нельзя, странно вспоминать о том, с каким почтением мы к книгам
относились. Тогда все это естественно было.
Ну да, правильно, Павлик, отвлекся я снова. Я же и правда про ту
агинку хотел рассказать, от которой со мной такая неприятность-то
приключилась. Помню я ее, проклятую, прекрасно помню. Перед самой
катастрофой это случилось. Такое тогда стало происходить, что никто понять
не мог, в чем же дело. Ну просто с ума люди сходили - вдруг, почти
одновременно, ну в течение двух-трех недель у всех почти поисчезали самые
лучшие, самые любимые книги. А вместо них на полках стояло невесть что.
Агинки, конечно, стояли, но мы этого еще не понимали. Все ведь как
происходило? Приносил, скажем, человек к себе домой агинку - они быстро
эволюционировали, и таких агинок, что Михеева погубила, я лично больше не
встречал. Внешне они вполне прилично теперь выглядели, книги как книги -
мало ли макулатуры тогда печатали. Взять хотя бы эту, тьфу, "Рабочую
гордость" Хухрякова - да таких книг тогда было до черта! И вот приносил
человек домой агинку и ставил ее на полку. А она же, зараза, живая, ее же
карры специально нам на погибель такой сделали. Я не раз потом видел, как
дальше-то все происходит. Поначалу, значит, она намертво слипалась с
соседними книгами, так что и отодрать было невозможно, и раскрыть не
удавалось. Ну как бы клеем все страницы слеплены. Если никто не пытался их
достать и раскрыть часа два-три, то ничего и заметить было невозможно -
стоят себе книги на полке и стоят. Ну а потом они разлеплялись, и рядом
стояло уже несколько агинок. Причем совершенно разных, вот что
поразительно. И каждая из них была способна поглощать новые книги. И
каждая из них была опасна, потому что человек, взявшийся ее читать,
неизбежно превращался в гвельба. Ну а про гвельбов я вам рассказывать не
стану, гвельбов вы и без меня видели.
Так вот и с моей библиотекой случилось. Слышал я от некоторых
знакомых, что такое происходит. И еще заметил, что многие из тех, с кем
такое вот дело случилось, вскоре заболевают той самой странной болезнью. И
вот когда с моей собственной библиотекой случилась эта страшная вещь, я и
подумал, что, значит, сам с ума схожу. Не знал я тогда, что это зараза
книги мои пожрала, я думал, что сам ума лишился и на месте нормальной
книги черт те что вижу. Страсть как перепугался. Хорошо еще, Настасьи дома
не было, у родственников они с сыном гостили, а то не знаю, что бы
случилось.
Ну вот, обнаружил я это дело утром, перед выходом на работу. Можете
вообразить, каково мне было. Но взял себя в руки, собрался, поехал. Хожу
по своему отделу - и на полках-то книжных то же самое вижу. Ну ни одного
названия знакомого, а все то же самое. Все, думаю, конец мне пришел. Так,
знаете, горько сделалось. Уж лучше бы, думаю, под трамвай попасть или
утопиться - насмотрелся уже на гвельбов и самому таким стать ну никак не
хотелось. А сказать кому-нибудь, что со мной творится, не решаюсь - тогда
слухи ходили, что это все заразно, на взводе люди были.
И вот, представьте, стою я в полном смятении за прилавком, и подходит
ко мне молодой такой детина. Рожа красная, здоровая. Книгу, говорит,
купить хочу. Дядька у меня, говорит, книголюб, иду к нему на юбилей, надо
что-то преподнести - а сам знаки такие пальцами делает. Ну всем тогда
понятно было, что означают - хорошую-то книгу купить просто так было давно
уже невозможно, а из-под прилавка с доплатой удавалось. Тем, у кого деньги
были. Но я этим никогда не промышлял, потому сделал вид, что не понял.
Вон, говорю, книги, хорошие, выбирайте. А сам не знаю уж почему его и
спрашиваю: а что, дескать, богатая у вашего дяди библиотека? Что, мол, за
книги там у него: классика, современная литература, поэзия? А, говорит,
Толстой там всякий да Гоголь с Моголем. И заржал еще так, будто что
остроумное сказал.
А я, знаете, в таком состоянии был, что собой уже не владел. Ну почти
что с ума сходил - только потому так себя и повел дальше. Только потому,
наверное, мы с Настасьей Тимофевной и уцелели. Я как услышал про Гоголя с
Толстым, так сразу ну словно бес какой в меня вселился. И нашептывает,
нашептывает: дескать должен ты себя на них проверить, и все тут. Ну не
смешно? Пошел бы в библиотеку какую или еще куда - нет, обязательно мне
было к тому дядьке переться. В общем, почти совсем свихнулся.
Ну так вот, а дальше так дело было. Спихнул я ему эту самую "Рабочую
гордость" - благо, переплет красивый, это его убедило, а сам, обо всем на
свете позабыв, даже не одевшись, за ним из магазина-то и выскочил. А была
уже осень и дождичек даже моросил - но мне хоть бы что. И не замечал
ничего вокруг. Только бы, думаю, парня этого не потерять из виду. Только
бы его не упустить. И так, знаете, умело за ним шел, что он меня
долго-долго не замечал.
Дошли мы, значит, до метро, вошли в вестибюль и поехали вниз. Да,
Петенька, правильно, метро - это те самые подземелья, куда я вам
строго-настрого спускаться запретил. Потому как опасно там сейчас, всякая
гадость живет, да и вообще все разваливается, завалить даже может. Ну а в
то время это был самый удобный вид транспорта. Тепло и светло, и поезда
через одну-две минуты ходят. Так мы с ним в поезд сели и проехали через
весь город. Он на меня даже и не оглянулся ни разу, раскрыл книгу
купленную и все читал про эту самую рабочую гордость. В метро тогда все
почти читали, такой был обычай. Наконец, двинулся он к выходу, ну и я за
ним. Наверх поднялись, до остановки автобусной дошли, и вот тут-то он меня
и приметил. Ты, говорит, откуда здесь взялся, мужик? Соврал я ему что-то.
Живу, мол, здесь рядом. Он посмотрел на меня, пальцем так у виска покрутил
и залез в автобус. А я за ним. Так и доехали с ним до самого дома его
дядьки. А потому, Павлик, пальцем он крутил, что вид у меня был не
уличный. В пиджаке под осенним дождем тогда никто не ходил, разве что
психи - вот он меня за психа такого и принял. Ну а когда я за ним в
подъезд сунулся, он уже совсем убедился, что с каким-то ненормальным
столкнулся. Поворачивается ко мне и говорит, что иди-ка, мол, ты
подобру-поздорову, пока зубы целы. Убедил меня, словом, дальше за ним не
ходить.
Да мне и не больно надо было. Подъезд я определил, а попозже прошелся
по лестнице и высмотрел, в какой квартире гуляют. Потом до вечера торчал
на площадке этажом выше, пока не убедился, что парень мордастый из той
самой квартиры вышел. Ну тогда я уже спокойно домой поехал. А с утра
пораньше оделся попредставительнее, документы кое-какие захватил на всякий
случай и отправился прямиком в эту квартиру. Правда, прогулка накануне мне
дорого далась, чихал я вовсю да кашлял, и голова болела, но я на все это
рукой махнул. И на то, что на работу идти надо, тоже плюнул - не до того
мне совсем было.
Звоню - открывает мне дверь пожилой человек довольно интеллигентной
наружности. Но вид у него какой-то странный, растерянный какой-то до
крайности. Я толком даже не придумал тогда, что ему говорить буду, да так
и ляпнул прямо с порога - слышал, мол, что у вас имеются во множестве
сочинения отечественных классиков. Хотелось бы, мол, лично убедиться. Ну
что глупее придумаешь? Но он, знаете, в таком состоянии был, что не
удивился даже. Скажи я ему, что я царь Навуходоносор и прибыл из Вавилона
- и то, наверное, принял бы как должное. В общем, пригласил он меня войти,
прошли мы в комнату большую - кабинет, наверное - показывает он на шкаф,
что справа от окна и говорит: вот, дескать, там Толстой, Достоевский,
другие классики. Я как увидел все это - ну будто груз с души свалился.
Дорогой вы мой, говорю, вы же спасли меня буквально! Вы же меня с того
света вытащили. К полкам кинулся, стал томики знакомые ощупывать - у
меня-то ведь точно такое же собрание сочинений Толстого было - и вдруг
вижу, что первого-то тома нет. А стоит вместо него книженция какого-то
Блеховецкого, а рядом с ней - уже знакомая мне "Рабочая гордость". Теперь
бы я сразу сообразил, что случилось, а тогда ничего, конечно, не понял.
Спрашиваю его: а это, мол, что такое? Это, отвечает, племянник мне вчера
подарил. Юбилей, говорит, у меня вчера был. Вы меня, говорит, извините, но
я совсем не в себе. Мне, говорит, жена его только что звонила, с ним эта
самая страшная болезнь приключилась. Совершенно, говорит, внезапно. Такой,
говорит, здоровяк был. Вы, мол, меня извините, но не могу вам сегодня
уделить внимания. Зайдите, говорит, в другой раз. Не знаю уж, за кого он
меня принял - не в себе человек был.
Сейчас-то я сразу же сообразил бы, что с тем парнем случилось. На
моих же глазах он в метро агинку ту читал. А мы тогда просто чудом
уцелели. И все потому, что я как приехал домой, так и слег с простудой
страшной. Как раз Настасья Тимофевна с отцом вашим вернулась, уложила меня
в постель, доктора вызвала - и пошла кутерьма. И так я, ребятки, заболел
удачно, что как раз самое-то страшное время и сумели мы пережить, когда
большинство населения в несколько дней буквально в гвельбов превратилось.
Что было потом - вспоминать страшно. Но тогда мы уж сумели разобраться, в
чем причина, тогда те, кто уцелел, к агинкам и подойти боялись, не то что
читать их. Ведь вредность от агинки - она накапливается. Сегодня здесь
строчку прочитаешь, завтра там полстраницы, послезавтра еще где-то на
картинки посмотришь. А потом вдруг раз - и ты уже не человек, а гвельб.
Так вот с большинством людей и случилось. А потом и сами карры
появились...
Ну да про карров вы побольше моего, наверное, знаете. Где их теперь
не встретишь? Хорошо еще, что нет у них, видно, других способов извести
род человеческий, кроме как через агинки, потому и можно их пока не
бояться. Хотя кто разберет, что они завтра придумают? Хитрость-то у них
воистину дьявольская, а от соблазна, если читать умеешь, ох как трудно
удержаться. Вот и отец ваш... Да что говорить - уж как мы с бабкой бьемся,
чтобы вас до этой заразы не допускать, и то с трудом удается. А его
удержать уж и вовсе было невозможно. И что с того, что он где-то еще живой
бродит, что подкармливают карры гвельбов уцелевших? Как человек он уже
давно умер.
Ну-ка, Павлик, посмотри, сгорела там эта "Рабочая гордость"? Как это
- в сторону отвалилась? Надо же было следить как следует. Ну ладно, тем
лучше. Мы сейчас ее приговорим по такому случаю. Ну-ка принеси мне трубку
латунную из сарая. Да-да, ту самую. И проволоку. Вот, молодец. А теперь
держи вот так, а ты, Петя, прикручивай. Вот, здорово получилось, теперь и
поджигать можно. Не сердись, Настасья Тимофевна, так надо. Видишь,
загорелась, проклятая! Пошли во двор. Вот, глядите, как пылает. И пусть
все карры подохнут от злобы! Пока мы с вами, ребятки, можем зажечь такой
вот факел разума, им нас не одолеть.
Ну ладно, теперь и в дом можно идти, ужинать бабушка зовет. Поедим, а
потом попросим ее рассказать "У Лукоморья" и еще чего-нибудь из Пушкина. А
я вам расскажу про Золотого теленка. Мы еще живы, ребятки, мы еще кое-что
помним. Мы еще поборемся.
БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ
Тугрина я не люблю.
Его никто не любит. За что его любить? Уж не за то ли, что он
постоянно зудит над ухом о необходимости строго соблюдать инструкции, об
ответственности за свои поступки и прочей подобной ерунде? Или, может, за
то, что он постоянно всем недоволен и постоянно показывает свое умственное
превосходство над окружающими? Или, может, за то, что он без конца
