И бывает, такой энергичный мужчина так и стоит у прилавка, отбрасывая
нахалов, до самого того мгновения, когда подходит его очередь. Тут он
покупает свои продукты и удаляется, сопровождаемый взглядами толпы, как бы
говоря: "Не надо никаких цветов, никаких благодарностей, мне достаточно
вашего молчаливого обожания".
Это так. Это бывает. Но бывает, что этот энергичный мужчина некоторое
время отбрасывает нахалов, а потом вдруг, не дождавшись своей очереди, сует
деньги продавщице, берет свои продукты и удаляется быстрыми шагами, как бы
пораженный какой-то мыслью, которая тут его осенила, и в результате чего ему
немедленно необходимо, бросив все дела, уйти в направлении этой мысли.
И вот что интересно. И продавщица знает, что он не дождался своей
очереди, и очередь знает, что ему рано было отовариваться, но все уверены,
что так и надо, что он должен был иметь какую-то выгоду за свой временный
героизм. И очередь смотрит ему вслед долгим взглядом, одновременно и
оправдывающим его поступок, и слегка тоскующим по бескорыстному кумиру, и
как бы понимающим, что сама она не вполне достойна такого кумира.
Но я залез в какие-то дебри. А между тем человек, совершивший
гнусность, стоит с терпеливо протянутой рукой, а я никак не могу решить,
надо ее пожимать или не надо.
Ну, вот -- пожал. После этого я чувствую к себе и к своей ладони
омерзение. Но все-таки я пожал эту руку. Значит, если бы я не пожал ее, я бы
чувствовал себя еще хуже? Из двух зол я выбираю меньшее? Почему оно меньшее?
Потому что, не пожав эту руку, я как бы полностью отрицаю, что передо
мной стоит человек, а не животное. Но такая кара все-таки не соответствует
его проступку? Как же быть? Но может быть, пожимая эту руку, я признаю свою
согреховность той гнусности, которую совершил этот человек? Безусловно, в
этом есть правда. Ведь перед тем как совершать свою гнусность, он,
подсознательно или даже сознательно, представил всех своих близких и
знакомых и почувствовал, что, в общем, все они, скорее всего, проглотят эту
гнусность. А раз он так решил, значит, мы давали какой-то повод надеяться,
что гнусность пройдет, значит, что-то такое в нас было? Конечно, не мы
главные виновники, но и мы давали повод надеяться, что гнусность пройдет, а
теперь, не подавая ему руки, всю вину сваливаем на него, хотя часть вины
лежит на нас самих. Но, с другой стороны, подав ему руку, мы тем самым
полностью оправдываем его надежду, что гнусность пройдет. Нет, раньше надо
было быть такими, чтобы он не посмел делать гнусность. Вот где правда! Но
ведь когда-нибудь надо становиться такими? И вот, не пожав ему руку, мы всем
показываем, что мы в дальнейшем будем такими, чтобы никто не смел делать
гнусности. Но ведь он может воскликнуть: "Это несправедливо! Почему именно с
меня надо начинать? Может, я бы не решился сделать гнусность, если бы знал,
что вы с меня будете начинать наказывать?!"
Господи, как же быть? И подавать руку неправильно, и не подавать руку
неправильно! Может, это вообще неразрешимый вопрос? Может, всякое бегство из
человеческого общества вызвано его неразрешимостью? Идея отшельничества не
отсюда ли? Бежать, бежать в пещеру, в скит, там никому не придется пожимать
руку!
Может, Лев Толстой именно по этой причине бежал из Ясной Поляны?
Приезжают со всего мира. Знаменитый писатель. Граф. Русское хлебосольство.
Надо пожимать руки. Разговаривать. А он, великий психолог, видит, сколько
среди этих гостей пакостников. А Софья Андреевна радуется и ничего не
понимает. И взрыв последнего решения: бежать! бежать!
И я бегу от этого вопроса к моим очаровательным в своей ясности
изменникам, о которых читатель, наверное, подзабыл.
Придется коротко напомнить. Вообще с читателем лучше всего
разговаривать коротко и громко, как с глуховатым. Громко-то у меня
получается, вот коротко не всегда.
Значит, напоминаю. Во времена студенчества у меня была подружка, но ее
у меня отбил мой друг. Шоколадными конфетами соблазнил. Но я с ними не стал
ссориться, отчасти из ложной гордости. Надо было делать вид, что ничего не
случилось. Как в песенке поется:
"Отряд не заметил потери бойца".
Вот и я должен был делать такой вид. И этот мой друг пригласил меня в
свою комнату пообедать с ними. Мне ужасно не хотелось идти, но я вынужден
был пойти, чтобы не объясняться с ним. И вот в этом месте я отвлекся на эту
проклятую руку.
Когда я вошел в комнату, она жарила картошку на электрической плите. Я
поздоровался с ней и сел на стул. Она сказала ему, чтобы он пошел за пивом.
Он неохотно согласился с ней и, надев пиджак, ушел. Я не знал о чем с ней
говорить, но она знала. Она начала издалека, то есть со своего футболиста,
терпеть воспоминания о котором у меня не было ни малейших оснований.
Из ее слов получалось, что она сейчас сильнее, чем раньше, грустит по
своему футболисту. Из ее слов получалось, что она хочет вернуться ко мне и
попробовать вместе со мной перебороть свои воспоминания о первой любви.
Но я уже не хотел, чтобы она вернулась ко мне. Я не хотел помогать ей
забывать своего футболиста, хотя надо сказать честно, она мне все еще
нравилась. Одним словом, я не поддерживал разговора. Я только понял, что
конфетная осада ни к чему не привела.
(Цепкий взгляд благотворителя, рассеянность ублаготворенного.)
Внезапно распахнулась дверь, и в дверях стоял мой друг-предатель (через
четверть века с трудом соединяю эти слова), глядя на нас вытаращенными
глазами. Шагов его не было слышно. Он явно подкрался к дверям, чтобы
застукать нас за злодейским поцелуем. Поняв, что поцелуями явно дело не
пахнет, он радостно поставил бутылки с пивом на стол. Но я-то уже знал, что
радоваться ему, бедняге, нечего.
Так оно и получилось. Вскоре она стала появляться в институте в
обществе студента-венгра. Судя по всему, тут роман развивался стремительно.
Теперь она здоровалась со мной без всякого намека на футболиста. Венгры, они
церемониться не любят. Впрочем, мы с ними тоже не церемонились.
Вот так и закончилась эта история. Никогда не думал, что о ней вспомню.
По-видимому, песчинка боли, застрявшая в душе, нарастила вокруг себя эту
сомнительную жемчужину. (Учредить клинику по иглоукалыванию писателей для
получения искусственного жемчуга.)
Но к чему я это все вспомнил? Да, речь зашла о наблюдательности. Из
этого рассказа видно, что я очень ненаблюдательный человек. Но в свое
оправдание я хочу сказать пару слов.
В сущности, ненаблюдательных людей нет. Просто те люди, которых считают
ненаблюдательными, наблюдают за каким-то невидимым для нас объектом. И самое
опасное в них то, что никогда не понятно, за чем именно они в данное время
наблюдают. Поэтому мой дружеский совет всем -- избегать делать подлости,
надеясь на ненаблюдательность ваших знакомых. Они могут вас разоблачить в
самом неожиданном месте.
___
...О, хроническая нечистоплотность человеческого племени! И стыдно
отворачиваться от тебя, и не хватает такта терпеть твое смрадное дыхание!
Этим летом один наш археолог показал мне пучок стрел, найденный им в
высокогорной пещере. По его расчетам, стрелам было около тысячи лет. Я долго
рассматривал этот бесценный дар нашего далекого предка, этот хорошо
сохранившийся, но слегка ссохшийся букет смерти. Особенно хорошо сохранились
наконечники стрел, так сказать самая идейная часть: сердцевидные,
ромбовидные, серповидные, клешневидные, зубчатые... Какое изобретательное
многообразие форм при строгом единстве содержания -- мечта пропагандиста.
Глядя на эти стрелы, я почувствовал неудержимый позыв выблевать на историю
человечества.
Чтобы выжить, человеку слишком долго важнее было развивать в себе
изворотливость ума, нежели божественную энергию стыда. Так и пошло, что
выработался большелобый ублюдок с хилой сердечной мышцей, образовалась
дурная автономия ума, оргия тупоголовой цивилизации, не слушавшая и не
слышавшая тревожных окриков культуры и только сейчас, на краю бездны, слегка
очнувшись, обалдело озирающая замученную местность Земли.
Где выход? Культура должна опередить цивилизацию и возглавить племя
людей. Возможно ли? Не будем унывать. Дон Кихоты всего мира, по коням!
Как бы мы жили, если бы время от времени на наших дорогах не появлялся
знаменитый испанский кабальеро на своем героическом коне и, обдавая нас
ободряющими клубами пыли, с выражением величавой важности на лице и
беспредельной уверенности в победе добра, не выезжал вперед?!
Вот он остановился у киоска и, протянув продавщице монету, снимает со
своей потной головы помятый шлем, а потом наклоняется за кружкой и пьет
русский квас.
Воспользуемся его передышкой, как пользуется ею этот мальчик, сующий в
рот его лошади огрызок яблока. Посмотрите, как великолепен этот лысеющий
шишковатый череп. Что? Среди многих шишек вы не видите шишки мудрости? А
разве вы не знаете, что одна шишка, полученная за неукротимую веру, стоит
десяти шишек мудрости?! А у него все шишки получены за неукротимую веру!
Как жадно припали его губы к остужающей влаге, как отчетливо ходит в
горле его рыцарский кадык, как вольно откинут его худой корпус, одетый в
пыльные, потрепанные доспехи, как беззаботно расслаблена нога, отдыхающая в
стремени! И каждая прореха на его старом плаще гордится собой, она счастлива
грядущей наградой -- латкой, пришитой ласковыми пальцами Дульсинеи. И чем
больше прореха, тем она счастливей, потому что тем дольше будут возиться с
ней пальцы Дульсинеи!
Но главное -- глаза! В глаза поглядите! Они сейчас устремлены в кружку
с квасом с такой целенаправленной зачарованностью, словно видят в ней первый
оазис грядущего счастья. Да, мечта так же реальна, как эта кружка с квасом,
и так же утоляет душу, как этот напиток ссохшуюся глотку.
И вот он, напившись, едет дальше. И мальчик, о чем-то догадываясь,
долго смотрит ему вслед. До свидания, великий кабальеро! Но скажите, неужели
и он выходец из нашего чахлого племени? Да, и он! Значит, племя еще способно
на что-то? Да, выходит, способно! Значит, нежность, самоотверженность,
доверчивость, доброта, мужество -- не пустой звук? Да, клянусь всеми
четырьмя копытами его коня, не стертыми мировой пошлостью, -- не пустой
звук!
___
...Но я слишком далеко отошел от своего сюжета. Я никак не могу его
сдвинуть с места. Мой сюжет буксует, как русская история. И все-таки мы его
сдвинем и пойдем дальше, ибо единственный вид власти, которую мы приняли на
земле, -- это власть над словом.
Итак, я отпустил свое такси (если читатель помнит, я приехал на такси),
и мы с другом и его приятелем, стоя на обочине дороги, неторопливо обсуждали
достоинства и недостатки окрестных ресторанов. Не правда ли, великолепное
занятие -- стоять на обочине дороги рядом с ожидающей тебя машиной и
неторопливо обсуждать достоинства и недостатки окрестных ресторанов?
Покамест мы этим занимались, рядом с нами остановилась черная "Волга",
и оттуда выглянуло монументальное лицо Абесаломона Нартовича. Последняя,
самая высокая должность, которую он занимал, -- это председатель местного
совета министров. Сейчас его сняли с этой должности, и он работает
директором научно-исследовательского животноводческого института. Но лицо
Абесаломона Нартовича, особенно в машине, выглядит так, как будто он все еще
возглавляет местный совмин. Абесаломон Нартович вышел из машины и подробно
поздоровался со всеми, как бы по инерции возвышая людей, с которыми он
здоровался, до своего бывшего министерского уровня.
