сталкивающегося снега стоят дома и в одном из них, на пятой линии, семь,
Катя кладет твердые, как железо, галеты на камин, чтобы отогреть их, по
моему совету. Конечно, я добрался до этого дома. Самым трудным оказалось
узнать его - за полчаса он стал похож на сказочную избушку, скосившуюся
набок и заваленную снегом по окна. Как бог пурги, ввалился я в переднюю, и
Кате пришлось обметать меня веником, начиная с плеч, на которых выросли и
примерзли высокие ледяные нашлепки.
...Уже все, кажется, было переговорено, уже дважды мы наткнулись на
прощальные письма капитана, - я привез их в Полярное, хотел показать
доктору; другие материалы экспедиции остались в полку. Но мы обошли эти
письма и все, что было связано с ними, точно почувствовав, что в счастье
нашей встречи об этом еще нельзя говорить.
Уже Катя рассказала, какой стал Петенька, - смуглый и чуть-чуть
косит, одно лицо с покойной сестрой. Уже мы посоветовались, что делать с
бабушкой, которая поссорилась с директором Перышкиным и сняла в колхозе
"отдельную квартиру". Уже я узнал, что большой Петя был снова ранен и
награжден и вернулся на фронт - в Москве Катя случайно познакомилась с
командиром его батальона, Героем Советского Союза, и тот сказал, что Петя
"плевал на эту смерть" - слова, поразившие Катю. И о Варе Трофимовой я
узнал, что если все будет, как думает Катя, "для них обоих это счастье и
счастье". Уже изменилось что-то в комнате - иначе, удобнее расположились
вещи, точно были благодарны Кате за то, что в мужской, холодной комнате
доктора стало тепло. Уже прошло пять или шесть часов с тех пор, как
произошла эта чудная, бесконечно важная для меня перемена, - весь мир
нашей семейной жизни, покинувший нас так надолго, на полтора страшных
года, вернулся наконец, - а я все еще не мог привыкнуть к мысли, что Катя
со мною.
- Знаешь, о чем я думал чаще всего? Что я мало любил тебя и забывал о
том, как тебе трудно со мною.
- А я думала, как тебе было трудно со мною. Когда ты уезжал и я
волновалась за тебя, со всеми тревогами, заботами, страхом, это было
все-таки счастье.
Мы говорили, и она еще продолжала что-то устраивать, как всегда в
гостиницах, даже в поездах, везде, где мы бывали вдвоем. Это была привычка
женщины, постоянно переезжающей с мужем с места на место, - и с какою
жалостью, нежностью, раскаянием я почувствовал Катю в этой печальной
привычке!
Потом пришел сосед, тот самый моряк, который сказал, что я неспособен
разобраться в обстановке полярной ночи, - толстый, низенький, красный
человек и великолепный едок - в этом мы убедились немного позднее.
Он зашел познакомиться и с первого слова объявил, что он - коллега
Ивана Ивановича, приехавший в Полярное, чтобы испытать на подводных лодках
какие-то спасательные приборы. Вечером он собирался в Мурманск, но
проклятая пурга спутала все расчеты.
- Не дают "добро", - сказал он со вздохом, - так что больше ничего не
остается, как закусить и выпить:
У Ивана Ивановича были вино и консервы, но он сказал, что это не то,
и принес свои вино и консервы. Пыхтя, он открыл консервы и, зачем-то
засучив рукава, стал подогревать их на камине. Мы с Катей что-то ели весь
день, и он, не очень огорчившись нашим отказом, сам быстро, аппетитно все
съел и выпил. Он уже знал от доктора, что мы потеряли и нашли друг друга,
и поздравил нас, а потом объявил, что знает тысячи подобных историй.
- И это еще удачно, что ни вы, ни мадам не жалеете о холостой жизни,
- поучительно сказал он. - Да-с, бывает и так!
Не помню, о чем еще мы болтали, только помню, что оттого, что, кроме
нас, был кто-то чужой, еще острее чувствовалось счастье.
Потом он ушел и весь вечер звонил в порт - не дают ли "добро"? Но
какое уж там "добро", когда пурга еще только что пошла бродить-гулять над
Баренцевым морем! Даже в доме окна начинали внезапно дрожать, точно кто-то
тряс их снаружи, стучась то робко, то смело.
Мы были одни. Я не мог насмотреться на Катю. Боже мой, как я
стосковался по ней! Я все забыл! Я забыл, например, как она убирает волосы
на ночь - заплетает косички. Теперь волосы отрасли еще мало, и косички
вышли коротенькие, смешные. Но все-таки она заплела их, открыв маленькие,
красивые уши, которые я тоже забыл.
Опять мы говорили, теперь шепотом, и совсем о другом - после того,
как долго молчали. Это другое было Ромашов.
Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных пергаментах,
с которых позднейшие писцы стирали текст и писали счета и расписки, но
через много лет ученые открывали первоначальный текст, иногда
принадлежавший перу гениальных поэтов.
Это было похоже на палимпсест, когда Катя рассказала мне, что, по
словам Ромашова, произошло в осиновой роще, а затем я, как резинкой, стер
эту ложь и под ней проступила правда. Я понял и объяснил ей тот сложный,
подлый ход в его подлой игре, который он сделал дважды - сперва для того,
чтобы показать Кате, что он спас меня, а потом - чтобы доказать мне, что
он спас Катю.
Слово в слово я передал ей наш последний разговор на Собачьей
Площадке, и Катя была поражена признанием Ромашова - признанием,
объяснившим мои неудачи и раскрывшим загадки, которые всегда тяготили ее.
- И ты все записал?
- Да. Изложил, как в протоколе, и заставил его подписаться.
Я повторял его рассказ о том, как всю жизнь он следил за мной,
мучаясь от зависти, со школьных лет тяготившей его пустую, беспокойную
душу. Но о великолепном Катином портрете над его столом я ничего не
сказал. Я не сказал, потому что эта любовь была оскорбительна для нее.
Она слушала меня, и у нее было мрачное лицо, а глаза горели,
горели... Она взяла мою руку и крепко прижала к груди. Она была бледна от
волнения. Она ненавидела Ромашова вдвое и втрое, может быть, за то, о чем
я не хотел говорить. А для меня он был далек и ничтожен, и мне было весело
думать, что я победил его...
Все еще спрашивал толстый доктор, дают ли "добро", и по-прежнему не
давали "добро", потому что по-прежнему не унималась, рвалась, рассыпалась
снежным зарядом пурга. И к нам заглянула она на Рыбачий и к немцам, гоня
волну на их суда, спрятавшиеся в норвежских фиордах. Не дают "добро",
закрыт порт, шторм девять баллов.
Спит жена, положив под щеку ладонь, красивая и умная, которая, не
знаю за что, навсегда полюбила меня. Она спит, и можно долго смотреть на
нее и думать, что мы одни и что хотя скоро кончится эта недолгая
счастливая ночь, а все-таки мы отняли ее у этой дикой пурги, которая
ходит-гуляет над миром.
Мне нужно было вставать в шестом часу, я упросил Катю, чтобы она
позволила мне не будить ее, и мы даже простились накануне. Но, когда я
открыл глаза, она уже мыла посуду, в халатике, и прислоняла мокрые тарелки
к камину. Она знала, где я служу, но мы не говорили об этом. Только когда
я заторопился и встал, оставив недопитый стакан, она спросила, как бывало
прежде, беру ли я с собой парашют. Я сказал, что беру.
Мы вышли с толстым доктором. Пурга улеглась, и весь город был в
длинных, протянувшихся вдоль дорог, круто срезанных снежных дюнах.
Глава четвертая
ПРОЩАЛЬНЫЕ ПИСЬМА
Уходя, я отдал Кате прощальные письма капитана. Когда-то в Энске, в
Соборном саду, я так же оставил ее одну за чтением письма, которое мы с
тетей Дашей нашли в сумке утонувшего почтальона. Я стоял тогда под башней
старца Мартына, и мне становилось холодно, когда мысленно вместе с Катей я
читал строчку за строчкой.
Теперь я мог увидеть ее лишь через несколько дней. Но все равно, мы
снова читали вместе, я знал, что Катя чувствует мое дыхание за своими
плечами. Вот эти письма.
1
Санкт-Петербург. Главное Гидрографическое управление. Капитану
первого ранта П.С.Соколову.
Дорогой мой Петр Сергеевич!
Надеюсь, что это письмо дойдет до вас. Я пишу его в ту минуту, когда
наше путешествие подходит к концу, и, к сожалению, заканчиваю его в
одиночестве. Не думаю, чтоб кто-нибудь на свете мог справиться с тем, что
пришлось перенести нам. Все мои товарищи погибли один за другим, а
разведывательная партия, которую я послал в Гальчиху, не вернулась.
Я оставляю Машу и вашу крестницу в тяжелом положении. Если бы я знал,
что они обеспечены, то не очень терзался бы, покидая сей мир, потому что
чувствую, что нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была большая
неудача, но мы исправили ее, вернувшись к открытой нами земле и изучив ее,
сколько в наших силах.
Мои последние мысли - о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у дочки
была удача в жизни. Помогите им, как вы помогали мне. Умирая, я с глубокой
благодарностью думаю о вас и о моих лучших годах молодости, когда я
работал под вашим руководством.
Обнимаю вас. Иван Татаринов.
2
Его Превосходительству Начальнику Главного
Гидрографического управления
Начальника экспедиции на судне "Св. Мария"
И.Л.Татаринова
Рапорт
Настоящим имею честь довести до сведения Главного Гидрографического
управления нижеследующее:
1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной 79°08'30",
и в долготе от Гринвича 89°55'00", с борта дрейфующего судна "Св. Мария"
при хорошей видимости и ясном небе была замечена на восток от судна
неизвестная обширная земля с высокими горами и ледниками. На нахождение
земли в этом районе и раньше указывали некоторые признаки: так, еще в
августе 1912 года мы видели большие стаи гусей, летевших с севера курсом
норд-норд-ост - зюйд-зюйд-вест. В начале апреля 1913 года мы видели на
норд-остовом горизонте резкую серебристую полоску и над нею очень странные
по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы.
Открытие земли, тянущейся в меридиональном направлении, дало нам
надежду покинуть судно при первом благоприятном случае, чтобы, выйдя на
сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и
дальше, до первых сибирских поселений в устьях реки Хатанги или Енисея,
смотря по обстоятельствам. В это время направление нашего дрейфа не
оставляло сомнений. Судно двигалось вместе со льдом генеральным курсом
норд 7° к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, то
есть параллельно движению нансеновского "Фрама", мы не могли выйти изо
льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.
После многочисленных затруднений, не имеющих отношения к существу
настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь
открытой земли в широте 81°09' и долготе 58°36'. Это был покрытый льдом
остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А.
Только через пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова,
одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю. Определенный
мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенного
литерой Г, дал координаты 80°26'30" и 92°08'00".
Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал ее
берега между 81-й и 79-й нордовыми параллелями. В северной части берег
представляет собой довольно низменную землю, частично покрытую обширным
ледником. Дальше к югу он становится более высоким и свободен ото льда.
Здесь мы нашли плавник. В широте 80° обнаружен широкий пролив или залив,
идущий от пункта под литерой С в OSO направлении.
Начиная от пункта под литерой Ф, берег круто поворачивает в
зюйд-зюйд-вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег
