прежде от моего взгляда - просто потому, что когда-то это было обыденным в
моем восприятии мира, но потом ушло навеки, сохранившись лишь в картинах и
неожиданно открываясь для меня самого много позже. "Мадонна" проводила
меня долгим задумчивым взглядом, кто-то помахал рукой из окошка старой
ветряной мельницы, кто-то почти неразличимый вдали посмотрел на меня в
морской бинокль с палубы парусника, огибающего острова. И я шел от картины
к картине, ничего вокруг, кроме них, не замечая.
И вдруг остановился.
Потому что прямо в глаза мне со стены смотрел Дьявол.
Он ничего не говорил мне. Ему незачем было со мной разговаривать. Он
презрительно скривил губы и смотрел властно и высокомерно. Он был одет как
обычный человек, и выглядел он как обычный человек, но взгляд его таил в
себе такую силу, был так глубок и пронзителен, что не оставалось ни
малейшего сомнения в том, кому он принадлежит. В этом взгляде ощущалась
сила, способная парализовать волю любого самого волевого человека, и была
в нем мудрость - злая мудрость того, кто знает все несовершенства мира и
готов воспользоваться ими в своих низменных целях. Он соединял в себе все
эти качества и таил вдобавок еще много такого, чего я не сумел разглядеть
и осознать в те минуты. Он приковывал к себе, от него невозможно было
оторваться, я не мог сделать и шага, не мог пошевелиться, парализованный
этим взглядом, залезающим в самую душу. Неужели я написал это лицо,
неужели это я вложил в него такую силу? Откуда взялась она, как смог я
перенести ее на холст? Я яростно затряс головой, сбрасывая наваждение
дьявольского взгляда, с трудом отвел глаза от картины, перевел дух.
- Ну что? - спросил меня Анно, тронув за локоть. Я не слышал, как он
подошел. Я молча оглянулся, посмотрел вокруг. Уборщица уже ушла, никого,
кроме нас двоих, не было в зале.
Не ответив, я молча подошел вплотную к картине. Изо всех сил стараясь
избегать взгляда Дьявола, стал внимательно осматривать ее. Нет, сомнений
не оставалось - это была моя картина. По сути - не более, чем эскиз,
написанный в спешке, среди будничной суеты, неровными мазками, с
многочисленными огрехами, хорошо заметными при внимательном рассмотрении.
Я искал в картине чего-то, что раскрыло бы мне ее силу, не замеченную мной
раньше, хотел увидеть неуловимые штрихи, которые в корне меняли бы
впечатление от нее, но не находил для себя ничего нового - лишь свои
поспешные и не слишком умелые мазки. Ничего нового не появилось в этой
картине с тех пор, как я видел ее последний раз. И только Дьявол,
изображенный на ней, ожил. И стоило мне вновь встретиться с ним взглядом,
как я опять потерял власть над собой, застыл, прикованный к месту, вбирая
в себя этот взгляд и все, что за ним стояло, чувствуя, как он завладевает
моей душой и начинает командовать моим телом. Я попытался бороться с ним -
моим творением! - но не смог выдержать и минуты этой борьбы. Я
почувствовал, что сердце мое бьется на пределе, дыхание стеснено, голова
кружится и, понимая, что долго мне этого не выдержать, усилием воли отвел
глаза, повернулся на нетвердых ногах и зашагал к выходу из зала.
Анно нагнал меня у двери, взял за локоть. Несколько минут мы
простояли молча, глядя назад. Дьявол отсюда виден не был, но теперь, после
его взгляда, все остальные картины поблекли, висели на стенах нелепыми
разноцветными пятнами с размытыми очертаниями. Мимо нас прошел, гремя
ключами, сторож, подошел к электрическому щитку и стал гасить свет в зале.
- Хочешь почитать книгу отзывов? - спросил Анно напряженным,
неестественным голосом.
- Нет. В другой раз. Потом. Завтра.
- Ты, похоже, не ожидал этого.
- Не ожидал...
Я сам говорил каким-то чужим голосом, слова звучали странно и
незнакомо.
Мы вышли из зала. За нами, погасив лампу у входа, вышел сторож и
начал запирать двери. Полутемной лестницей мы спустились вниз и вышли на
улицу.
- Куда поедем? - спросил Анно.
- Домой.
Мы сели в машину. Анно достал свою трубку, сунул ее в рот, молчал, не
заводя мотора. Я не торопил его, мне было все равно.
- Знаешь, - сказал он, - народа с каждым днем все больше. Сегодня
особенно...
Он замолчал, поняв, что говорит не о том. Потом спросил:
- Как ты написал его?
- Не помню точно... Не помню. День какой-то гнусный был. Ничего не
получалось. Все валилось из рук. Работать не хотелось. Выходить никуда не
хотелось. Дождь со снегом, слякоть, холод. Ветер. Отопление еще
отключили... Пошел в мастерскую и давай малевать. Потом увидел, что ерунда
получается, бросил. Хотел закрасить, да все руки не доходили. Ты же видел,
что он не закончен. Так, намечен - и все.
- Только взгляд...
- Да не писал я этого взгляда! Не писал! Не знаю я, откуда он взялся!
Мы молчали. Было тихо, лишь изредка проезжали машины. Почти совсем
уже стемнело, и все вокруг в этой темноте казалось пустым и заброшенным.
Прохожих почти не было, и не верилось, что днем у входа в этот маленький
окраинный клуб толпится народ, желая попасть на выставку.
- Может, снимем его? - спросил я.
- Как его теперь снимешь? И почему? Потому что нам в головы лезет
всякая чушь, когда мы заглядываем ему в глаза? Так это ведь не картина
виновата. Это нам самим, пожалуй, следует к психиатру обратиться. Тьфу,
мистика какая-то, - он отвернулся к окну, немного помолчал. Затем, не
поворачиваясь, стал говорить как бы сам с собой. - Ведь каждый день к
нему, проклятому, подхожу, каждый день торчу перед ним по полчаса. Не хочу
идти, боюсь идти, а иду. Он же мне душу каждый день наизнанку
выворачивает, он же залезает туда своим взглядом и выкапывает всякую
мерзость, о которой я раньше и понятия не имел! И так он делает с каждым,
кто на него смотрит. И чем дольше смотришь, тем страшнее становится. Ты-то
этого еще не почувствовал, - повернулся он ко мне. - Ты-то сегодня перед
ним, почитай, в первый раз стоял...
Он завел мотор, тронул машину.
До самого дома мы с ним больше не разговаривали. Но всю дорогу думали
об одном и том же. Да и о чем еще могли мы думать?
- Ладно, - сказал он, остановившись у подъезда. - Иди, отдыхай. Утром
все предстанет в другом свете. Напридумывали мы тут всякого да сами же и
поверили. Как дети... - он усмехнулся.
Я ответил ему слабой улыбкой, пожал руку и вылез из машины. На пороге
я оглянулся. Он махнул рукой и тронул машину.
Дома был Дьявол.
Я видел его повсюду.
Он смотрел на меня из темного окна, из зеркала, из темноты дверного
проема.
Я отводил от него взгляд лишь для того, чтобы через мгновение снова
встретиться с ним взглядом где-то еще. Я хотел лечь спать и забыться, но
сон не шел. Стоило лишь закрыть глаза, как Дьявол вновь оказывался передо
мною. Я включил телевизор, но передачи уже закончились. Я поставил
пластинку, но музыка била по нервам, я не выдержал и минуты. Тогда я
оделся и вышел в мастерскую.
Но в мастерской было пусто и неприветливо. Не было привычных картин
на стенах, не у кого было попросить помощи и поддержки. Лишь несколько
эскизов стояло на полу вдоль дальней от двери стены, да одна незаконченная
картина лежала на подрамнике. Я посмотрел на них, осмотрел их все по
очереди, попытался сосредоточиться на том, что они изображали, но не смог
этого сделать. Дьявол преследовал меня повсюду.
Что, что такое скрыто в этой картине? Как мог я написать ее? Я
подошел к шкафу, достал с полки стопку рисунков, стал бегло просматривать
их, бросая на пол один за другим. Не то, не то, все не то! Я видел перед
собой Дьявола, и он был совсем другим, он был гораздо живее, объемнее,
совершеннее всех этих рисунков, хотя тоже был создан на одном дыхании, без
особенной затраты жизненных и духовных сил. Откуда же тогда взялись в той
картине глубина и объемность? Откуда взялось его такое живое и пугающее
выражение лица, откуда это ощущение, что смотришь не на картину, что там,
за рамой, ее окружающей, стоит настоящий Дьявол, живой, коварный и злой,
который ждет лишь мгновения, когда ты отвернешься, чтобы выйти наружу и
пойти бродить по свету? Я не писал его таким. Я не придавал его глазам
этого зловещего блеска, этой силы и власти. Я не мог, просто не мог
сделать его таким живым! Я бездарь и недоучка в сравнении с тем, кто сумел
бы это сделать. Ни одна из моих картин даже отдаленно не приближается по
силе своего воздействия к этому уровню.
Так как же тогда, черт подери, смог я написать его?!
Это же черт знает что, думал я, глядя в пустоту перед собою
невидящими глазами, это же черт знает что. Меня была дрожь, я задыхался,
не знал, что я делаю, что я буду делать, а Дьявол, стоящий перед моим
мысленным взором, ждал лишь мгновения, когда я закрою глаза и отвернусь,
чтобы выйти из картины...
Я не помню, что я делал в ту ночь. Может быть, я уснул ненадолго,
сидя в кресле. Может быть, присел лишь на минуту, бесцельно пробродив по
квартире несколько часов подряд. Просто, очнувшись, я вдруг увидел, что
уже светает. Ночь прошла, близилось утро. Я взглянул на часы. Было около
пяти. Не имело смысла ложиться, все равно уже не уснуть. Я встал, не спеша
прошел в мастерскую. Там горел свет. Я подошел к подрамнику, взглянул на
незаконченную картину. Я вспомнил ее, Дьявол не стоял больше перед моим
мысленным взором и не заслонял всего остального. Я вспомнил, как пришла
мне в голову идея этой картины, как начинал я писать ее, какие надежды с
ней связывал, вспомнил, как думал завершать начатую работу. Мысли были
совершенно четкие и ясные, снова появилось желание работать, поскорее
взять в руки кисти и писать, писать... Я всматривался в картину,
продумывая, как буду выписывать детали, какие использую краски, какую
применю технику. Там, на картине, был мир, который я творил, который мне
еще предстояло сотворить до конца, мир, над которым я был полностью
властен, который я смогу сколько угодно изменять по своему желанию, законы
жизни и развития которого определяю я, только я один. Мы - те, кто
способен творить - боги. На листе бумаги, в глине, камне или на холсте мы
можем творить все, что нам угодно. Мы - всесильные боги, мы сами творим
миры, которые нам по вкусу, сами определяем законы их развития, сами
населяем их героями или злодеями, наделяем счастьем или несчастьями и
всеми другими угодными нам чертами. И они, эти миры, совершенно подвластны
нам. Если только мы не убьем их в процессе творения - а именно так
поступают бездарности - то они выходят в наш общий человеческий мир
такими, какими мы их создавали. Но там, в этом внешнем мире - что
происходит с ними там? Что происходит с ними после того, как мы лишаемся
своей власти над сотворенными мирами? По каким законам живут они дальше?
Они выходят в этот мир, и люди смотрят на них, на наши творения, и
наделяют их чертами, которых не было в создававшихся нами образах, и
преобразуют их на свой собственный лад. И, оставаясь внешне неизменными,
наши творения преобразуются в мыслях людей по законам, нам неподвластным.
Ни Шекспир, ни Сервантес не могли наделить Гамлета и Дон Кихота и сотой
долей тех черт, с которыми они живут в нашем сегодняшнем мире. Однажды
рожденные, образы выходят из-под власти творца и живут своей собственной
жизнью. Люди, воспринимающие творения художника, наделяют их новой
мудростью и новой силой. Только живые люди, воспринимающие эти творения,
помогают им жить дальше, передавая им частицы своих собственных душ. И
сами при этом становятся другими.
