окрисполкоме.
Анна Степановна ушла. Но мы условились, что я непременно загляну к
ней проститься перед отлетом.
- Ну, скажите откровенно, - сказал Ледков, - как там наш старик? Ведь
мы без него, как без рук. И это совсем нетрудно устроить.
- Что именно?
- Вызвать и демобилизовать. Он из возраста вышел.
- Нет, не останется, - сказал я, вспоминая, как сердился Иван Иваныч,
когда командир дивизиона не разрешил ему идти в рискованный поход на
подводной лодке. - Может быть, в отпуск? А так, насовсем, не захочет.
Особенно теперь.
Это "теперь" было сказано в смысле близкого окончания войны, но
Ледков понял меня иначе: "Теперь, когда убит Володя".
- Да, жалко Володю, - сказал он. - Что это был за скромный,
благородный мальчик! И прекрасные стихи писал. Вы знаете, доктор тайком
посылал их Горькому, и потом у Володи была переписка с Горьким. Одну фразу
из письма Горького Володе мы взяли как тему для школьного плаката...
И он показал мне этот плакат: "Едва ли где-нибудь на земле есть дети,
которые живут в таких же суровых условиях, как вы, но будущей вашей
работой вы сделаете всех детей земли такими же гордыми смельчаками". Над
этой действительно великолепной фразой был нарисован Горький, немного
похожий на ненца.
Мы сидели в креслах у широкого окна, из которого открывалась панорама
новых улиц, бегущих от прибрежья к тайге. Лесозавод дымил, электротележки
бегали между штабелями у биржи, а вдалеке, нетронутые, сизые, стояли леса
и леса...
Это была минута молчания, когда мы не говорили ни слова, но там, за
окном, шел властный немой разговор - разговор, который начался в ту
минуту, когда советский человек впервые вступил на забытые берега Енисея.
Я искоса взглянул на Ледкова. Он встал и, прихрамывая, - он был на
протезе, - подошел к окну. Волнение пробежало по его суровому солдатскому
лицу с умными, между припухших монгольских век, глазами я понял, что и он
оценил эту минуту.
- Вы много сделали, - сказал я ему.
- Нет, едва коснулись, это первый шаг, - отвечал он. - До войны нам
казалось, что сделано много. А теперь я вижу, что из тысячи задач мы
решили две или три.
Прощаясь, я спросил о его давней поездке в ненецкие стойбища, где
якобы должны были храниться какие-то предания о людях со шхуны "Св.
Мария". Правда ли, что он ездил туда и опрашивал ненцев?
- Как же, ездил. Это стойбище рода Яптунгай.
- И что же?
- Нашел.
Как будто мне было семнадцать лет - так вдруг крепко стукнуло сердце.
- То есть? - спросил я хладнокровно.
- Нашел и записал. Сейчас, пожалуй, не вспомню, где эта запись, -
сказал он, окидывая взглядом вертящуюся этажерку с множеством папок и
свернутых трубок бумаги. - В общем, примерно так: в прежнее время, когда
еще "отец отца жил", в род Яптунгай пришел человек, который назвался
матросом со зверобойной шхуны, погибшей во льдах Карского моря. Этот
матрос рассказал, что десять человек спаслись и перезимовали на каком-то
острове к северу от Таймыра. Потом пошли на землю, но дорогой "очень шибко
помирать стали". А он "на одном месте помирать не захотел", вперед пошел.
И вот добрался до стойбища Яптунгай.
- А имени его не сохранилось?
- Нет. Он скоро умер. У меня записано: "Пришел, говорил - жить буду.
Окончив говорить - умер".
Карта Ненецкого округа с куском Карского моря висела в кабинете
Ледкова, я нашел привычный маршрут - к Русским островам, к мысу
Стерлегова, к устью Пясины...
- А в каком районе кочует род Яптунгай?
Ледков указал. Но еще прежде, чем он указал, я нашел глазами и точно
отметил северную границу района.
- Это был матрос со "Святой Марии".
- Вы думаете?
- А вот сосчитаем. По его словам, со шхуны спаслось десять человек.
- Да, десять.
- Со штурманом Климовым ушло тринадцать. На шхуне осталось
двенадцать. Из них двое - механик Тисс и матрос Скачков - погибли в первый
год дрейфа. Остается десять. Но дело даже не в этом. Я и прежде мог с
точностью до полуградуса указать путь, которым они прошли. Но мне было
неясно, удалось ли им добраться до Пясины.
- А теперь?
- Теперь ясно.
И я указал точку - точку, где находились остатки экспедиции капитана
Татаринова, если они еще находились где-нибудь на земле...
- Дорогая Анна Степановна, это страшное свинство, что я так засиделся
с Ледковым, - сказал я, заехав к Анне Степановне ночью и найдя ее
поджидающей меня за накрытым столом. - Но надо ехать. Только расцелую вас
- и айда.
Мы обнялись.
- Когда вы вернетесь?
- Кто знает? Может быть, завтра. А может быть, никогда.
- "Никогда" - это слово страшное, я его знаю, - сказала она,
вздохнув, и перекрестила меня. - И вы не говорите его. Вернетесь и будете
счастливы, и мы, старики, еще погреемся подле вашего счастья.
...Поздней ночью - о том, что была поздняя ночь, можно было
догадаться, лишь взглянув на часы, - мы стартовали из Заполярья.
Красноватое солнце высоко стояло на небе. Как дым огромного локомотива,
бежали, быстро нарастая, пушистые облака.
Думал ли я, что наступает день, которого я ждал всю мою жизнь? Нет!
Экипаж без меня проверял моторы, и я беспокоился, основательно ли была
сделана эта проверка.
Глава восьмая
ПОБЕДА
Мы вылетели в два часа ночи, а в половине пятого утра утопили рейтер.
Правда, мы не видели, как он затонул. Но после нашей торпеды он начал
"парить", как говорят моряки, то есть потерял ход и скрылся под облаками
пара.
В общем, это произошло приблизительно так: он шел с таким видом, что
между мною и штурманом произошел краткий спор (который лучше не приводить
в этой книге) по вопросу о том, не принадлежит ли этот корабль к составу
Северного флота. Убедившись, что это не так, мы ушли от него, как это
любил делать мой штурман. Потом резко развернулись и взяли курс на цель.
Жаль, что я не могу нарисовать ту довольно сложную фигуру, которую
мне пришлось проделать, чтобы сбросить торпеду по возможности точно. Это
была восьмерка, почти полная, причем в перехвате я произвел две атаки -
первая была неудачной. Потом мы стали уползать, именно уползать, потому
что, как это вскоре выяснилось, и немцы не потеряли времени даром.
Еще во время первого захода стрелок закричал:
- Полна кабина дыму!
Три сильных удара послышались, когда я заходил второй раз, но некогда
было думать об этом, потому что я уже лез на рейдер со стиснутыми зубами.
Зато теперь у меня было достаточно времени, чтобы убедиться в том, что
машина разбита. Горючее текло, масло текло, и если бы не штурман,
своевременно пустивший в ход одну новую штуку, мы бы давно погорели.
Правый мотор еще над целью перешел с маленького шага на большой, а потом
на очень большой - можно сказать, на гигантский.
Конечно, у нас были лодочки и можно было приказать экипажу выпрыгнуть
с парашютами. Но эти лодочки мы испытывали под Архангельском, на тихом,
глухом озерке, и то, вылезая из воды, дрожали, как собаки. А здесь под
нами было такое неуютное, покрытое мелкобитым льдом холодное море!
Не буду перечислять тех кратких докладов о состоянии машины, которые
делал мой экипаж. Их было много - гораздо больше, чем мне бы хотелось.
После одного из них, очень печального, штурман спросил:
- Будем держаться, Саня?
Еще бы нет! Мы вошли в облачко, и в двойном кольце радуги я увидел
внизу отчетливую тень нашего самолета. К сожалению, он снижался. Без
всякого повода с моей стороны он вдруг резко пошел на крыло, и если бы
можно было увидеть смерть, мы, без сомнения, увидели бы ее на этой
плоскости, отвесно направленной к морю.
...Сам не знаю как, но я вывел машину. Чтобы облегчить ее, я приказал
стрелку сбросить пулеметные диски. Еще десять минут - и самые пулеметы,
кувыркаясь, полетели в море.
- Держимся, Саня?
Конечно, держимся! Я спросил штурмана, как далеко до берега, и он
ответил, что недалеко, минут двадцать шесть. Конечно, соврал, чтобы
подбодрить меня, - до берега было не меньше чем тридцать.
Не впервые в жизни приходилось мне отсчитывать такие минуты.
Случалось, что, преодолевая страх, я отсчитывал их с отчаянием, со злобой.
Случалось, что они лежали на сердце, как тяжелые круглые камни, и я
тоскливо ждал - когда же, наконец, скатятся в прошлое еще один мучительный
камень-минута!
Теперь я не ждал. С бешенством, с азартом, от которого какое-то
страшное веселье разливалось в душе, я торопил и подталкивал их.
- Дотянем, Саня?
- Конечно, дотянем!
И мы дотянули. В полукилометре от берега, на который некогда было
даже взглянуть, мы плюхнулись в воду и не пошли ко дну, как это ни было
странно, а попали на отмель. Ко всем неприятностям теперь присоединились
ледяные волны, которые немедленно окатили нас с головы до ног. Но что
значили эти волны, и то, что машину мотало с добрый час, пока мы добрались
до берега, и тысяча новых трудов и забот в сравнении с короткой фразой в
очередной сводке Информбюро: "Один наш самолет не вернулся на базу"?
Почему я решил, что это залив Миддендорфа и что, следовательно, мы
сели далеко от жилых мест? Не знаю. Штурману было не до вычислений, и,
пока мы шли над морем, его интересовал единственный курс - берег. Теперь
ему было снова не до вычислений, потому что я приказал закрепить машину, и
мы работали до тех пор, пока не повалились кто где на сухом берегу, между
камней, припекаемых солнцем. Тихо лежали мы, глядя в небо - чистое,
просторное, ни облачка, ни тучки - и думая каждый о своем. Но это свое у
каждого определялось общим чувством: "Победа".
Мы лежали совершенно без сил, трудно было даже стряхнуть с лица
налипший песок, и он сам засыхал под солнцем и отваливался кусками.
Победа. Погасшая трубка лежала у штурмана на груди, он вдруг громко
всхрапнул, и трубка скатилась. Победа. Ничего не надо, только смотреть в
это полное голубизны, сияния, могущества небо и чувствовать под ладонями
теплые гальки. Победа.
Все было победой, даже то, что страшно хотелось есть, а я не мог
заставить себя подняться, чтобы достать из машины бутерброды, которые Анна
Степановна сунула мне на дорогу...
Не стоит рассказывать о том, как мы осматривали машину. Очевидно,
причиной дыма, о котором доложил стрелок, был снаряд, разорвавшийся в
кабине. Если не считать сотни или две пробоин, самолет выглядел вполне
прилично - хотя бы в сравнении с той грудой железа, на которой мне иногда
приходилось садиться. Но у него был один недостаток - он больше не мог
летать, и своими средствами невозможно было привести в порядок моторы.
За обедом - у нас был превосходный обед: на первое суп из сухого
молока, шоколада и сливочного масла, а на второе тот же суп, но уже в
сухом виде, - было решено.
а) закрепить машину там, где она стояла, глубоко врезавшись в
песчаную "кошку", - все равно мы не могли поднять ее на высокий берег;
б) оставить при машине стрелка;
в) идти искать людей и помощь.
Я забыл упомянуть, что еще когда мы тянули над морем, кто-то, кажется
радист, заметил на берегу не то дом, не то деревянную вышку. Она пропала,
едва мы подрулили под берег, - скрылась за поворотом. Возможно, что это
был навигационный знак - то есть прибрежное сооружение, которое очень
редко посещается судами. Тогда нам от него было бы мало толку. А если нет?
Впрочем, можно было и никуда не ходить, а после обеда снова
