Всем стало как-то не по себе. Как-то неловко стало даже нам, детям.
Было похоже, что он что-то знал про них и даже как бы слегка насмехался над
их участью.
Вот что я тогда почувствовал, а больше ничего не почувствовал.
-- Надо же, -- вдруг сказал Железное Колено, полыхнув своими совиными
глазами, -- не вернись я за солью, так бы и не узнал об их смерти до самой
осени, пока с гор не спустился бы.
-- Отчего же, -- сказал один из соседей, -- послали бы за тобой
горевестника...
-- Разве что горевестника, -- сказал Железное Колено, -- да и то
неизвестно, застал бы он меня в балагане или нет... Я ведь на много дней
ухожу на охоту...
-- Да, -- сказал мой отец, -- это удачно получилось, что ты соль забыл.
-- Вот и я говорю, -- отвечал Железное Колено, -- не вернись я домой,
может, провисела бы здесь до самой осени... Детки-то не плачут, а ближайший
сосед, кому бы приметить, что ее не видать и не слыхать, сам глотку себе
перерезал...
Помнится, мне тогда очень не понравились его слова, но я сам не знал
почему. Мне показалось, что он вроде намекает на их близкие отношения и
вроде бы издевается над мертвыми.
-- Снять ее или будем ждать судейских? -- спросил Железное Колено,
обращаясь к отцу как к самому старшему и уважаемому всеми человеку.
-- Будем ждать судейских, -- ответил отец.
Потом мы все разошлись по домам, дверь на кухне, где жил завмаг,
прикрыли, а с мальчиком в доме остались двое родственников.
Вечером братья отца собрались у нас на кухне и обсуждали эти две
страшные смерти. Братья принялись было гадать, отчего они покончили
самоубийством, но отец сразу же перебил их и сказал, что это убийство.
Он сказал, что Железное Колено, видно заподозрив, что она ему изменяет
с завмагом, и сделав вид, что уезжает в горы, скрылся в леске, привязал там
лошадь, тайком возвратился к дому завмага и, застукав их там, видно в самое
время их близости, подкрался сзади и перерезал ему глотку. Если уж он смог
подкрасться к косуле, к этим, да еще занятым любовью, он мог запросто
подойти.
-- Но она-то ведь повесилась? -- сказал один из братьев отца.
-- Повесилась, -- усмехнулся отец, -- а ты видел узел, на котором к
балке привязана веревка? Ни одна женщина в мире не знает таких узлов, такие
узлы вяжут только бывалые пастухи. Может, она со страху и сама полезла в
петлю, но узел-то завязывал он и больше никто. Он убил их обоих, снова тайно
ушел в лес, переждал пару часов и вернулся домой. Вот как было, я думаю...
Только, чтобы все вы язык за зубами держали, нам ни к чему связываться с
этим бесноватым...
На следующий день из города приехал начальник районной милиции, доктор
и еще какие-то люди. Во дворе завмага толпились соседи, окружив начальника
милиции и его помощников. Вместе с ними был и Железное Колено.
Я стоял на кухонной веранде с полотенцем, перекинутым через плечо, и с
кувшинчиком воды в руках. Мне сказали, что доктор после осмотра трупа должен
вымыть руки, а я ему буду поливать.
Поэтому я один стоял на кухонной веранде и видел, как доктор возится с
трупом. Сначала он щупал, как мне показалось, перерезанное горло завмага, а
потом разжал его ладонь, вытащил оттуда кровавый нож, осмотрел его и положил
на кухонный столик.
Когда доктор положил нож на стол и уже хотел выходить из кухни, вдруг
туда юркнул Железное Колено и, сверкнув своими желтыми совиными глазами,
нагло сунул что-то доктору в карман. Я не знаю, что это было, -- золото или
деньги. Когда он ему сунул в карман то, что сунул, он бросил снизу вверх на
доктора -- доктор был солидный, крупный человек -- такой взгляд, что мне
стало за него страшно. Я уверен, что доктору тоже стало не по себе. Все это
произошло в какую-то секунду, а через мгновение Железное Колено уже стоял в
толпе перед кухней и слушал одного из соседей, который что-то рассказывал
начальнику милиции. Ни один человек не обратил внимания, что Железное Колено
вошел в кухню и вышел, хотя он сделал это открыто. Но главное, как он
посмотрел на доктора! Это был дикарский взгляд, полный уверенности, что
доктор не посмеет его ослушаться.
-- Ну как? -- спросил начальник милиции, когда доктор с окровавленными
руками появился на веранде.
-- Самоубийство, -- сказал доктор. Он стал мыть руки, а я поливал ему.
Потом он снял с моего плеча полотенце и тщательно вытер руки.
Одним словом, так и было решено, что жена Железного Колена и завмаг
покончили жизнь самоубийством. Мертвых похоронили как положено, и постепенно
в деревне перестали вспоминать об этом случае. Железное Колено больше не
женился. Через несколько лет, охотясь на туров, он сорвался со скалы и
утонул в горном озере.
Так закончил свой рассказ Абесаломон Нартович. Все его слушали с
большим вниманием. Особенно внимательно его слушал космонавт. К сожалению,
выслушав рассказ Абесаломона Нартовича, он решил внести в него поправку,
которая роковым образом сказалась на судьбе его самой густолиственной
ольховой ветки.
-- Абесаломон Нартович, -- сказал космонавт, -- вы знаете, как я вас
уважаю, и вы прекрасно изложили нам эту историю. Но я уверен, что наш
советский доктор не мог, покрывая убийцу, взять деньги или еще что-то. Вам
это просто показалось.
-- Я рассказал так, как я видел, -- отвечал Абесаломон Нартович
миролюбиво, как бы не совсем отказываясь и от своей версии.
-- Да, да, -- повторил космонавт, -- вам это показалось. Там и
начальник милиции был, так что ему нечего было бояться...
-- Да что он, с неба свалился! -- воскликнул по-абхазски молодой
хозяин, неимоверно страдая своим взыскующим взглядом.
-- Ну, конечно, -- шутливо заметил по-абхазски приятель моего друга, --
он же космонавт.
-- Их так учат! -- еще более строго заключил дядя Сандро. И хотя за эту
поправку космонавта он как тамада не нес никакой ответственности, но
признание ее нелепости, безусловно, могло бросить тень и на тост космонавта,
который дяде Сандро раньше удалось нейтрализовать.
Несмотря на разъяснение дяди Сандро, молодой хозяин стал непреклонно
пересаживать свою рощицу, якобы повинуясь движению солнца на небе, а на
самом деле явно для того, чтобы самую густолиственную ветку ольхи снова
воткнуть в землю перед Абесаломоном Нартовичем. Отчасти это выглядело и как
вручение пальмы первенства за лучший застольный рассказ. Во всяком случае,
движение солнца на небе не играло никакой роли, оно уже настолько
приблизилось к закату, что никому не мешало.
Через некоторое время мы поднялись из-за стола и перед уходом
разбрелись по двору.
Я стоял у козьего загона, примыкавшего ко двору, и смотрел, как старик,
присаживаясь на корточки, доил коз.
Звук молока, струящегося в подойник, внезапно побрякивающий колоколец
на шее зачесавшейся козы, топтание и блеяние козлят в соседнем загоне,
нежность закатного солнца, зелень двора, далекий дедушкин дом, затухающая
печаль примирения.
Мы попрощались с хозяевами и выехали из деревни. Через полчаса мы были
в городке, где когда-то мой друг совершил невольное убийство. Наши
автомобили остановились для заправки у бензоколонки, и я решил выйти и
пройтись.
Я направился в сторону сквера на противоположной стороне улицы, где
надеялся найти уборную. Когда я вышел из машины, приятель моего друга стал
шутливо кричать мне, что я забываю, где нахожусь, что жизнь моя в опасности
и он требует моего немедленного возвращения. Улыбнувшись ему, я махнул
рукой, давая знать, что я понимаю всю неправдоподобность такой встречи со
стариком, тем более что старик никогда меня не видел в глаза и не мог
узнать, что я это я.
Так думал я, переходя дорогу и раздвигая стриженые кусты туи,
ограждающие сквер. Когда я углубился в него по песочной дорожке, обсаженной
пампаской-травой, деревцами мушмалы, спрутоподобными агавами, напоминание
приятеля моего друга показалось мне не столь уж смехотворным. Возможно, я
еще был под впечатлением рассказа Абесаломона Нартовича о страшной мести
Железного Колена.
Уборная все не попадалась, и я все дальше и дальше отходил от наших
автомобилей, а сквер был до удивления пуст. Я уже думал пренебречь
общественным порядком и воспользоваться этим малоприятным безлюдьем, но тут
я увидел очертания общественной уборной, слегка прикрытой зарослями бамбука
и в этом прикрытии напоминающей небольшую заброшенную пагоду.
Я зашел внутрь. В раковине из крана с обломанной ручкой хлестала вода.
Раковина, по-видимому, была засорена, потому что вода лилась через край и
весь пол был от этого мокрый. В уборной никого не было. В воздухе пахло не
только хлоркой, но какой-то непонятной тревогой, запустением, опасностью.
Закончив свое нехитрое дело, я хотел было повернуться и выйти, как
вдруг услышал шаги человека, который подошел к уборной. Внезапно шаги
заглохли, и я почувствовал, что человек этот остановился в дверях и явно
ждет меня.
И сразу же меня заполнил дикий, с каждым мгновеньем возрастающий
нечеловеческий страх. Зачем обычному посетителю уборной останавливаться в
дверях, когда он ясно видит, что здесь только один человек, а свободных мест
много?!
Он дожидается меня! Это сам старик или один из его людей! И молнией
мелькнула догадка, как именно он мог узнать о нас. Во время застолья, когда
речь шла о невольном убийстве моего друга, к столу подходил один из соседей
хозяина. Тот мог передать другим, те могли оказаться родственниками этого
старика, и они могли поехать в городок и все рассказать старику. Я мгновенно
вспомнил, что какая-то "Победа" стояла недалеко от поворота, где была
расположена бензоколонка. Не нас ли она там дожидалась?
Страшась обернуться и посмотреть в глаза своей смертельной опасности, я
продолжал стоять спиной к неведомому человеку, терпеливо дожидавшемуся меня.
И чем дальше мы пребывали в этом странном положении, тем страшнее мне
становилось, потому что тем более я делался уверенным, что ждет он именно
меня и это единственная цель, с которой он стоит в дверях.
Мне очень хотелось обернуться, но какой-то инстинкт самосохранения
диктовал мне, что оборачиваться нельзя, что пока я не обернулся, он сам еще
может позволить себе мешкать, но как только я обернусь, он должен будет
стрелять или идти на меня с ножом.
Нельзя сказать, чтобы мысль об обороне не приходила мне в голову. Я
подумал, что если это будет нож, то надо во что бы то ни стало выставить
руку вперед и постараться принять удар ножа рукой, а там, если можно,
бежать. Но я совершенно не знал, что я могу сделать, если у него в руке
пистолет. Я представил себя лежащим здесь, прижавшись щекой к мокрому,
грязному, холодному цементу, и это был образ смерти, дополнительно
отталкивающий своей оскверненностью. Оказывается, человеку не все равно, где
он превратится в труп.
Может быть, отчасти из-за этого я решил обернуться и пойти. Я говорю
отчасти, потому что была и другая настойчивая мысль. Кроме того, что раненым
или смертельно раненным приятней было вырваться в сквер и упасть на зеленый
газон, чем на грязный, мокрый пол общественной уборной, я почувствовал, что
дальнейшее мое пребывание здесь как бы утверждает мое согласие с предстоящей
карой. Мне подумалось, что человеку, пришедшему казнить меня, показывать
свою готовность быть казненным -- это морально облегчить его дело.
Разумеется, я заботился не о его морали. Просто мне подумалось, что если он
не абсолютно готов к убийству, то мои шансы на жизнь должны увеличиться от
