места и помчится по внутренним магистралям астероида к почтовому кораблю.
Скоро, совсем скоро Дейк покинет зону Внешнего Кольца Обороны. Что ж, по
крайней мере, жизнь он прожил достойную. Ему не в чем упрекнуть себя. А
то, что ждет его впереди, - всего лишь жизнь после смерти, и в его власти
прекратить ее в любой момент.
Это было последней мыслью Дейка. Усыпляющий газ тихо и незаметно
погасил его сознание. Кресло повернулось и сбросило бесчувственное тело в
открывшийся сзади люк. Крышка люка захлопнулась, и где-то там, под полом
посадочной камеры богатый ферментами раствор за несколько минут без следа
растворил то, что еще недавно было Дейком Эсселом, включив его останки в
круговорот живого вещества внутри станции.
Все шло строго по программе С-16, принявшей управление станцией два с
половиной года назад. Через девятнадцать минут после того, как Дейк Эссел
перестал существовать, программа выдала на экраны Центрального сектора
информацию о старте почтового корабля к Гее. Аргол проводил взглядом этот
почтовый корабль, увозящий к третьей планете его лучшего друга, не
подозревая о том, что видит лишь смоделированное программой изображение,
что корабль этот никогда не прибывал на станцию. Еще через час тридцать
две минуты из сектора Связи поступили сформированные программой С-16
информационные сообщения с базы и три экспресс-сообщения с Геи для
командования. Как всегда, никто не заметил ничего необычного. Программа
С-16 действовала безупречно, она неизмеримо повышала живучесть станции в
условиях полной изоляции, обеспечивая в самом слабом ее звене - в людях -
веру в то, что они делают. Никто ничего не заметил, никто ничего не
заподозрил. Они выполняли свой долг. Они защищали Гею.
Они защищали Гею, и им незачем было знать, что их станция была
единственной уцелевшей станцией во всем Внешнем Кольце Обороны. Им незачем
было знать о том, что два с половиной года назад погибла при взрыве
арсенала база Внешнего Кольца Обороны, что всякая жизнь на Аресе
прекратилась более тридцати лет назад, а сама Гея вот уже полсотни лет,
как стала радиоактивной пустыней, и последний из ее подземных городов
девять лет назад угас в отчаянных попытках ликвидировать течи в изоляции.
Им незачем было знать все это. Они защищали Гею, прогресс, демократию,
саму жизнь в Системе, и создатели станции предусмотрели все для того,
чтобы эта защита действовала наиболее эффективно. Они защищали Гею. Они
делали все, что было в их силах.
7319 мужчин, 8842 женщины, 2428 детей - все, что осталось от
человечества.
ПОСЛЕДНИЙ КОРАБЛЬ
Как это все просто - ползти и ползти вперед, неспешно находить руками
новую опору и подтягивать тело еще на полметра, еще на метр... Ползти, не
задумываясь о том, что движет тобой, выбросив из головы все мысли, мечты,
воспоминания. Ползти, забыв об окружающем, помня и осознавая только одно:
там, впереди - твой корабль, на который еще можно успеть, на который
просто необходимо успеть. Они не ждут тебя на этом корабле, тебя встретят
как воскресшего из мертвых - да ты и есть воскресший из мертвых - и будут
удивляться и радоваться твоему возвращению. Там тебя ждет горячий душ, а
потом постель - сухая, теплая и чистая. И воздух там свежий и чистый. И
пища - обыкновенная человеческая пища. И там можно будет спокойно задавать
себе вопросы и думать о своем спасении. Там ты не останешься наедине с
этими мыслями, там будет кому думать вместе с тобой. Вместе не страшно
думать о чем угодно, вместе можно справиться с любыми, самыми страшными
мыслями. А сейчас думать не надо, надо просто ползти вперед, ползти до тех
пор, пока не увидишь посреди этой болотистой равнины свой корабль. И тогда
останется только приподняться над болотом, опершись о какое-нибудь
полусгнившее бревно, и помахать рукой. И закричать - закричать просто так,
по человеческому обыкновению - ведь никакой звук, конечно, не сможет
достичь корабля на таком расстоянии. Закричать от радости, от осознания
того, что мониторы внешнего обзора уже заметили и отождествили твою фигуру
на болоте, и уже объявлена на корабле общая тревога, а старт, которого все
ждали с таким нетерпением вот уже несколько недель, теперь отложен, и
никто не вспомнит и не пожалеет об этом. И уже через пять минут откроются
нижние люки, и флаеры спасательной партии устремятся к тебе на выручку. И
всем вам потом смешно будет вспоминать эту спешку: ну что такого может
приключиться с человеком, который прополз по болоту не одну сотню
километров, за лишние пять минут ожидания? И тебя поднимут из этой трясины
и на руках - хотя ты и попытаешься идти - перенесут внутрь флаера...
Как все это просто!
Как все просто, если ни о чем не задумываться, в который уже раз
подумал я. Если бы только можно было перестать думать. Или хотя бы
перестать вспоминать.
Я вытянул руку вперед и нащупал опору. Какую-то мокрую скользкую
ветку, торчащую изо мха, если эту плесень серо-зеленого цвета можно
назвать мхом. Сжал пальцы. И медленно стал подтягивать тело. Так будет
лучше - сделать вид, что ты сдался. И не спешить. Так ты останешься
хозяином положения, твердил я себе. Трясина неохотно выпускала меня,
бурлила выходящими болотными газами - я уже не замечал их отвратительной
вони - чавкала и урчала в глубине. Я давно перестал бояться ее. Знал - она
меня не поглотит. Я подвинулся на метр вперед, потом еще на метр. Еще
полметра и я достигну, наконец, этого бревна, наполовину торчащего из
трясины, ощетинившегося многочисленными острыми сучками. Из-за него - я
это знаю абсолютно точно - можно будет увидеть корабль. Я вынимаю руку из
грязи, протягиваю ее вперед и хватаюсь за один из сучков. Еще одно усилие
- и я уже лежу у самого бревна и могу приподняться над топью, опершись о
него локтями.
Но я этого не сделаю. Минут пять, не больше, чтобы не забыться и не
потерять над собой контроля, я лежу отдыхая. Потом приподнимаюсь и
осторожно, чтобы меня не заметили, высовываю голову из-за бревна. Я вижу
корабль на горизонте, едва заметный в пелене мелкого дождя.
Все. Дальше я не пойду. Ни за что на свете не сделаю я больше ни
одного движения вперед. Я уже говорил себе это не раз, пока полз сюда, я
прекрасно помню это, как помню и то, что никакие обещания не смогли
сдержать моего движения вперед. Но теперь - совершенно другое дело. Теперь
я остановился у последнего рубежа, ступить за который не имею права. Я
почти ощущаю его, этот рубеж. Здесь, так близко от цели, он кажется почти
материальным, и это придает мне уверенность в том, что я смогу зацепиться
за него и не двинуться дальше.
Я не имею права сделать это.
Я знал это все время, пока полз сюда. Знал, что не имею права
переступить этот рубеж. Знал, что не имею права даже высунуться чуть
больше - ведь тогда меня могут заметить с корабля. Я знал все это. И
все-таки, пока полз вперед, несмотря ни на что, несмотря ни на какие
клятвы себе самому, я на что-то надеялся. Где-то в самой глубине души
жила, оказывается надежда как-то обойти запрет, который я сам себе
поставил. Бродди, наверное, назвал бы это "синдромом надежды" и потом
долго-долго выспрашивал бы меня о том, что же я чувствовал и о чем думал
все эти дни, пока полз к кораблю, понемногу выуживал бы из меня самые
неожиданные признания, анализировал бы все это, сопоставлял, а потом,
через месяц или два таких мучений с глубокомысленным видом заявил бы: как
он и предполагал с самого начала, в основе всех моих возвышенных
устремлений лежат совершенно низменные мотивы, и врачебная этика не
позволяет ему раскрывать их суть, чтобы потом не пришлось лечить меня от
комплекса неполноценности.
Но Бродди улетит, так ничего и не узнав. Никто и никогда ничего не
узнает. И мир этот - Тэсхо-иии - так и останется лишь еще одним из
обследованных в свободном поиске миров, лежащих за границами сферы
экономических интересов человечества. Здесь останется обелиск с капсулой,
останется радиомаяк на орбите, который рассчитан на полмиллиона лет
работы, останутся обломки моего флаера, утопленные в болотистом лесу. И
останусь я.
Корабль уйдет сегодня вечером. У меня нет часов, я не знаю, какой
сегодня день, сколько суток пробыл я по ту сторону смерти и как долго полз
к кораблю. Но я точно знаю, что корабль уйдет сегодня вечером. Мой
последний корабль. Люди еще прилетят сюда. Нескоро, но прилетят. Через сто
лет. Через двести лет... Когда-нибудь. Люди всегда возвращаются. Но меня
здесь уже не будет. Для меня этот корабль - последний.
Много их было - последних кораблей. На которые опаздывал по глупости
или по забывчивости. Или же просто не сознавая, что они уходят навсегда. И
они уносили с собой друзей и любовь, мечты и надежды, и только потом,
много дней или лет спустя приходило понимание невосполнимости потери.
Каждый человек не раз провожает в своей жизни последние корабли. Иногда
понимая, что они уходят навсегда, а чаще всего не особенно задумываясь о
том, что они с собой уносят.
Но этот корабль - самый последний.
Я знал об этом все время, пока полз к нему. И я мог бы на него
успеть. Я и сейчас еще не опоздал. Но он улетит без меня. Я останусь
здесь. И останется обелиск с капсулой. И радиомаяк на орбите.
И еще кто-то.
Кто-то, очень желавший, чтобы я успел на этот корабль...
...Когда мой флаер вдруг потерял управление, я не успел даже понять,
что именно произошло. Руки действовали автоматически и действовали
безошибочно - программа контроля не допустила бы ошибки - но аппарат как
будто наткнулся в воздухе на невидимую упругую преграду, прорвал ее и
стал, беспорядочно кувыркаясь, падать вниз. И отказал механизм
катапультирования, который в такой ситуации должен был сработать
автоматически. И отказал механизм выброса аварийных парашютов,
рассчитанный именно на такие нелепые аварии. И последним, что я увидел в
жизни, было кочковатое болото, стремительно падавшее на меня сверху...
Потери - вещь привычная. Редкий год обходится без потерь, без
табличек из черного мрамора с золотыми буквами в Галактическом Центре. Это
даже хорошо, если человек гибнет у всех на глазах. Честно и окончательно,
так, что не остается никаких сомнений. Таркон летел в нескольких
километрах сзади, падая я слышал его голос, и потому знал наверняка, что
все видят и смогут не раз еще увидеть запись того, как я погиб. Это лучше,
чем пропасть без вести, лучше, чем тихо исчезнуть и оставить какую-то
надежду, какое-то сомнение в том, что же в действительности с тобой
приключилось. Это честнее.
И тебя будут вспоминать. Твои друзья и знакомые. Те, кто любил тебя,
и те, кто был к тебе равнодушен. Многим будет больно, многие - к чему
теперь излишняя скромность - будут тосковать по тебе. Ведь ты всегда был
хорошим парнем. Ты был честен и перед собой, и перед другими, ты ни разу
никого не предал, ты не шел вперед по головам других и всегда - почти
всегда, если уж быть честным до конца - был готов помочь. А недостатки - у
кого же их нет? Тебя будут вспоминать, и у многих на душе станет пусто и
горько, когда они узнают, что тебя больше нет.
Но все это неизбежно, так и должно быть. Потому что ты не имеешь
права сделать теперь даже один-единственный шаг вперед. Потому что этот
шаг был бы жестоким и подлым, и он перечеркнул бы все хорошее, что можно
сказать о тебе.
Ты не пойдешь дальше. Ты останешься здесь, в этом проклятом зловонном
