутом, а в
Диаспаре бывает не более одного Шута. Впрочем, большинство
людей находит, что и одного много.
В речах Хедрона была ирония, по-прежнему вызывавшая у
Элвина растерянность. Задавать в упор вопросы личного характера
не считалось признаком хорошего тона, но ведь Хедрон, в конце
