большим, нежели просто лучший в своей области специалист. Никто не
прижимал его к очень теплой груди, как обычно случается в исторических
романах, которые читает мать и куда в поисках "горячих мест" совался и сам
Джейк. "Истерические" романы, иногда называет их отец, а иногда -
"лифораздирающие". Кто бы говорил, отзывается с равнодушной насмешкой мать
за какой-то закрытой дверью, у которой подслушивает Джейк. Отец работает в
Сети, и Джейк мог бы по голосу отличить его от всей тамошней рабочей
группы. Наверное.
Джейк не знает, что ненавидит всех профессионалов, но на самом деле
это так. Люди всегда повергали его в недоумение. Он любит лестницы и ни за
что не станет пользоваться лифтом в своем доме. Мать Джейка, в худобе
которой есть что-то манящее, часто ложится в постель с кем-нибудь из
пресыщенных приятелей.
Теперь он на улице, Джейк Чэмберс на улице, "гранит мостовую". Он
чистенький, хорошо воспитанный, миловидный, восприимчивый. У него нет
друзей - только знакомые. Он никогда не давал себе труда задуматься над
этим, но ему обидно. Он не знает или не понимает, что от долгого общения с
профессионалами перенял множество их характерных черт. Миссис Грета Шоу
весьма профессионально делает сэндвичи. Она делит их на четыре части и
срезает с хлеба корку, так что когда Джейк ест на четвертом уроке в
спортзале, вид у него такой, словно он должен бы быть на коктейле и
держать в другой руке не спортивную повесть из школьной библиотеки, а
бокал. Отец Джейка зарабатывает очень много денег, ведь он - мастер по
"рубке", то есть умеет пустить по своей Сети более ударное шоу, чем
показывает Сеть конкурентов. Отец выкуривает четыре пачки сигарет в день.
Отец не кашляет, но у него жесткая усмешка, напоминающая нож для резки
мяса, какие продают в супермаркетах.
Вниз по улице. Мать оставляет ему деньги на такси, но всякий раз, как
нет дождя, Джейк идет пешком, размахивая сумкой - парнишка, который из-за
светлых волос и голубых глаз выглядит очень американским. Девочки уже
начали его замечать (с одобрения своих матерей), а он не робеет и не
шарахается от них с пугливым высокомерием маленького мальчика. Он беседует
с ними с безотчетным профессионализмом, озадачивая и отталкивая. Ему
нравится география и послеполуденная игра в шары. Его отец - держатель
акций компании, которая выпускает автоматы для расстановки кеглей, но
кегельбан, который постоянно посещает Джейк, не пользуется продукцией
фирмы его отца. Джейку кажется, что он не задумывался об этом, но он
задумывался.
Шагая по улице, он минует магазин Брендайо, где стоят манекены в
шубах, в эдвардианских шестипуговичных костюмах, а некоторые - ни в чем;
есть и в "безбелье". Эти модели - эти манекены - безукоризненно
профессиональны, а он терпеть не может профессионализм во всех его видах.
Он еще слишком юн, чтобы научиться ненавидеть себя, но семя уже заронено;
посажено в горькую расселину его сердца.
Он доходит до угла и стоит, сумка с книгами на боку. Мимо с ревом
несется поток машин - рычащие автобусы, такси, фольксвагены, большой
грузовик. Джейк - просто мальчик, но не среднестатистический, и он уголком
глаза замечает мужчину, который убивает его. Это человек в черном; Джейк
не видит его лица - только развевающийся балахон, простертые руки.
Раскинув руки, не выпуская сумки, где лежит завтрак, в высшей степени
профессионально приготовленный миссис Гретой Шоу, мальчик летит на
мостовую. Короткий взгляд сквозь поляризованное стекло: полное ужаса лицо
какого-то бизнесмена в темно-синей шляпе с залихватским перышком на тулье.
У кромки противоположного тротуара издает пронзительный крик старуха - на
ней черная шляпка с вуалью. В этой черной вуали нет ничего лихого; она
похожа на траурную. Джейк не чувствует ничего, кроме удивления и обычной
безудержной, бурной растерянности - что, вот так все и кончается? Он с
маху приземляется на мостовую и смотрит на залитую асфальтом трещину
примерно в двух дюймах от своих глаз. Сумка с книгами от удара вырывается
у него из руки. Джейк задумывается, ободрал ли коленки, и тут по нему
проезжает машина бизнесмена в синей шляпе с веселым ярким перышком. Это
большой синий кадиллак семьдесят шестого года с шестнадцатидюймовыми
колесами. Он почти одного цвета со шляпой бизнесмена. Кадиллак ломает
Джейку спину, превращает в кашу живот, а изо рта мальчика, словно под
высоким давлением, ударяет струя крови. Джейк поворачивает голову и видит
мигающие габаритные огни кадиллака и дым, струйками рвущийся из-под
затормозивших задних колес. Сумку с книгами машина тоже переехала, оставив
на ней широкий черный след. Он поворачивает голову в другую сторону и
видит большой желтый форд, который с визгом останавливается в нескольких
дюймах от его тела. К нему торопливо приближается черный парень - тот, что
торгует с тележки претцелями и содовой. Из носа, глаз, ушей, прямой кишки
Джейка течет кровь. Гениталии расплющены. Он раздраженно думает:
интересно, сильно я содрал коленки? Теперь к нему, выкрикивая что-то
бессвязное, бежит водитель кадиллака. Где-то страшный, полный ледяного
спокойствия голос - голос рока, смерти, судьбы - говорит: "Я священник.
Позвольте пройти. Отпущение грехов..."
Джейк видит черный балахон и познает внезапный ужас. Это он, человек
в черном. Мальчик из последних сил отворачивает лицо. Где-то радио играет
мелодию рок-группы "Кисс". Он видит свою руку, волочащуюся по мостовой:
маленькую, белую, красивой формы. Он никогда не грыз ногти.
Глядя на свою руку, Джейк умирает.
Стрелок сидел и хмуро размышлял. Он устал, все тело ныло и болело, а
мысли приходили с досадной медлительностью. Напротив, сложив руки на
коленях и все еще спокойно дыша, спал удивительный мальчишка. Свою историю
он изложил не особенно эмоционально, хотя ближе к концу, когда дошло до
"священника" и "отпущения грехов", его голос задрожал. Он, разумеется, не
рассказывал стрелку о семье и своем ощущении растерянной раздвоенности, но
это все равно просочилось настолько, что стали различимы очертания. Хотя в
рассказе сильнее всего смущало не то, что большой город, описанный
мальчиком, никогда не существовал (или, если уж на то пошло, существовал
лишь в легенде о доисторических временах), это все-таки тревожило. Да и
вся история рождала беспокойство. Стрелка пугал ее скрытый смысл.
- Джейк?
- Ммм-м?
- Ты хочешь помнить это, когда проснешься, или нет?
- Нет, - сразу же ответил мальчик. - Я истекал кровью.
- Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? Давай-ка, откинься.
Джейк улегся - он казался маленьким, мирным и безобидным. В
безобидность стрелок не верил. В мальчишке было что-то ужасное, от него
так и разило предопределенностью. Это ощущение было не по душе стрелку, но
мальчик ему нравился. Очень нравился.
- Джейк?
- Шшшшш. Я хочу спать.
- Да. А когда проснешься, ничего не будешь помнить.
- Ладно.
Стрелок ненадолго засмотрелся на него, вспоминая пору своего детства:
обычно ему казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то другим,
кто проскочил через некую полупроницаемую линзу и стал иным человеком, -
но сейчас прошлое словно бы придвинулось мучительно близко. В конюшне
постоялого двора было очень жарко, и стрелок бережно отпил еще немного
воды. Он поднялся и пошел в глубину строения, задержавшись, чтобы
заглянуть в стойло. В углу лежала небольшая охапка выгоревшего добела сена
и аккуратно сложенный чепрак, но лошадьми не пахло. В конюшне вообще ничем
не пахло. Солнце вытянуло все запахи без остатка. Воздух был безупречно
нейтральным.
В глубине конюшни помещалась темная комнатушка, посреди которой стоял
не тронутый ни ржавчиной, ни гнилью агрегат из нержавеющей стали, похожий
на маслобойку. Слева из него выступала хромированная трубка,
оканчивавшаяся над сделанным в полу стоком. Стрелку уже случалось видеть
похожие насосы в других засушливых местах, но такой большой попался ему
впервые. Он и представить себе не мог, какую толщу земли пришлось
пробурить, чтобы наткнуться на вечно черную, таящуюся под поверхностью
пустыни воду.
Почему, покидая постоялый двор, они не забрали насос?
Возможно, демоны.
Он внезапно вздрогнул, резко передернув спиной. На коже проступила и
стала исчезать потница. Он подошел к выключателю и нажал на кнопку "ВКЛ".
Агрегат загудел. Через каких-нибудь полминуты труба выплюнула струю
чистой, прохладной воды, стекавшей в слив для повторной циркуляции.
Прежде, чем насос в последний раз щелкнул и прекратил работу, из трубы
вытекло, наверное, галлона три. Это была вещь, чуждая этим краям, как
верная любовь, и все-таки реальная, как Страшный Суд - молчаливое
напоминание о тех временах, когда мир еще не успел сдвинуться с места.
Вероятно, насос работал на атомном блоке - электричества здесь не было на
тысячи миль окрест, и даже сухие батареи давно разрядились. Стрелку это не
понравилось.
Он вернулся обратно и опустился на пол конюшни рядом с подложившим
под щеку ладонь мальчиком. Миловидный мальчонка. Стрелок опять попил воды
и скрестил ноги, усевшись на индейский манер. Мальчик, как и тот
парень-колонист, поселившийся на краю пустыни (у него еще была птица;
Золтан, вдруг вспомнил он, птицу звали Золтан), потерял чувство времени,
но то, что стрелок настигал человека в черном, сомнений не вызывало. Он в
который раз задумался: уж не нарочно ли человек в черном позволяет ему
догонять себя, нет ли у него на то своих причин? Возможно, стрелок играл
ему на руку. Он попытался представить себе, каково будет оказаться лицом к
лицу с человеком в черном, и не смог.
Ему было очень жарко, но тошнота прошла. В голове опять зазвучала
колыбельная, но теперь он подумал не о матери, а о Корте - о Корте, чье
лицо украшала мережка шрамов, оставленных кирпичами, пулями и
всевозможными тупыми орудиями. Боевых шрамов. Интересно, подумал стрелок,
была ли у Корта когда-нибудь любовь под стать этим монументальным шрамам?
Сомнительно. Он подумал об Эйлин и о Мартене, чародее-недоучке.
Стрелок был не из тех, кто живет прошлым: от превращения в лишенное
воображения создание, в тупого олуха, его спасало лишь туманное понимание
будущего да эмоциональная натура. Потому-то его так изумило теперешнее
течение своих мыслей. Каждое имя вызывало из памяти другие - Катберт, Пол,
старина Джонас и Сьюзан, прелестная девушка у окна.
Тапер из Талла (тоже мертвый; в Талле все мертвы, погибли от его
руки) любил старые песни. Стрелок немелодично замурлыкал себе под нос:
Любовь, любовь беспечная,
Смотри, что ты наделала.
И смущенно рассмеялся. Я последний из зеленого, окрашенного в теплые
тона мира. Но, несмотря на ностальгию, жалости к себе он не испытывал. Мир
безжалостно сдвинулся с места, но ноги стрелка пока что были крепкими и
сильными, а человек в черном оказывался все ближе. Стрелок начал клевать
носом и уснул.
Когда он проснулся, было почти темно, а мальчик исчез.
Поднявшись (он услышал, как хрустнули суставы), стрелок пошел к
дверям конюшни. В темноте на крыльце гостиницы плясал огонек. Он
направился туда. В охристом свете заката по земле за ним тянулась длинная
черная тень.
Джейк сидел возле керосиновой лампы.
- В бочке был керосин, - сказал он, - но я побоялся зажигать лампу в
доме. Все такое сухое...
- Ты поступил совершенно правильно. - Стрелок опустился рядом с ним,
бездумно глядя на облако копившейся годами пыли, поднятой его седалищем.
