-- Что, в Индии много таких, как ты?-- спросил отец
Виктор.-- Или ты нечто вроде lusus naturae?
-- А теперь, когда я вам сказал,-- промолвил мальчик,-- вы
меня отпустите к моему старику. Боюсь, что он умрет, если не
останется с женщиной из Кулу.
-- Насколько я мог заметить, он не хуже тебя может
позаботиться о себе. Нет. Ты принес нам счастье, и мы сделаем
из тебя человека. Я подвезу тебя к обозной телеге, а вечером ты
придешь ко мне.
Весь остаток дня Ким служил объектом особого внимания со
стороны нескольких сотен белых людей. История его появления в
лагере, сведения о его происхождении, а также его предсказания
передавались из уст в уста. Дородная белая женщина, восседавшая
на груде подушек и тюфяков, таинственно спросила его, как он
полагает, вернется с войны ее муж или нет. Ким с важным видом
погрузился в размышления, потом изрек, что муж вернется, и
женщина дала ему поесть. Большая процессия с оркестром, который
по временам принимался играть, говорливая толпа, готовая
смеяться по самому пустячному поводу,-- все это во многом
напоминало празднества в Лахоре. Пока что никакой тяжелой
работы не предвиделось, и Ким решил почтить своим присутствием
это зрелище. Вечером навстречу им вышли военные оркестры,
которые с музыкой проводили Меверикцев в лагерь, расположенный
близ амбалского вокзала. Ночь была полна интересных событий.
Солдаты других полков пришли в гости к Меверикцам. Меверикцы, в
свою очередь, тоже ушли в гости. Пикеты их полка помчались
вернуть назад ушедших, встретили пикеты других полков, занятые
тем же, и через некоторое время рожки бешено затрубили, сзывая
новые пикеты и офицеров для прекращения беспорядка. Меверикцы
славились живостью своего характера. Но на следующее утро они
ввалились на платформу в отличном виде и полном порядке, а Ким,
оставленный в тылу вместе с больными, женщинами и мальчиками, в
волнении орал прощальные напутствия вслед отходившим поездам.
Поначалу жизнь сахиба показалась Киму занимательной, но он
по-прежнему вел себя с большой осторожностью.
Потом его отправили под охраной мальчика-барабанщика в
опустевшие выбеленные известкой казармы, где пол был усеян
веревками, бумажками и всяким мусором, а потолок отражал звуки
его одиноких шагов. Он свернулся по-туземному на полосатой
койке и заснул. Какой-то сердитый человек приковылял на
веранду, разбудил его и отрекомендовался школьным учителем.
Киму того было довольно, и он ушел в себя. Он только-только
умел разбирать по складам различные объявления, вывешенные
английской полицией в Лахоре, и то потому лишь, что они
стесняли его свободу. Среди многочисленных посетителей его
былой воспитательницы был один чудаковатый немец, писавший
декорации для странствующей группы актеров-парсов. Он
рассказывал Киму, что в сорок восьмом году "стоял на
баррикадах" и поэтому -- так, по крайней мере, понял Ким --
будет учить мальчика писать в обмен на питание. Ученье
сопровождалось побоями, и Ким, научившись писать отдельные
буквы, сохранил о них неважное мнение.
-- Я ничего не знаю. Уходите прочь!--сказал Ким, чуя
недоброе. Но тут человек схватил его за ухо, потащил в дальний
флигель, где около десяти барабанщиков сидели за партами, и
велел ему сидеть смирно, если он больше ничего не умеет делать.
Это Киму отлично удалось. Человек не менее получаса рассказывал
что-то, чертя белые линии на черной доске, а Ким продолжал свой
прерванный сон. Ему совершенно все это не нравилось, ибо тут
была та самая школа и дисциплина, избегать которых он старался
в течение двух третей своей короткой жизни. Но вдруг его
осенила блистательная идея, и он удивился, как не подумал об
этом раньше.
Человек отпустил учеников, и Ким первым выскочил через
веранду на солнце.
-- Эй вы! Стойте! Остановитесь!-- раздался вслед ему
тонкий голос.-- Я должен смотреть за тобой. Мне приказано не
выпускать тебя из вида. Куда ты пошел?
Это был барабанщик, который все утро торчал рядом с ним,--
толстый веснушчатый мальчишка лет четырнадцати, и Ким
возненавидел его от подошв сапог до ленточек на шапке.
-- На базар. Купить сластей. Для тебя,-- сказал Ким,
подумав.
-- Нет, базар вне дозволенных границ. Если мы туда пойдем,
взбучку получим. Ступай назад!
-- А как далеко нам можно отойти?-- Ким не понимал, что
такое "дозволенные границы", но решил быть вежливым... пока.
-- Как далеко? Ты хочешь сказать, до какого места? Мы
можем отойти не дальше, чем до того дерева на дороге. --Так я
пойду туда.
-- Ладно. А я не пойду. Слишком жарко. Я и отсюда могу за
тобой следить. Убежать тебе не удастся. Они тебя всегда узнают
по платью. Ты одет в полковую форму. Любой пикет в Амбале
притащит тебя назад раньше, чем ты успеешь выбежать отсюда.
Это не произвело на Кима особого впечатления, но он
понимал, что одежда будет стеснять его, если он попытается
убежать. Он поплелся к дереву, стоявшему на повороте малолюдной
дороги, и принялся глазеть на прохожих-туземцев. В большинстве
своем это были слуги при казармах, члены самых низких каст. Ким
окликнул метельщика, который незамедлительно ответил ему
бессмысленной бранью, полагая, что европейский мальчик не
поймет его. Тихий, быстрый ответ вывел его из заблуждения. Ким
вложил в эти слова всю свою скованную душу, обрадовавшись
долгожданному случаю выругать кого-нибудь на самом знакомом ему
языке.
-- А теперь ступай к ближайшему базарному писцу и вели ему
прийти сюда. Мне нужно написать письмо.
-- Но... но какой же ты сын белого человека, если тебе
нужен базарный писец? Разве в казармах нет школьного учителя?
-- Есть. Такими, как он, весь ад набит. Делай, что тебе
говорят, ты... ты... од! Твоя мать венчалась под корзинкой!
Поклонник ЛалБега (Ким знал, как зовут бога метельщиков), беги
по моему делу, не то я с тобой поговорю. Метельщик поторопился
уйти.
-- У казармы под деревом стоит белый мальчик, только он не
совсем белый мальчик,-- заикаясь сообщил он первому базарному
писцу, который попался ему на глаза.-- Ты ему нужен.
-- А он заплатит?-- спросил щеголеватый писец, подбирая
свой письменный столик, перья и сургуч, одно за другим по
порядку.
-- Не знаю. Он не похож на других мальчишек. Поди
посмотри. Стоит того.
Ким приплясывал от нетерпения, когда худощавый молодой
каятх появился на горизонте. Как только он подошел так близко,
что мог расслышать Кима, тот начал многословно ругать его.
-- Сначала заплати,-- сказал писец,-- от скверных слов
цена повысилась. Но кто ты такой? Одет так, а говоришь
по-другому.
-- Аха! Все это будет объяснено в письме, которое ты
напишешь. Ты о такой истории и не слыхивал. Мне спешить некуда.
Мне и другой писец напишет. Город Амбала кишит ими не меньше,
чем Лахор.
-- Четыре аны,-- произнес писец, усаживаясь на землю и
расстилая коврик в тени опустевшего казарменного флигеля.
Ким машинально сел на корточки рядом с ним, как умеют
сидеть только туземцы, и это несмотря на отвратительные, тесно
облегающие штаны! Писец искоса взглянул на него.
-- Такую цену спрашивай с сахибов,-- сказал Ким,-- а мне
скажи настоящую.
-- Полторы аны. Почем я знаю, что ты не убежишь, когда я
напишу письмо?
-- Я не имею права уйти дальше этого дерева, да и о марке
нужно подумать.
-- С марок я комиссионных не беру. Но спрашиваю еще раз:
из каких ты будешь, белый мальчик?
-- Все это будет сказано в письме, а пишу я его Махбубу
Али, торговцу лошадьми, в Кашмирский караван-сарай в Лахоре. Он
мой друг.
-- Одно чудо за другим-- пробормотал писец, окуная в
чернильницу заостренную камышовую палочку.-- Писать на хинди?
-- Конечно. Значит, Махбубу Али. Начинай! "Я ехал со
стариком в поезде до Амбалы. В Амбале я передал сообщение о
родословной гнедой кобылы".-- После того, что Ким видел из
сада, он отнюдь не хотел писать о белых жеребцах.
-- Чуть-чуть помедленнее. А какое отношение имеет гнедая
кобыла... Неужто это тот самый Махбуб Али -- крупный торговец?
-- Кому же еще быть? Я у него служил. Набери еще чернил.
Дальше. "Как было приказано, так я и сделал. Потом мы пешком
пошли в Бенарес, но на третий день я наткнулся на один полк".
Написал?
-- Да, палтан,-- пробормотал писец, обратившись в слух.
"Я пошел в их лагерь, и меня поймали, и благодаря
известному тебе талисману, который у меня на шее, узнали, что я
сын какого-то человека из этого полка, как и было сказано в
пророчестве о Красном Быке, про которого, как тебе известно, у
нас на базаре говорили все".-- Ким переждал минутку, чтобы
стрела эта хорошенько вонзилась в сердце писца, откашлялся и
продолжал: "Какой-то жрец одел меня и дал мне новое имя. Один
из жрецов был дурак. Одежда очень тяжелая, но я -- сахиб, и на
сердце у меня тяжело. Они послали меня в школу и бьют меня.
Здешний воздух и вода мне не нравятся. Так приезжай же, Махбуб
Али, помоги мне или пошли денег, а то мне нечем заплатить
писцу, который пишет это письмо".
- "Который пишет это письмо!" Я сам виноват, что меня
надули. Ты хитер, как Хусайн-Бакс, который подделывал гербовые
марки в Накхлао. Вот так история. Неужто все это правда?
- Махбубу Али врать невыгодно. Лучше помочь его друзьям,
одолжив им марку. Когда деньги придут, я заплачу тебе.
Писец недоверчиво проворчал что-то, вынул из письменного
столика марку, запечатал письмо, передал его Киму и удалился. В
Амбале одно имя Махбуба Али могло творить чудеса.
-- Вот как можно угодить богам,-- заорал ему вслед Ким.
-- Заплати мне вдвое, когда придут деньги,-- крикнул
писец, оглянувшись.
-- О чем это ты болтал с чернокожим?-- спросил барабанщик,
когда Ким вернулся на веранду.-- Я за тобой следил.
- Так просто, разговаривал с ним.
- Ты знаешь язык чернокожих, а?
-- Не-ет! Не-ет! Я только чуть-чуть умею говорить
по-ихнему. А что мы теперь будем делать?
-- Через минуту затрубят к обеду. Господи! Лучше бы
отправиться на фронт вместе с полком. Противно сидеть тут в
школе без дела. Тебе это тоже не по нутру?
-- О, да!
-- Я бы удрал, знай я только, куда идти, но солдаты
говорят, что в этой проклятой Индии всюду будешь вроде
арестанта. Невозможно дезертировать без того, чтобы тебя сейчас
же не поймали. Надоело мне это до черта!
-- А ты был... в Англии?
-- Да я только в прошлый набор приехал сюда с матерью. Еще
бы не быть в Англии! Ну, и мало же ты знаешь, глупыш этакий.
Ты, должно быть, в трущобе вырос, а?
-- О-о, д-а-а! Расскажи мне что-нибудь про Англию. Мой
отец приехал оттуда.
Хотя Ким и не сознавался в этом, он, конечно, не верил ни
одному слову из того, что рассказывал барабанщик о
Ливерпульской окраине, которая и была для него всей Англией.
Так прошло время до обеда, чрезвычайно невкусного, который был
подан мальчикам и нескольким небоеспособным солдатам в углу
одного из казарменных помещений. Не пошли нынче Ким письма
Махбубу Али, он чувствовал бы себя почти подавленным. К
равнодушию туземной толпы он привык, но одиночество среди белых
угнетало его. Он даже почувствовал благодарность, когда после
полудня какой-то рослый солдат отвел его к отцу Виктору,
который жил в другом флигеле, по ту сторону пыльного
плацпарада. Священник читал английское письмо, написанное
красными чернилами. Он взглянул на Кима с еще большим
любопытством, чем раньше.
-- Ну, как тебе здесь нравится, сын мой? Не особенно, а?
