упорное нежелание оставаться в этом городе я теперь не решился бы назвать
бессмысленным капризом. И наверняка не было оно связано с какими-то
эпизодами в ее жизни, которые она хотела бы от меня скрыть - а ведь тогда
я не сомневался, что в этом состоит основная причина всех ее капризов. Но
теперь не сомневаюсь в обратном - она предчувствовала, что мне нельзя
здесь оставаться, что та ущербность моего душевного склада, которую я
теперь осознаю в себе, именно здесь, именно в работе, которую мне придется
проводить под руководством профессора Ранкора окажется губительной.
Хотя, если разобраться, такая ущербность опасна в любой работе.
Но в общем, чего было, того уже не изменишь. И я даже не знаю, где
она живет теперь и что с ней сталось. Правда, я не встречал публикаций под
ее фамилией - но это ничего не значит. Не думаю, что она оставила работу -
скорее, вышла замуж.
А я постарался поскорее забыть обо всем - и целиком отдался науке.
Фактически, наш разрыв лишь подтолкнул то, что она стремилась, пусть и
неосознанно, предотвратить. Лишь подтолкнул. Я забросил все, кроме работы,
и всего за два года стал первым среди учеников профессора Ранкора,
опубликовав - в соавторстве с ним и самостоятельно - порядка десятка
работ, развивающих новый подход в теории устойчивости звездных оболочек.
Постепенно, по мере продвижения работы, не только я, но и сам профессор
пришли к убеждению, что мы стоим на пороге значительного открытия в
теоретической астрофизике, которое позволит объяснить множество доселе
непонятных экспериментальных данных. Ведь результаты, полученные в
последние два-три года перед этим с помощью, космической обсерватории
"Стеллар", противоречили прежним теоретическим представлениям - а мои
построения были близки к тому, чтобы объяснить их в рамках вполне
законченной теории. И, значит, дать новые предсказания.
Тогда казалось, что цель совсем рядом. Но на деле она была еще ближе,
чем я думал.
А споткнулся я на сущем, как мне тогда показалось, пустяке. На такой
мелочи, что просто дрожь пробирает. На одном интеграле. Интеграл, правда,
был действительно заковыристый. Провозившись с ним дня три и совершенно
потеряв терпение - просто потому, что не ожидал такой вот неожиданной
подножки, когда, казалось, решение совсем рядом, и все катилось к
успешному завершению работы - я попытался подсунуть его кое-кому из
коллег, и даже самому профессору, но никто из них не нашел новых, еще не
испробованных мною подходов, и в итоге я остался с общей рекомендацией
подсчитать его численно, на компьютере. Чтобы дать такой совет особого
интеллекта не требуется. Только дело в том, что далеко не все задачи
компьютеру подвластны - специалисты, занимающиеся проблемами вычислимости,
меня поймут. И уже после первых же пробных расчетов я пришел к убеждению,
что данный интеграл относится как раз к разряду невычислимых, то есть
таких, для которых время их вычисления при повышении точности результата,
скажем, в два раза возрастает в большее количество раз. Необходимое мне
значение точности численного интегрирования оказывалось поэтому
недостижимым в принципе. Нет, этот интеграл требовалось взять
аналитически, это был единственный реальный путь. И именно на этом пути я
и совершил роковую ошибку.
Я положил этот интеграл равным две трети пи.
Не потому, что имел для этого хоть какие-то реальные основания.
Нет - просто потому, что такой результат идеальным образом вписывался
в построенную мной теорию. И мне показалось, что я имею право пойти здесь
на подлог - а это был именно подлог, ведь ни в одной из своих публикаций я
не решился сослаться на произвольность этого предположения. Я находил себе
оправдание в том, что Вселенная должна быть устроена разумным образом,
должна описываться законченными и внутренне непротиворечивыми теориями, а
потому сама логика вещей подсказывает, что злосчастный интеграл должен
иметь именно такую, необходимую мне величину.
Позже, когда мы уже вдвоем с профессором Ранкором занялись снова этим
интегралом, пытаясь понять, что же произошло с нашим миром, мы выяснили
удивительную вещь - он принадлежал, оказывается, к обширному классу так
называемых интегралов Лаггера, которые, как было доказано, не имеют
определенной величины - я не специалист в области анализа, и так и не
понял всей глубины заключенной в этом математической премудрости. Для меня
важно, что, формально я имел право присвоить этому интегралу именно такую
величину - я же не мог предвидеть последствий своего шага.
Я и помыслить, конечно, не мог, что повлечет за собой такой поступок!
Я вообще тогда, как теперь понимаю, ни о чем не думал - только о том,
что вот, наконец, достиг желанной цели. Решил-таки задачу, использовав
принципиально новый подход, и тем самым осуществил настоящий прорыв в
науке. Мне уже виделось, что моя работа, в которой подводился итог
проведенных исследований, выходит на первые места в индексе цитирования, я
уже не сомневался, что примененный подход будет носить мое имя, и впереди,
еще недостижимая, но уже приобретающая конкретные очертания, замаячила
Нобелевка. Конечно, мечтать об этом не возбраняется ни одному ученому, но
ей-богу, я имел для такой мечты основания, и это признавалось тогда всеми,
с кем я работал. Даже профессор Ранкор, обычно весьма сдержанный в своих
оценках, как-то раз обмолвился, что я, судя по всему, пойду в науке
гораздо дальше его самого. Он не завидовал мне - он мною гордился. Хотя на
самом деле я достоин был презрения, ибо в то время совершенно выбросил из
головы даже воспоминания о совершенном подлоге. Я считал, что множившиеся
экспериментальные подтверждения правильности моей теории служат
достаточным оправданием весьма произвольного предположения, и не спешил
снова вернуться к анализу сомнительного звена в цепи моих теоретических
построений. Теперь именно эта моя тогдашняя успокоенность, почивание на
лаврах, которому я тогда предавался, терзают мою душу и не дают спокойно
спать по ночам. Ведь - кто знает? - быть может, тогда еще были шансы все
исправить?
Первый сигнал тревоги прозвучал в ноябре прошлого года, когда начали
поступать данные с только что выведенного на орбиту спутника наблюдения за
Солнцем "Солар-иж". Правда, я лично стоял несколько в стороне от обработки
получаемой с него информации - набирал статистику по звездам шаровых
скоплений, используя результаты наземных наблюдений в оптическом
диапазоне. Поэтому тот разговор с профессором Ранкором был для меня
совершенно неожиданным.
Помнится, еще утром, заглянув зачем-то в его кабинет, я поразился его
усталому виду и какому-то отрешенному взгляду, которым он меня встретил.
Но профессор - это знали все на кафедре - не любил, чтобы проявляли заботу
о его здоровье. Поэтому я, не сказав ни слова, ушел к себе, быстро,
впрочем, позабыв мелькнувшее было в душе чувство обеспокоенности. Но оно
вернулось, когда ближе к обеду профессор позвонил мне и еще более усталым
и каким-то, я бы сказал, растерянным голосом, попросил зайти к нему в
кабинет, захватив кое-какие бумаги.
Вид у него теперь был еще более утомленный, но я не решился спросить
его о самочувствии, сел на стул сбоку от стола и разложил бумаги,
приготовившись дать необходимые пояснения. Минуты две он молчал, ни о чем
не спрашивая, сидел, глядя в исписанные листки перед собой и слегка
постукивая по столу зажатым в пальцах карандашом. Потом, наконец,
сосредоточился, отложил карандаш в сторону и, покопавшись в ящике стола,
достал листок с отпечатанной на принтере таблицей и протянул его мне.
- Это спутниковые данные за ноябрь, - сказал он, - обрати внимание на
спектр протонов.
Если бы не его замечание, я не заметил бы в данных ничего необычного.
Вариации солнечного ветра при сильных вспышках бывали гораздо большими -
но протоны с энергиями порядка 150 КЭВ действительно вели себя необычно:
их интенсивность менялась по синусоиде с периодом порядка трех с половиной
суток, причем амплитуда этой синусоиды явно нарастала.
- Что за странный период? - спросил я.
- Мне тоже он поначалу показался странным, - сказал профессор и на
пару минут замолчал, глубоко задумавшись. Прежде за ним подобного не
водилось. Потом он как бы очнулся и продолжил: - Я проанализировал данные
за несколько последних лет. Вот погляди, что получилось.
Он повернулся к компьютеру, набрал на клавиатуре несколько команд,
подождал, пока на экране возникнет график, затем снова повернулся в мою
сторону.
- Первый раз этот странный период проявил себя в конце августа
позапрошлого года. Но тогда амплитуда его, как ты можешь убедиться, была
невелика - едва превышала величину экспериментальных ошибок аппаратуры
"Солара-иж".
При этих словах профессора что-то холодное шевельнулось в глубине
моей души, но несколько мгновений мне удавалось сдерживать догадку, не
пуская ее в сознание.
Всего несколько мгновений - слишком явным было совпадение.
Август позапрошлого года - как раз то время, когда я бился над этим
проклятущим интегралом. К концу месяца я оставил попытки взять его, и
теория, которую я строил, совершив подлог, стремительно приобрела стройный
и законченный вид.
Но, конечно, я еще не сознавал, что же произошло. Просто душа всегда
первой чувствует надвигающуюся беду.
- Теперь амплитуда тоже не очень значительна, - сказал я, стараясь,
чтобы голос мой звучал нейтрально. Да и о чем я мог волноваться? Подумаешь
- обнаружение каких-то пульсаций в солнечном ветре! Новый эффект,
зарегистрированный при помощи спутниковой аппаратуры - что в этом
удивительного? Для того и запускаются спутники, чтобы открывать такие вот
новые закономерности. Но изгнать какое-то нехорошее предчувствие из сердца
мне все же не удавалось.
- Дело не в амплитуде, - произнес профессор. - Дело не в амплитуде.
Дело именно в периоде, - он помолчал, потер глаза, приподняв очки - глаза
у него были красные, невыспавшиеся - потом продолжил: - Понимаешь, меня
самого поначалу этот период удивил. Если бы не твоя работа, я так и не
нашел бы ему объяснения. Но, если привлечь твои построения, то сомнений, в
общем, не остается...
- Сомнений... в чем?
- В том, что наше светило, оказывается, далеко не так устойчиво, как
мы привыкли считать. Я тут пока не спешил делиться своими выводами - ты
знаешь, не люблю скоропалительных сенсаций. Тем более, сенсаций такого
рода. Я вообще предпочел бы, чтобы все это оказалось неверным и поскорее
позабылось. Но, видимо, рациональное зерно в моих построениях имеется. К
сожалению.
- Вы хотите сказать, что наличие именно такого периода
свидетельствует об особой форме неустойчивости.
- Да, именно так. Хотя кто бы мог подумать - учитывая геологические
данные? Кто бы мог подумать? Я, правда, надеюсь, что допустил где-то
ошибку - потому мне необходима твоя помощь. Ты ведь можешь отложить свою
работу на время?
- Разумеется.
- Ну и прекрасно. А то, знаешь, мне не хотелось бы привлекать к этому
анализу еще кого-нибудь. Я все же надеюсь пока, что ошибся. Уж больно
выводы получаются неутешительные. Да что там неутешительные - просто
ужасные, знаешь ли, получаются выводы.
Профессор посмотрел мне в лицо, и меня даже передернуло - настолько
жалким, совершенно для него не характерным был этот взгляд. Я не помнил,
чтобы он хоть когда-либо прежде глядел такими вот глазами - даже тогда,
когда три с половиной года назад хоронил брата. Тот тоже работал у нас в
