тысячу,--он непременно должен будет вынести множество ненужных страданий, а
возможно, его постигнут самые страшные беды, хотя бы уже потому, что ему
неведомы подлинные соотношения между вещами.
Попробуйте-ка дать щенку поесть мыла в ванной или пожевать только что
начищенный сапог. Он будет жевать и радостно повизгивать до тех пор, пока не
обнаружит, что вакса и коричневое уиндзорское мыло скверно действуют на
него. Вот каким образом он убеждается в том, что мыло и башмаки не слишком
полезны для здоровья. А любой старый дворовый пес очень скоро докажет ему,
как глупо кусать за уши больших собак. Так как он еще юн, то он запоминает
эти уроки и к шести месяцам выходит в жизнь хорошо воспитанным маленьким
животным, умеющим сдерживать свой аппетит. Если же его уберечь от этой
троицы -- сапог, мыла и больших собак -- до тех пор, пока он не станет
совсем взрослым псом с хорошо развитыми челюстями, представьте себе, как бы
страшно он занемог и как бы здорово его отлупили! Примените это соображение
к "оранжерейной системе" и посмотрите, что из этого выйдет. Звучит это не
совсем приятно, но зато это меньшее из двух зол.
Жил однажды мальчик, воспитанный по "оранжерейной системе". И эта
система убила его. Он не расставался со своими родственниками, начиная с
момента рождения и кончая часом, когда отправился в Сэндхерст, выдержав
экзамен одним из первых в списке. Он был превосходно обучен всему, за что
домашний учитель ставит высшие баллы, и имел еще дополнительное достоинство
-- в том смысле, что "никогда не доставлял ни минуты огорчения своим
родителям". То, чему он научился в Сэндхерсте помимо обязательных дисциплин,
не имеет большого значения. Он осмотрелся и нашел, что "мыло" и "вакса"
весьма недурны. Достаточно было немного отведать их, чтобы выйти из
Сэндхерста уже не таким возвышенным, каким он был при поступлении. Затем,
через некоторый промежуток времени, последовала размолвка между ним и
родственниками, так много от него ожидавшими. Далее -- еще один год жизни,
"не запятнанный общением с внешним миром", в третьеразрядном запасном
батальоне, где все низшие чины совсем еще дети, а высшие -- старые бабы. И,
наконец, отъезд в Индию, где он оказался лишенным поддержки родителей и где
не было никого, кроме него самого, к чьей помощи можно было бы прибегнуть в
тяжелую минуту.
А Индия -- такое место, в котором, как нигде, не следует воспринимать
все слишком серьезно -- за исключением, конечно, полуденного солнца.
Чрезмерная работа и чрезмерная затрата энергии убивают человека с тем же
успехом, как и чрезмерная приверженность порокам или чрезмерное употребление
алкоголя. Флирту здесь не придается значения, потому что человека постоянно
переводят с места на место, и кто-нибудь -- вы или она -- уезжает с военного
поста и больше никогда туда не возвращается. Хорошая работа также не имеет
значения, потому что человек оценивается по самым худшим результатам его
деятельности, а все лучшее, как правило, присваивается кем-то другим. Плохая
работа тоже не имеет значения, потому что другие работают еще хуже, и
болваны держатся в Индии на своих местах дольше, чем где-либо. Не имеют
значения и развлечения, потому что, раз попробовав, вы уже не можете без них
обойтись, да и большинство из них не что иное, как попытка так или иначе
выиграть деньги у другого. Болезнь также не имеет значения, ибо часы болезни
входят в ваше рабочее время, а если вы умрете, другой займет вашу должность
и ваше рабочее место в течение ближайших восьми часов, в период между вашей
смертью и погребением. Ничто не имеет значения, кроме отпуска домой и
получения жалованья, да и то только потому, что они даются скупо. Это качча
-- расслабленная -- страна, где работают несовершенными орудиями, и самое
мудрое -- не принимать никого и ничто всерьез и, по возможности, быстрей
удрать куда-нибудь, где развлечение -- это развлечение, а репутация достойна
своего обладателя.
Но этот мальчик -- история стара, как сами холмы, -- приехав сюда, стал
все принимать всерьез. Он был миловиден и потому обласкан местным обществом.
Он принял эти знаки внимания всерьез и стал увиваться за женщинами, которые
не заслуживали даже того, чтобы оседлать пони для визита к ним. Он нашел,
что его новая, свободная жизнь в Индии превосходна. Действительно, вначале
она выглядит весьма привлекательной -- с точки зрения субалтерн-офицера: эти
пони, карточные партнеры, танцы и тому подобное. Он попробовал все это --
точь-в-точь как щенок пробует на вкус мыло. Только было поздно -- зубы-то у
него уже выросли. Он не обладал чувством меры -- и впрямь щенок -- и не мог
понять, почему здесь к нему не относятся с тем же вниманием, как в
родительском доме. Это очень задевало его.
Он ссорился со своими сверстниками и, будучи невероятно впечатлительным
и уязвимым, долго помнил эти ссоры. Они заставляли его страдать. Он нашел,
что все это великолепно: и вист, и скачки, и другие подобного рода занятия,
предназначенные для того, чтобы развлечься после службы, но он и их
воспринял серьезно, как, впрочем, и похмелье после выпивки. Он потратил все
свои деньги на вист и скачки, потому что они были для него внове.
Свои потери он тоже принимал всерьез и вкладывал столько энергии и жара
в бега на пони-однолетках (пони с коротко остриженными гривами были
запряжены в повозки), где ставка составляла два золотых мухура, словно это
были скачки в Дерби. Наполовину все это проистекало от неопытности -- так
щенок воюет с углом каминного коврика, -- наполовину от головокружения,
вызванного тем, что мальчик был вытолкнут из своей прежней спокойной жизни
на ослепительный свет и сумятицу жизни иной, более напряженной. Никто не
предупредил его относительно "мыла" и "ваксы": ведь для всякого нормального
человека само собой разумеется, что подходить к таким вещам надо с
осторожностью. Жаль было смотреть, как мальчик вконец себя губит -- так
жеребенок, доведенный конюхом до изнеможения, вырвавшись от него, падает и
ранит себя.
Эта необузданная страсть к развлечениям, не стоящая того, чтобы
сворачивать с прямого пути, а тем более вести такую суматошную жизнь,
продолжалась шесть месяцев -- то есть весь холодный сезон, и мы ожидали, что
жара, сознание утраты своих денег и здоровья, а также искалеченные лошади --
все это отрезвит мальчика и он обретет равновесие. Ведь так и случается в
девяноста девяти случаях из ста. Вы можете наблюдать действие этого принципа
в любом военном посту в Индии. Но этот особый случай составил исключение,
потому что мальчик был чувствителен и принимал все всерьез -- я уже говорил
об этом по меньшей мере раз семь. Конечно, трудно сказать, в какой степени
эти излишества отразились на нем самом. Впрочем, ничего ненормального,
гибельного для здоровья в них не было. Вероятно, будучи выбит из седла в
отношении финансов, он нуждался в том, чтобы кто-то его поддержал. Но
все-таки воспоминания о его выходках могли бы исчезнуть за один жаркий
сезон, а ростовщик помог бы ему преодолеть денежные затруднения. Но мальчик,
очевидно, придерживался совершенно иного мнения: он был уверен, что
разорился окончательно и выхода нет Когда холодный сезон кончился, с ним
весьма сурово поговорил полковник. Это подействовало на него более
удручающе, чем когда-либо. А ведь это был всего-навсего обычный "полковничий
разнос".
То, что случилось дальше, -- любопытный пример того, как все мы связаны
друг с другом и ответственны один за другого. Одно замечание, сделанное
женщиной в разговоре с мальчиком, сдвинуло что-то в его мозгу. Нет нужды
повторять его, ибо это была лишь короткая жестокая фраза, которую выпалили
не подумав. Она заставила мальчика покраснеть до корней волос. Он заперся у
себя на три дня, а затем попросил двухдневный отпуск -- съездить поохотиться
в окрестностях загородного дома инженера канала, в тридцати милях отсюда.
Разрешение было получено, и в тот же вечер, ужиная в офицерском собрании, он
вел себя более шумно и держался развязнее обычного. Он заявил, что намерен
"подстрелить крупную дичь", и уехал в икке в половине одиннадцатого.
Куропатки -- единственная дичь, которая водится в тех местах. Ее не назовешь
крупной. Поэтому все рассмеялись.
На следующее утро в полк, после короткой отлучки, вернулся один из
майоров Ему сразу же стало известно о том, что мальчик отправился
"поохотиться на крупную дичь". Майор хорошо относился к мальчику и не раз в
течение холодного сезона пытался удержать его. Узнав о его отъезде, майор
поднял брови. Он сразу же пошел в его комнату и стал рыться в его вещах
Вскоре он вышел. Я в это время расставлял программы состязаний в
столовой. В передней никого не было.
-- Мальчик уехал на охоту, -- сказал он -- Но разве на куропаток
охотятся с револьвером и бюваром?
-- Глупости, майор! -- ответил я, догадавшись, что у него на уме.
-- Глупости или не глупости, а я сейчас же еду на канал. Мне что-то не
по себе.
Он подумал с минуту и добавил:
-- Вы умеете лгать?
-- Вам это лучше знать, -- ответил я -- Это же моя профессия.
-- Отлично,-- сказал он -- Вы должны поехать со мною. И немедленно. Мы
едем в икке на канал охотиться на антилоп. Ступайте возьмите ягдташ...
быстро... и сразу сюда с ружьем.
Майор был человек решительный, и я знал, что зря он приказаний не
отдает. Поэтому я повиновался, а по возвращении увидел, что он уже погрузил
в икку ружья в чехлах и запасы еды -- все необходимое для охоты.
Он отпустил возницу и стал править сам. Через военный пост мы ехали
медленно, но как только выехали на пыльную дорогу между холмами, майор
пустил пони быстрой рысью. Лошадь, выросшая у себя на родине, может в
критическую минуту сделать все, что от нее потребуют. Мы проехали расстояние
в тридцать миль меньше чем за три часа, хотя чуть не уморили бедную скотину.
-- К чему такая безумная спешка, майор? -- спросил я.
-- Мальчик один, предоставлен самому себе вот уже два... пять...
постойте!.. четырнадцать часов! Повторяю, мне не по себе.
Его беспокойство передалось мне, и я тоже стал подгонять кнутом пони.
Когда мы добрались до загородного дома инженера канала, майор крикнул
слугу мальчика, ответа не было. Тогда мы подошли к дому, окликая мальчика по
имени. Но ответа по-прежнему не было.
-- Он, видимо, ушел на охоту, -- заметил я.
И сразу же увидел в одном из окон маленький горящий фонарь -- "летучую
мышь". Было четыре часа дня. Мы оба замерли на веранде, затаив дыхание,
стараясь уловить каждый звук. И вдруг услышали: жжж... жжж... Несметное
число мух жужжало в комнате. Майор ничего не сказал, только снял свой шлем,
и мы тихо вошли внутрь.
Мальчик лежал мертвый на чарпаи посреди пустой, выбеленной известью
комнаты. Выстрелом из револьвера он разнес себе череп в куски. Ружья в
чехлах еще были связаны ремнями, так же как и спальные принадлежности, а на
столе лежал его бювар с фотографиями. Он скрылся сюда от нас, чтобы умереть,
как отравленная крыса!
-- Бедный мальчик! Ах он бедняга! -- тихо сказал майор как бы про себя.
Затем он отвернулся от кровати и обратился ко мне: -- В этом деле мне нужна
ваша помощь.
Понимая, что мальчик покончил с собой, я сразу представил себе, в чем
должна заключаться моя помощь; поэтому я подошел к столу, взял стул, зажег
чируту и начал просматривать бювар. Майор глядел через мое плечо и бормотал
про себя: "Мы приехали слишком поздно!.. Как крыса в норе!.. Ах, бедняга!"
