завалиться между камней, выбрав уютное подветренное местечко, и отдыхать,
глядя на проходящие голубоватые льдины, с которых, звеня и сверкая,
сбегала вода. Но радио, к сожалению, было разбито, и как его ни вертел
упрямый радист, оно было немо, как камень.
Словом, все-таки нужно было идти. Куда? Очевидно, к этому
навигационному знаку, который мог оказаться электромаяком, или туманной
предостерегательной станцией, или еще чем-нибудь в этом роде.
- Но, прежде всего, - сказал я штурману, где мы?
Прошло не меньше четверти часа, прежде чем он ответил на этот вопрос!
Правда, он называл не те координаты, которые назвал я, когда Ледков
спросил, где же, по моему мнению, находятся остатки экспедиции капитана
Татаринова.
Но координаты штурмана были так близки к этой точке - точке, в
которую я ткнул пальцем на карте Ледкова, - что я невольно осмотрелся
вокруг - не увижу ли сейчас в двух шагах, вот за тем камнем, самого
капитана...
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА
Глава первая
РАЗГАДКА
Пришлось бы написать еще одну книгу, чтобы подробно рассказать о том,
как была найдена экспедиция капитана Татаринова. В сущности говоря, у меня
было очень много данных - гораздо больше, чем, например, у известного
Дюмон-Дюрвиля, который еще мальчиком с поразительной точностью указал, где
он найдет экспедицию Лаперуза. Мне было даже легче, чем ему, потому что
жизнь капитана Татаринова тесно переплелась с моей и выводы из этих
данных, в конечном счете, касались и его и меня.
Вот путь, которым он должен был пройти, если считать бесспорным, что
он вернулся к Северной Земле, которая была названа им "Землей Марии": от
79°35' широты, между 86-м и 87-м меридианами, к Русским островам и к
архипелагу Норденшельда. Потом - вероятно, после многих блужданий - от
мыса Стерлегова к устью Пясины, где старый ненец встретил лодку на нартах.
Потом к Енисею, потому что Енисей - это была единственная надежда
встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной прибрежных островов, по
возможности - прямо...
Мы нашли экспедицию, то есть то, что от нее осталось, в районе, над
которым десятки раз летали наши самолеты, везя почту и людей на Диксон,
машины и товары на Нордвик, перебрасывая геологические партии для розысков
угля, нефти, руды. Если бы капитан Татаринов теперь добрался до устья
Енисея, он встретил бы десятки огромных морских судов. На островах, мимо
которых он шел, он увидел бы теперь электрические маяки и радиомаяки, он
услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана и указывающие путь
кораблям. Еще триста-четыреста километров вверх по Енисею, и он увидел бы
Заполярную железную дорогу, соединяющую Дудинку с Норильском. Он увидел бы
новые города, возникшие вокруг нефтяных промыслов, вокруг шахт и
лесозаводов.
Выше я упомянул, что с первых дней на Севере я писал Кате. Груда не
отправленных писем осталась на Н., я надеялся, что мы вместе прочтем их
после войны. Эти письма стали чем-то вроде моего дневника, который я вел
не для себя, а для Кати. Приведу из него лишь те места, в которых
говорится о том, как была открыта стоянка.
1. "...Я был поражен, узнав, как близко подступила жизнь к этому
месту, которое казалось мне таким бесконечно далеким. В двух шагах от
огромной морской дороги лежит оно, и ты была совершенно права, когда
говорила, что "отца не нашли лишь потому, что никогда не искали". Между
маяком и радиостанцией проведена телефонная линия, и не временная, а
постоянная, на столбах. Горнорудные разработки ведутся в десяти километрах
к югу, так что если бы мы не открыли стоянку, через некоторое время
шахтеры наткнулись бы на нее.
...Штурман первый поднял с земли кусок парусины. Ничего
удивительного! Мало ли что можно найти на морском берегу! Но это была
парусиновая лямка, в которую впрягаются, чтобы тащить нарты. Потом стрелок
нашел алюминиевую крышку от кастрюли, измятую жестянку, в которой лежали
клубки веревок, и тогда мы разбили ложбину от холмов до гряды на несколько
квадратов и стали бродить - каждый по своему квадрату...
Я где-то читал, как по одной надписи, вырезанной на камне, ученые
открыли жизнь целой страны, погибшей еще до нашей эры. Так постепенно
стало оживать перед нами это место. Я первый увидел брезентовую лодку, то
есть, вернее, понял, что этот сплющенный блин, боком торчащий из размытой
земли, - лодка, да еще поставленная на сани. В ней лежали два ружья,
какая-то шкура, секстант и полевой бинокль, все заржавленное,
заплесневелое, заросшее мхом. У гряды, защищающей лагерь с моря, мы нашли
разную одежду, между прочим расползшийся спальный мешок из оленьего меха.
Очевидно, здесь была разбита палатка, потому что бревна плавника лежали
под углом, образуя вместе со скалой закрытый четырехугольник. В этой
"палатке" мы нашли корзинку из-под провизии с лоскутом парусины вместо
замка, несколько шерстяных чулок и обрывки белого с голубым одеяла. Мы
нашли еще топор и "удочку" - то есть бечевку, на конце которой был
привязан самодельный крючок из булавки. Часть вещей валялась около
"палатки" - спиртовая лампочка, ложка, деревянный ящичек, в котором лежало
много всякой всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже самодельных,
парусных игл. На некоторых вещах еще можно было разобрать круглую печать
"Зверобойная шхуна "Св. Мария" или надпись "Св. Мария". Но этот лагерь был
совершенно пуст - ни живых, ни мертвых".
2. "...Это была самодельная походная кухня - жестяной кожух, в
который было вставлено ведро с крышкой. Обычно под такое ведро подставляют
железный поддонок, в котором горит медвежье или тюленье сало. Но не
поддонок, а обыкновенный примус стоял в кожухе; я потряс его - и
оказалось, в нем еще был керосин. Попробовал накачать - и керосин побежал
тонкой струйкой. Рядом мы нашли консервную банку с надписью: "Борщ
малороссийский. Фабрика Вихорева. Санкт-Петербург, 1912". При желании
можно было вскрыть этот борщ и подогреть его на примусе, который пролежал
в земле около тридцати лет".
3. "...Мы вернулись в лагерь после безуспешных поисков по направлению
к Гальчихе. На этот раз мы подошли к нему с юго-востока, и холмы, которые
казались нам однообразно волнистыми, теперь предстали в другом,
неожиданном виде. Это был один большой скат, переходящий в каменистую
тундру и пересеченный глубокими ложбинами, как будто вырытыми человеческой
рукой. Мы шли по одной из этих ложбин, и никто сначала не обратил внимания
на полу развалившийся штабель плавника между двумя огромными валунами.
Бревен было немного, штук шесть, но среди них одно отпиленное. Отпиленное
- это нас поразило! До сих пор мы считали, что лагерь был расположен между
скалистой грядой и холмами. Но он мог быть перенесен, и очень скоро мы
убедились в этом.
Трудно даже приблизительно перечислить все предметы, которые были
найдены в этой ложбине. Мы нашли часы, охотничий нож, несколько лыжных
палок, два одноствольных ружья системы "Ремингтон", кожаную жилетку,
трубочку с какой-то мазью. Мы нашли полу истлевший мешок с фотопленками. И
наконец - в самой глубокой ложбине мы нашли палатку, и под этой палаткой,
на кромках которой еще лежали бревна плавника и китовая кость, чтобы ее не
сорвало бурей, под этой палаткой, которую пришлось вырубать изо льда
топорами, мы нашли того, кого искали...
Еще можно было догадаться, в каком положении он умер, - откинув
правую руку в сторону, вытянувшись и, кажется, прислушиваясь к чему-то. Он
лежал ничком, и сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала у
него под грудью. Без сомнения, он надеялся, что письма лучше сохранятся,
прикрытые его телом".
4. "...Не было и не могло быть надежды, что мы увидим его. Но пока не
была названа смерть, пока я не увидел ее своими глазами, все светила в
душе эта детская мысль. Теперь погасла - но ярко загорелась другая: не
случайно, не напрасно искал я его - для него нет и не будет смерти. Час
назад пароход подошел к электромаяку, и моряки, обнажив головы, перенесли
на борт гроб, покрытый остатками истлевшей палатки. Салют раздался, и
пароход в знак траура приспустил флаг. Я один еще брожу по опустевшему
лагерю "Св. Марии" и вот пишу тебе, мой друг, родная Катя. Как бы мне
хотелось быть сейчас с тобою! Скоро тридцать лет, как кончилась эта
мужественная борьба за жизнь, но я знаю, что для тебя он умер только
сегодня. Как будто с фронта пишу я тебе - о друге и отце, погибшем в бою.
Скорбь и гордость за него волнуют меня, и перед зрелищем бессмертия
страстно замирает душа..."
Глава вторая
САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ
"Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою", - я читал и перечитывал
эти слова, и они казались мне такими холодными и пустыми, как будто в
пустой и холодной комнате я говорил со своим отражением. Катя была нужна
мне, а не этот дневник - живая, умная, милая Катя, которая верила мне и
любила меня. Когда-то, потрясенный тем, что она отвернулась от меня на
похоронах Марьи Васильевны, я мечтал о том, что приду к ней, как Овод, и
брошу к ее ногам доказательства своей правоты. Потом я сделал то, что весь
мир узнал об ее отце и он стал национальным героем. Но для Кати он остался
отцом - кто же, если не она должна была первая узнать о том, что я нашел
его? Кто же, если не она говорила мне, что все будет прекрасно, если
сказки, в которые мы верим, еще живут на земле? Среди забот, трудов и
волнений войны я нашел его. Не мальчик, потрясенный туманным видением
Арктики, озарившим его немой, полусознательный мир, не юноша, с молодым
упрямством стремившийся настоять на своем, - нет, зрелый, испытавший все
человек, я стоял перед открытием, которое должно было войти в историю
русской науки. Я был горд и счастлив. Но что мог я сделать с моим сердцем,
которое томилось горьким чувством, что все могло быть иначе!
Лишь в конце января я вернулся в полк. На следующий день меня вызвал
командующий Северным флотом.
...Никогда не забуду этого утра - и вовсе не потому, что своими
бледными и в то же время смелыми красками оно представилось мне как бы
первым утром на земле. Для Крайнего Севера это характерное чувство. Но
точно ожидание какого-то чуда стеснило мне грудь, когда, покурив и
поболтав с командиром катера, я поднялся и встал на палубе среди тяжелого,
разорванного тумана. То заходил он на палубу, то уходил, и между его
дикими клочьями показывалась над сопками полная луна с вертикальными,
вверх и вниз, снопами. Потом она стала ясная, как бы победившая все
вокруг, но побледневшая, обессилевшая, когда оказалось, что мы идем к
утреннему, розовому небу. Через несколько минут она в последний раз
мелькнула среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое, снежное
утро встало над Кольским заливом.
Мы вошли в бухту, и такой же, как это утро, белый, розовый, снежный
городок открылся передо мной.
Он был виден весь, как будто нарочно поставленный на серый высокий
склон с красивыми просветами гранита. Белые домики с крылечками, от
которых в разные стороны разбегались ступени, были расположены линиями,
одна над другой, а вдоль бухты стояли большие каменные дома, построенные
полукругом. Потом я узнал, что они так и назывались - циркульными, точно
гигантский циркуль провел этот полукруг над Екатерининской бухтой.
