Мальчик, должно быть, полночи писал письма родным, своему полковнику и
девушке в Англию, а закончив их, сразу же выстрелил в себя, ибо он умер
задолго до того, как мы вошли.
Я читал все, что он написал, и листок за листком передавал майору.
Из его писем мы узнали, как серьезно он воспринимал все окружающее. Он
писал, что "не в силах вынести бесчестье", его письма изобиловали
выражениями вроде "несмываемый позор", "преступное безрассудство",
"погубленная жизнь" и тому подобное. А кроме того, в письмах к отцу и матери
содержалось так много личного, что публиковать это было бы святотатством.
Наиболее трогательным было письмо к девушке в Англию. У меня перехватило
дыхание, когда я прочел его, а майор даже не пытался сдержать слезы. Я
почувствовал к нему уважение. Он читал, раскачиваясь из стороны в сторону, и
плакал, как женщина, не заботясь о том, что я это вижу. Письма были так
мрачны, так безнадежны, так хватали за душу! Мы забыли о всех безрассудных
поступках мальчика и помнили только о бедняге, который лежал на чарпаи, и о
листках в наших руках, исписанных каракулями. Было совершенно невозможно
отправить эти письма в Англию. Они разбили бы отцовское сердце и, уничтожив
веру матери в своего сына, погубили бы и ее.
Наконец майор вытер платком глаза и сказал:
-- Ничего себе, приятное известие получит английская семья! Что же нам
делать?
Памятуя о том, зачем майор привез меня сюда, я ответил:
-- Он умер от холеры. Мы были около него в это время... Мы не можем
ограничиться полумерами. Идемте.
И началась одна из самых трагикомических сцен, в которых я когда-либо
принимал участие. Стряпня огромной лжи, изложенной в письме, подкрепленной
свидетельскими показаниями, -- и все это только для того, чтобы утешить
родных мальчика. Я стал набрасывать черновик, а майор время от времени
вставлял свои замечания и одновременно собирал листки, написанные мальчиком,
и бросал их в горящую печь. Когда мы принялись за эту работу, был тихий,
знойный вечер, и лампа светила тускло. Наконец мне удалось найти вполне
удовлетворительный вариант случившегося. В нем говорилось, что мальчик был
образцом всех добродетелей, что в полку его любили и полагали, что его
ожидает блестящее будущее, и тому подобное. Я писал, как мы ухаживали за
ним, когда он заболел. Зачем? Вы понимаете, тут уж было не до мелкой лжи --
я сообщил, как он умер, не испытывая никаких страданий. Пока я все это
писал, думая о несчастных людях, которые прочтут это письмо, слезы душили
меня. Потом зловещая нелепость всего, что произошло, вызвала у меня смех,
который смешался со слезами. Тогда майор сказал, что нам обоим надо бы
выпить.
Страшно даже сказать, сколько виски мы выпили, прежде чем письмо было
окончено. Но виски не оказало на нас никакого действия. Потом мы сняли с
мальчика часы, медальон и кольца. В заключение майор сказал.
-- Нужно будет послать прядь волос. Женщины дорого ценят такие вещи.
Но, как вы сами понимаете, мы не могли найти подходящей пряди. Мальчик
был темноволос. Майор, к счастью, тоже. Я отрезал ножом прядь волос у майора
повыше виска и положил ее в сверток, который мы готовили. Приступ смеха и
рыданий вновь овладел мной. Я вынужден был остановиться. Майор находился
почти в таком же состоянии. Но мы оба знали, что худшая часть дела еще
впереди.
Мы запечатали сверток, фотографии, медальон, печатку, кольцо, письмо и
прядь волос сургучом, принадлежавшим мальчику, и с помощью его же печатки.
Потом майор сказал:
-- Ради бога... выйдем на воздух. . прочь из этой комнаты -- и подумаем
!
Мы вышли и около часа гуляли по берегу канала. Мы съели и выпили все,
что привезли с собой до того, как взошла луна. Теперь я точно знаю, что
чувствует убийца. Наконец мы заставили себя вернуться в комнату, где
находился фонарь и то, другое, и принялись за следующую часть работы. Я не
буду писать об этом. Это было слишком страшно. Мы сожгли кровать и выбросили
золу в канал. Мы собрали в кучу циновки и поступили с ними тем же способом.
Я пошел в деревню и достал там две большие мотыги -- мне не хотелось, чтобы
крестьяне нам помогали. В это время майор занимался.. всем остальным.
Четырех часов тяжелого труда стоило нам вырыть могилу. Пока мы трудились, мы
обсуждали, будет ли уместно прочесть то, что мы помним из заупокойных
молитв. Мы сошлись на том, что прочитаем "Отче наш" и еще одну, самую
простую, обычную молитву за упокой его души. Затем мы зарыли могилу и пошли
на веранду, а не в дом, и там улеглись спать Мы смертельно устали.
Наутро майор с хмурым видом сказал:
-- Нам нельзя возвращаться назад до завтрашнего дня. Мы должны соблюсти
приличия и дать ему достаточно времени, чтобы умереть. Запомните: он умер
сегодня рано утром. Это прозвучит более естественно.
Очевидно, майор не сомкнул глаз ни на минуту и все это время обдумывал
происшедшее.
-- Так почему же мы не привезли с собой его тело? -- спросил я
Майор задумался.
-- Потому что люди попрятались в своих домах, когда услышали о холере.
А икка ушла.
Это была чистая правда Мы совсем забыли о пони, и он сам убежал домой.
Так мы провели в загородном доме, совершенно одни, весь этот душный, жаркий
день, вновь и вновь проверяя нашу версию гибели мальчика, чтобы выяснить,
нет ли в ней уязвимых мест Какой-то индиец заглянул около полудня, но мы
сказали, что сахиб умер от холеры, и тот сломя голову удрал. Когда
спустились сумерки, майор поведал мне все свои былые опасения относительно
мальчика, а также страшные истории о самоубийствах или о покушении на
самоубийство, истории, от которых волосы шевелятся на голове. Он рассказал,
что сам, когда был еще юн и недавно приехал в Индию, пытался однажды сойти в
ту же Долину Теней. Поэтому он понимает, какие мысли теснились в смятенном
мозгу бедного мальчика. Он добавил, что юношам свойственно в моменты
покаяния преувеличивать свои грехи, считать их более тяжкими и
неизгладимыми, чем они есть на самом деле. Мы проговорили весь вечер и еще
раз прорепетировали нашу версию смерти мальчика. Когда взошла луна и
мальчик, согласно придуманной нами истории, был только что похоронен, мы
отправились через холмы в обратный путь. Мы шли с восьми вечера до шести
утра, но и смертельно усталые, мы все же не забыли по возвращении зайти в
комнаты мальчика, спрятать его револьвер с соответственным числом патронов в
патронташе, а также положить на стол его бювар. Затем мы разыскали
полковника и доложили ему о смерти мальчика, чувствуя себя более чем
когда-либо убийцами. Потом мы отправились спать и проспали двенадцать часов:
мы были вконец обессилены.
Об этом происшествии помнили столько, сколько обычно было принято в
таких случаях. Не прошло и двух недель, как все забыли о мальчике. Многие,
однако, не преминули заявить, что майор поступил безобразно, не доставив
сюда тело для погребения с надлежащими воинскими почестями. Но самым
печальным из всего, что случилось, было письмо матери мальчика, адресованное
майору и мне, с большими чернильными разводами на листе. В самых
прочувствованных выражениях там воздавалась хвала нашей огромной доброте.
Она писала, что будет обязана нам до конца своих дней.
Если принять во внимание все, что произошло, она действительно была нам
обязана -- хотя и не совсем за то, что имела в виду.
перевод Н. Толстой
САИС МИСС ЙОЛ
Если между мужчиной и женщиной есть согласие, что может поделать кази?
Мусульманская пословица
Некогорые считают, что в Индии нет романтики. Они не правы. В жизни
нашей столько романтики, сколько это для нас полезно. Иногда даже больше.
Стрикленд служил в полиции, и люди его не понимали, а потому говорили,
что он сомнительная личность, и сторонились его. Этим Стрикленд был обязан
самому себе. Он придерживался той необычной теории, что в Индии полицейский
должен стараться узнать о туземцах столько, сколько они сами о себе знают.
Надо сказать, что во всей Северной Индии есть только один человек, способный
по своему выбору сойти за индуиста или мусульманина, чамара или факира.
Туземцы от Гхор-Катхри до ДжамаМасджид боятся и уважают его, а кроме того,
верят, что он обладает даром превращаться в невидимку и управлять многими
демонами. Но какую награду получил он за это от правительства? Абсолютно
никакой. Ему не доверили управлять Симлой, и англичанам имя его почти
неизвестно.
Стрикленд был так неразумен, что подражал этому человеку и, следуя
своей нелепой теории, слонялся по всяким отвратительным местам, сунуться в
которые не решился бы ни один порядочный человек, а также якшался с
подонками туземного общества. Таким своеобразным способом учился он в
течение семи лет, и люди были не в силах это оценить. Он вечно толкался
среди туземцев в личине последователя какого-нибудь вероучения, в пользу
чего ни один разумный человек, конечно, не верит. Однажды, получив отпуск,
он в Аллахабаде был посвящен в Сат-Бхаи; он знал "Песню ящерицы" людей санси
и видел пляску халь-е-хак -- религиозный канкан самого необычайного жанра. А
уж если человек знает, какие люди пляшут халь-е-хак, как пляшут, когда и
где, -- он знает кое-что, чем можно гордиться. Это значит, что он проник не
только "под кожу", а глубже. Но Стрикленд не гордился, хотя однажды в
Джагадхри он помогал красить Быка Смерти, которого ни один англичанин не
должен даже видеть; он овладел воровским жаргоном чангаров, самолично поймал
невдалеке от Аттока юсуфзайского конокрада, стоял под мимбаром в одной
пограничной мечети и совершал богослужение как мулла-суннит.
Венцом его подвигов были одиннадцать дней, проведенных под видом факира
в амритсарских садах Баба-Атала, где он распутывал нити крупного уголовного
дела об убийстве Насибана. Но люди говорили -- и довольно резонно:
-- Почему, черт возьми, Стрикленд не может сидеть у себя в канцелярии,
писать служебные отчеты, полнеть и помалкивать, вместо того чтобы выставлять
напоказ неспособность своих начальников?
Итак, дело об убийстве Насибана не принесло ему повышения по службе; но
после первой вспышки гнева он опять принялся, по своему странному
обыкновению, совать нос в туземную жизнь. Между прочим, если человек однажды
войдет во вкус этого своеобразного развлечения, он уже не отвыкнет от него
до конца своих дней. Это самое увлекательное в мире занятие, не исключая
любви. Когда другие уезжали на десять дней в Гималаи, Стрикленд, взяв
отпуск, отправлялся на шикар, как он это называл, и, приняв тот вид, который
ему хотелось принять тогда, смешивался с коричневой толпой, а та на время
поглощала его. Это был спокойный смуглый молодой человек, худощавый,
черноглазый и -- если только он не думал о чем-нибудь постороннем -- очень
интересный собеседник. Стрикленда стоило послушать, когда он описывал
местный быт таким, каким видел его. Туземцы ненавидели, но боялись
Стрикленда. Он знал слишком много.
Когда в город приехали Йолы, Стрикленд очень серьезно -- как и все, что
он делал,--влюбился в мисс Йол, а она немного погодя влюбилась в него,
потому что не могла понять, что он за человек.
Тогда Стрикленд попросил ее руки у ее родителей; но миссис Йол заявила,
что она не намерена бросить свою дочь в самое скуднооплачиваемое ведомство
империи, а старик Йол сказал напрямик, что не одобряет деятельности и
поведения Стрикленда и просит его отныне не говорить с их дочерью и не
писать ей.
-- Хорошо, не буду, -- ответил Стрикленд, ибо не хотел портить жизнь
