Вместе с ним вышли еще два человека. Один из них был дядя Сандро.
Представлять его, кажется, нет необходимости. Взглянув на него, я
почувствовал, что он мне порядочно надоел. Я даже мысленно сказал ему:
"Ты мне надоел, дядя Сандро. Я чувствую, что мне еще попадет за
тебя..."
И надо же -- старый черт почуял дуновение моего робкого бунта.
-- Ты мне что-то хотел сказать? -- спросил он у меня с вызовом.
-- Нет, нет, дядя Сандро, -- сказал я, опуская глаза. Второй спутник
Абесаломона Нартовича, высокий, стройный, красивый, как бы весь хрустящий от
свежести, оказался космонавтом. Он бодро пожал всем руки, словно вкладывая в
рукопожатие избыток сил, которые в нем накопились в свободное от космоса
время.
Казалось, Абесаломон Нартович взял себе в спутники этих двух людей для
демонстрации двух исторических периодов нашей жизни. Он как бы говорил этим:
вот лучшее, что создано нашим прошлым (дядя Сандро), а вот лучшее, что
создано нашим настоящим (космонавт), а вот я, мирно соединивший их. Так это
выглядело.
Мне Абесаломон Нартович всегда нравился за свой талант рассказчика и
балагура. Талант этот он, будучи ответственным работником, вынужден был
всегда маскировать, что, впрочем, ему плохо удавалось. Я ему тоже, как мне
кажется, нравился, он не мог не видеть во мне благодарного слушателя. Всякий
человек с артистической жилкой не может не ценить своих поклонников. И во
мне, я думаю, он всегда ценил поклонение своему дару, развернуть который он
не мог по причине своего служебного положения. Во всяком случае, не мог в
полную меру своего дарования.
Да, Абесаломон Нартович мне всегда нравился, но сказать, что он
нравился мне только за свои байки, будет неточно. Он нравился мне и за это и
за то, что всегда таил в себе возможность самых парадоксальных поступков.
Так, одному моему знакомому он, еще будучи на самом верхнем пределе своей
карьеры, сказал:
-- Вообще из нашей фамилии никто своей смертью не умирал...
Это признание было сделано человеком, находящимся на самой вершине
своей власти. Носители этой власти, даже если иногда и задумываются о
возможности своего падения, во всяком случае, не признаются в этом никогда и
никому. Наоборот, главное их занятие сверху донизу -- всегда подчеркивать
незыблемость своей власти.
Может возникнуть вопрос, а не брал ли Абесаломон Нартович во время
своего царствования (как он сам однажды сказал) подарки? На этот вопрос,
если он действительно возникнет, я, как честный историограф, должен буду
ответить положительно. Об этом говорили многие, и, что характерно для
Абесаломона Нартовича, сам он это не слишком скрывал.
Однажды после крупного возлияния с местными художниками, он нас повез к
себе домой, где подряд два раза на двух фортепьяно исполнил грузинскую песню
"Сулико". В столовой еще стоял клавесин, если он мне спьяну не примерещился.
То, что в комнате было два фортепьяно -- это абсолютно точно. Это следует
даже из краткого диалога, который там же состоялся между нами.
-- Абесаломон Нартович, -- спросил я, -- зачем вам два инструмента?
-- Дарят, -- ответил он, сокрушенно пожимая плечами, -- неудобно
отказать...
В другой раз, добродушно ворча, он сказал про одного председателя
колхоза, что тот зазнался и перестал приносить подарки.
Конец хрущевской эпохи оказался и концом Абесаломона Нартовича.
Секретарь ЦК Грузии Мжаванадзе, чтобы облегчить свой достаточно
перегруженный грехами корабль, не стал защищать Абесаломона Нартовича, а дал
его на растерзание врагам.
Правда, Абесаломон Нартович получил достаточно почетную отставку. Он
стал директором научно-исследовательского института. Недалеко от города,
окруженный лавровыми деревьями, слоновыми пальмами, цитрусовыми
насаждениями, он жил в своем институте как опальный римский сенатор в своем
имении.
Здесь я его встретил в первый раз после отставки и спросил у него, как
и почему Мжаванадзе отвернулся от него в решительный час, тот Мжаванадзе,
который при Хрущеве столь отечески патронировал его. Неподражаемом в своем
античном величии жестом Абесаломон Нартович наклонил ветку лавра, нюхая ее и
одновременно увенчивая ею себя, как бы символически восстановил свое прошлое
положение и, отпустив прошумевшую ветку, выдохнул:
-- Старческая трусость...
Надо сказать, что опала не была громом среди ясного неба для
Абесаломона Нартовича. За несколько лет до снятия с должности он защитил в
Москве диссертацию и стал кандидатом биологических наук. Защита прошла
блестяще. Правда, была одна забавная заминка.
Говорят, во время защиты ему был задан вопрос:
-- Что такое клетка, по-вашему?
-- Какую клетку вы имеете в виду? -- уточнил Абесаломон Нартович, чем
вызвал оживление в зале.
Таким образом, став директором института, Абесаломон Нартович, в
сущности, отошел на хорошо подготовленные позиции. Уже будучи директором
животноводческого института, он издал несколько книг. Наиболее интересная из
них "Певчие птицы Абхазии". Оказывается, Абесаломон Нартович издавна питал
слабость к певчим птицам. И он их неустанно изучал. В наше время такая
сентиментальная слабость крупного ответственного работника навряд ли может
поощряться. И Абесаломон Нартович не мог не знать об этом. Но, даже зная,
что это может испортить ему карьеру, он, надо полагать, в условиях глубокого
подполья, продолжал изучать певчих птиц Абхазии. Да, это вполне толковая
книга, хотя и не имеет никакого отношения к профилю его института.
Но Абесаломон Нартович не был бы Абесаломоном Нартовичем, если бы он,
написав книгу о певчих птицах Абхазии, не внес бы в нее нечто такое, от чего
у специалиста глаза полезут на лоб, а знающий Абесаломона Нартовича человек
только улыбнется или разведет руками. Так, в число певчих птиц Абхазии он
внес попугая. Этим самым, я сейчас вспомнил, он как бы духовно осуществил
мечту принца Ольденбургского, который действительно во время своего
пребывания в Гаграх пытался запустить в наши леса ангольских попугаев, но их
быстро переклевали местные ястребы.
Одним словом, неизвестно, по какой причине попугаи попали в число птиц
Абхазии, да еще певчих. Так и вижу сановитую фигуру Абесаломона Нартовича,
неожиданно легко взлетающую над землей и чисто делающую двойное сальто!
Так как в абхазском языке вообще нет слова "попугай", Абесаломон
Нартович с ходу придумал ему абхазское название, и притом довольно
остроумное. В обратном переводе на русский язык оно звучит примерно так:
таратор. Ну, скажите, разве не трогателен этот человек?
Милый Абесаломон Нартович, если то, что я сейчас пишу, попадет на глаза
читателя, то многие могут подумать, что я тебя разоблачаю. Но это величайшее
заблуждение. В сущности, я люблю Абесаломона Нартовича, может быть и
несколько странною любовью, но люблю.
Всерьез говоря, в любви писателя к своей натуре есть элемент
аморальности или, вернее, доморальности. Писатель неизменно испытывает
приступ нежности, встречая в жизни своеобразную натуру. По-видимому,
стремление к своеобразию -- в природе художественного творчества, иначе это
преклонение перед своеобразием ничем объяснить невозможно. Некоторая
доморальность заключается в том, что писателю в момент встречи со
своеобразной натурой практически все равно, какое это своеобразие -- высокое
или низкое. Но нравственное чувство писателя заключается в том, что он со
всей доступной ему точностью передает истинные черты своеобразной натуры, не
стараясь низкое выдать за высокое или, наоборот, высокое за низкое. И чем
своеобразнее своеобразное, тем сильнее его любит писатель. Тут, видимо,
сказывается еще неосознанная благодарность за облегчение работы. То есть чем
меньше приходится привносить, чтобы сделать образ законченное, тем
благодарней ему писатель за близость натуры к собственному идеалу.
А если высокое и низкое в человеке сочетается? Тогда своеобразие образа
заключается именно в этом причудливом сочетании, и у писателя чешутся руки
обязательно сохранить его.
Наивные люди думают, что великий Гоголь, создавая образы российских
уродов, скорбел. Уверяю, что, описывая Ноздрева, Плюшкина, Собакевича,
Гоголь испытывал самую высокую творческую и человеческую радость. Конечно,
очнувшись и увидев, что он создал парад уродов, он несколько опешил и
растерялся. Но, создавая их, он испытывал только радость.
Однако пора остановить высокие материи и попробовать все-таки сдвинуть
с места сюжет. Итак, мы все еще стоим на обочине дороги, теперь уже в
обществе, Абесаломона Нартовича, и продолжаем обсуждать достоинства и
недостатки близлежащих ресторанов. Кстати, строительству этих ресторанов
Абесаломон Нартович уделял особенно большое внимание, когда был у власти.
Ему мы обязаны рестораном в Эшерском ущелье, где в самый жаркий день царит
влажная прохлада, ему мы обязаны рестораном на развалинах старой крепости,
на вершине мухусской горы и многими другими. Он не только способствовал
строительству этих ресторанов, но и заботился о том, чтобы они снабжались
картинами местных художников.
Обсуждая с нами достоинства и недостатки местных ресторанов, Абесаломон
Нартович поглядывал на проезжающие машины, и под его взглядом некоторые из
них Притормаживали, он здоровался с сидящими за рулем и небрежным движением
руки отправлял их дальше, показывая, что в сложившихся обстоятельствах люди,
сидящие именно в этих машинах, ему не нужны.
Кстати, мне ближе человек, который продолжает раболепствовать перед
потерявшим власть кумиром, чем тот, что сразу же начинает ему хамить. В
первом все-таки проявляется некоторое чувство ответственности за Свое
прошлое рабство, ему как бы стыдно сразу переходить в новое состояние, он
как бы чувствует, что сам этого не заслужил еще. Тогда как второй, хамством
мстя за свое прошлое раболепство, выявляет готовность раболепствовать перед
новым кумиром.
Наконец Абесаломон Нартович остановил машину, в которой по его
гениальной догадке оказался именно тот человек, который повез нас в деревню.
Сначала он вышел из машины и познакомился со всеми. Потом, услышав наши
обсуждения достоинств и недостатков окрестных ресторанов, внес свое
предложение.
-- Слушайте, -- сказал он, -- чего вам выбирать ресторан? Меня в
деревне ждет родственник, у которого мы посидим лучше, чем в любом
ресторане. Поехали?
Все согласились ехать в деревню.
-- Только заедем ко мне в институт, -- сказал Абесаломон Нартович, --
возьмем фейхоа.
Оказывается, дочь космонавта, которая вместе с ним отдыхает в военном
санатории, болеет какой-то болезнью, от которой помогает фейхоа. А при
институте Абесаломона Нартовича есть хороший фруктовый сад, где среди прочих
экзотических насаждений растут и деревца фейхоа. (Семейство миртовых,
кисло-сладкие, продолговатые плоды, зеленого или желтого цвета, если вам это
так важно знать.)
Мы расселись по машинам и поехали в институт к Абесаломону Нартовичу.
Наконец наша компания окончательно утряслась, и для любителей точности мы
теперь можем пересчитать, сколько нас было человек. Я со своим другом,
которому помог выйти из тюрьмы, и его приятелем -- трое. Кстати, мой друг
при виде такого большого в прошлом начальника, как Абесаломон Нартович,
совсем скис. За весь день он и пару слов не промолвил. По-видимому, кроме
всех остальных прелестей тюрьма еще развивает в человеке комплекс
несовместимости с начальством. Может, я напрасно ввел его в это
