сотни миль. Может, тысяча. Это я вам, мистер, не скажу. Ничего там нету,
кроме бес-травы да еще, может, демонов. Туда ушел тот другой мужик.
Который поставил Норти на ноги, когда он занемог.
- Занемог? Я слыхал, он умер.
Ухмылка не сходила с губ Кеннерли.
- Ну, ну. Может, и так. Но мы же взрослые люди, верно?
- Однако в демонов ты веришь.
Кеннерли казался оскорбленным.
- Это ж совсем другое дело.
Стрелок снял шляпу и утер лоб. Воздух пронизывали жаркие лучи солнца,
подобного мерно бьющемуся раскаленному сердцу. Кеннерли этого словно бы не
замечал. Малышка в жидкой тени конюшни с серьезным видом размазывала грязь
по лицу.
- А что за пустыней, не знаешь?
Кеннерли пожал плечами.
- Кто-нибудь, может, и знает. Пятьдесят лет назад, говаривал мой
старик, там ходили дилижансы. Его послушать, там горы. Другие толкуют,
океан... зеленый океан со всякими чудищами. А кой-кто болтает, что край
света. Будто ничего там нету, окромя огней да еще лика Божьего, и рот у
него открыт, чтобы поглотить их.
- Бред, - коротко объявил стрелок.
- Ясное дело! - радостно выкрикнул Кеннерли и вновь раболепно
съежился, переполняемый ненавистью, страхом и желанием угодить.
- Смотри, чтоб о моем муле не забывали. - Стрелок кинул Кеннерли еще
одну монету, и Кеннерли поймал ее на лету.
- Уж будьте уверены. Решили подзадержаться?
- Думаю, можно.
- Элли-то куда как мила, коли хочет, верно?
- Ты что-то сказал? - отстраненно спросил стрелок.
В глазах Кеннерли двумя встающими из-за горизонта лунами внезапно
забрезжил ужас.
- Нет, сэр, ни словечка. А коли сказал, так прощенья просим. - Конюх
заметил высунувшуюся из окна Суби, проворно развернулся и накинулся на
нее: - Вот ужо я тебя вздую, неряха! Богом клянусь! Вот я...
Стрелок зашагал прочь, сознавая, что Кеннерли повернулся и смотрит
ему вслед, отдавая себе отчет, что, резко обернувшись, может застать
проступившее в лице конюха выражение его подлинных чувств безо всяких
примесей. Он махнул на это рукой. Было жарко. Пустыня? Сомнений не
вызывали лишь ее размеры. Да и сцена в поселке еще не была сыграна до
конца. Еще нет.
11
Когда Шеб пинком распахнул дверь и с ножом в руке переступил порог,
они были в постели.
Четыре дня, проведенные стрелком в городе, пролетели в мерцающей
дымке. Он ел. Он отсыпался. Он спал с Элли. Он обнаружил, что она играет
на скрипке, и заставлял ее играть для себя. Сидя у окна в молочном свете
раннего утра - просто профиль, ничего больше - Алиса, сбиваясь, наигрывала
что-то, что могло бы быть недурно, если бы ее учили. Стрелок ощущал
растущую (но странно рассеянную) привязанность к женщине и думал, что,
возможно, это и есть ловушка, расставленная ему человеком в черном. Он
читал старые журналы - сухие, истрепанные, с выцветшими картинками. И
очень мало задумывался о чем бы то ни было.
Как маленький тапер поднялся по лестнице, стрелок не услышал - его
рефлексы ослабли. Но и это не казалось важным, хотя в другое время и в
другом месте испугало бы не на шутку.
Элли лежала в чем мать родила, простыня сползла под грудь - они
готовились заняться любовью.
- Пожалуйста, - говорила она. - Я хочу, как раньше, хочу...
Дверь с треском распахнулась и тапер, смешно выворачивая колени
внутрь, ринулся к своей цели. Элли не закричала, хотя Шеб держал в руке
восьмидюймовый мясницкий нож. Пианист издавал какие-то невнятные
булькающие звуки, точно человек, который тонет в ведре с жидкой грязью.
Летела слюна. Он обеими руками опустил нож; перехватив запястья тапера,
стрелок выкрутил их. Нож отлетел. Шеб издал высокий скрипучий звук сродни
визгу ржавых дверных петель. Руки затрепыхались, как у марионетки - оба
запястья были сломаны. Ветер бросал в окна песком. Висевшее на стене
немного неровное, мутноватое зеркало Элли отражало комнату.
- Она была моя! - Шеб зарыдал. - Сперва она была моя! Моя!
Элли посмотрела на него и вылезла из кровати. Она завернулась в
халат, и стрелок ощутил укол сочувствия к человеку, который, должно быть,
видел себя выходящим с дальнего конца своих былых владений. Шеб был
попросту маленьким человечком, вдобавок лишенным мужских достоинств.
- Ради тебя, - всхлипывал Шеб. - Только ради тебя, Элли. Вначале была
ты, и все это было для тебя. Я... ах, Господи, Боже милостивый... - Слова
растворились в пароксизме невнятицы, завершившемся слезами. Тапер
раскачивался, держа сломанные запястья у живота.
- Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Дай-ка посмотрю. - Алиса опустилась рядом с ним на
колени. - Сломаны. Шеб, осел ты, осел. Неужто ты не знаешь, что никогда не
был сильным? - Она помогла пианисту подняться. Тот попытался закрыть лицо
руками, но они не повиновались ему, и Шеб, не таясь, заплакал. - Пойдем к
столу, погляжу, что можно сделать.
Она отвела его к столу, достала из дровяного ларя дощечки для
растопки и приспособила Шебу к запястьям. Шеб против собственной воли
слабо всхлипывал и ушел, не оглянувшись.
Элли вернулась в постель.
- На чем мы остановились?
- Нет, - сказал стрелок.
Она терпеливо проговорила:
- Ты же знал это. Тут ничего не поделаешь. Что еще здесь есть? - Она
коснулась его плеча. - Но я рада, что ты такой сильный.
- Не сейчас, - сипло сказал он.
- Я могу сделать тебя еще сильне...
- Нет, - оборвал он ее. - Этого ты не можешь.
12
Вечером следующего дня трактир был закрыт. Настало то, что в Талле
считалось днем отдыха. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся церковь
у погоста, а Элли тем временем мыла сильным дезинфицирующим средством
столы и полоскала трубки керосиновых ламп в мыльной воде.
Спустились странные лиловые сумерки. Освещенная изнутри церковь от
дороги казалась очень похожей на топку.
- Я не пойду, - коротко сказала Элли. - Та женщина проповедует
пагубную веру. Пусть туда ходят уважаемые люди.
Стрелок стоял на паперти, укрывшись в тени, и заглядывал внутрь.
Скамей не было, и паства стояла (он увидел Кеннерли с выводком; владельца
местной убогой галантерейной лавки Каснера и его жену с костлявыми боками;
нескольких "городских" женщин, которых он прежде ни разу не встречал и, к
своему удивлению, Шеба). Собрание отрывисто, а капелла, исполняло гимн. Он
окинул любопытным взглядом громадную женщину на кафедре. Элли сказала ему:
"Она живет одна и мало с кем видится. Выходит только по воскресеньям, чтоб
раздуть адское пламя. Звать ее Сильвия Питтстон. Она полоумная, однако
порчу на них навела, сумела. А им это по вкусу. Им того и надо!"
Женщина была такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Груди
напоминали земляные укрепления. На гигантской колонне шеи возвышалась
одутловатая, бледная луна лица, с которой мерцали глаза - такие большие и
темные, что казались бездонными горными озерами. Красивые темно-каштановые
волосы были всклокочены и торчали во все стороны, как у безумной.
Удерживавшая их шпилька могла бы без труда заменить шампур. Платье,
казалось, сшито из мешковины. Руки, державшие сборник церковных гимнов,
больше походили на два горбыля. Кожа у женщины была чудесной -
сливочно-белой, без отметин. Стрелок подумал, что весу проповеднице,
должно быть, больше трехсот фунтов. И ощутил внезапное накаленное докрасна
вожделение, от которого ему стало дурно. Он отвернулся и отвел глаза.
Соберемся мы у реки,
У прекрасной, прекрасной рееееки,
Соберемся мы у реки,
Что течет близ Царствия Божия.
Замерла последняя нота последнего припева, и на миг воцарилась
тишина, которую нарушало лишь покашливание и шарканье ног.
Женщина ждала. Когда все успокоились, она простерла руки, словно
благословляя собрание. Жест-напоминание.
- Возлюбленные братцы и сестрицы во Христе!
Неотвязный рефрен. Стрелок на мгновение ощутил смесь ностальгии и
страха, прошитых жутким ощущением дежа вю, уже виденного раньше. Он
подумал: "Я видел это во сне. Когда?", но отогнал эту мысль. Слушатели - в
общей сложности, возможно, человек двадцать пять - погрузились в мертвое
молчание.
- Сегодня тема наших размышлений - Лукавый. - У нее был приятный,
мелодичный голос - выразительное, хорошо поставленное сопрано.
По собранию прошелестел шепоток.
- Мне кажется, - задумчиво промолвила Сильвия Питтстон, - мне
кажется, что каждого в Писании я знаю лично. За последние пять лет я
зачитала до дыр пять Библий, и несчетное число - до того. Я люблю это
повествование, люблю всех действующих в нем лиц. Рука об руку с Даниилом я
входила в ров со львами. Я стояла подле Давида, когда его искушала
купающаяся в водоеме Вирсавия. Я была с Седрахом, Мисахом и Авденаго в
печи, раскаленной огнем. Вместе с Самсоном я истребила две тысячи
филистимлян и вместе со святым Павлом была ослеплена на дороге в Дамаск.
Вместе с Марией я плакала на Голгофе.
Паства тихо зашушукалась.
- Я узнала и полюбила их. Лишь одного... одного... - она подняла
палец, - лишь одного участника величайшей из всех драм я не знаю. Лишь
один стоит в стороне, и тень на лице его. Лишь один ввергает тело мое в
дрожь, а дух - в трепет. Я боюсь его. Я не знаю, что у него на уме, и я
боюсь его. Я боюсь Лукавого.
Новый вздох. Одна из женщин зажала рот ладонью, словно желая сдержать
какой-то звук, и раскачивалась, раскачивалась без остановки.
- Лукавого, который явился Еве в обличье Змия, пресмыкаясь на брюхе,
извиваясь и ухмыляясь. Лукавого, который ходил среди детей Израилевых,
пока Моисей был на горе, того, кто нашептал им сделать золотого идола,
золотого тельца, и поклоняться ему в блуде и скверне.
Стоны, кивки.
- Лукавого! Он стоял на балконе с Иезавелью и смотрел, как царь Ахав
с криком падает навстречу погибели, и вместе усмехались они, когда псы
сбежались лизать от крови жизни его. Братцы и сестрицы, будьте же начеку,
остерегайтесь Лукавого!
- Да. О, Исус... - Мужчина, которого стрелок в первый раз заметил,
входя в город - тот, в соломенной шляпе.
- Братья и сестры, он был здесь всегда. Но я не знаю, что у него на
уме. Не знаете и вы. Кому дано постичь кружащуюся там водоворотом ужасную
тьму? столпы гордыни? не знающее меры богохульство? нечестивое ликование?
Безмерное, бессмысленно бормочущее безумие, что входит, вползает,
втирается в самые страшные желания и страсти человеческие?
- О, Спаситель Исус...
- Это он возвел Господа нашего на гору...
- Да...
- Это он искушал его, суля весь мир и все радости земные...
- Даааа...
- Это он вернется, когда настанут Последние Времена... а они грядут,
братья и сестры, разве вы не чувствуете этого?
- Дааа...
Раскачивающееся, всхлипывающее молитвенное собрание превратилось в
море; казалось, женщина указывает на всех - и ни на кого.
- Это он в обличье Антихриста придет увести людей в пылающие недра
вечных мук и погибели, к кровавому концу греховности, когда Звезда Полынь
воссияет в небе, когда желчь разъест утробы детей, когда женское чрево
породит чудовищ и в кровь обратятся деяния человеческие...
- Аххххх...
- Ах, Господи...
- Гооосссс...
Какая-то женщина повалилась на пол, с грохотом колотя ногами по
доскам. Один башмак у нее слетел.
- Это он стоит за всяким плотским наслаждением... он! Лукавый!
- Да, Господи!
Какой-то мужчина, надсадно крича, упал на колени, обхватив руками
