сотен этих цифр ты должен найти одну-единственную, означающую время отхода
твоего поезда.
Я лучше простою целый час возле расписания и, дождавшись, когда к нему
подойдет человек с мягким выражением лица, а дождаться такого человека не
всегда просто, но все-таки дождавшись его, я спрошу у него, придав
собственному лицу подслеповатое выражение:
-- Скажите, пожалуйста, когда отходит такой-то поезд... Я сам не могу
разобраться, потому что у меня плохо со зрением...
Что касается всяких там диаграмм, схем или, как это называется, "кривой
развития", так это вообще полный абсурд. Да, я ненавижу ваше развитие уже
потому, что оно всегда кривое!
Или, скажем, маршрутные карты. Во время заграничных поездок иностранные
гиды нарочно каждый день раздают карты, а наши наивные туристы набрасываются
на них, радуясь, что все это дается бесплатно. А я думаю: болваны, зачем вам
эти карты, ведь все равно и так повезут по нужным местам?
Они не понимают, что эти самые гиды потом идут, куда надо, и
докладывают там: "Эти советские туристы, никакие они не туристы. Все они,
кроме одного, разведчики, потому что так и набрасываются на карты".
А буржуазия потом на этом строит свою пропаганду. После этого я
спрашиваю: кто больше политически развит, я или они? Кого надо чаще посылать
за границу -- меня или их?
Мне иногда кажется, что здравый смысл, который я унаследовал от своих
чегемских предков, предохраняет мою голову от ненужных и даже вредных
знаний. Ну, в самом деле, какое значение имеет год, в котором ты живешь,
если тебе точно известно, что время в твоей стране давно остановилось и
никуда не движется?!
И вот это свойство моей головы, ее полная освобожденность от житейской
и схоластической чуши позволяет мне сосредоточить умственные силы на самых
важных и главных проблемах. И по этим проблемам я уже сделал ряд выдающихся
открытий и, вероятно, еще сделаю, если, конечно, меня не остановят.
Некоторые довольно интеллигентные люди, замечая отдельные недостатки,
которые все еще имеют место в нашей стране, думают: а что, если слегка
потеснить большевиков, чтобы в дальнейшем, устранив эти недостатки,
перестать их теснить? И вот таким людям я говорю:
"Стоп, ребята! Это не только глупо, это хуже, чем глупо -- это опасно.
Вы что, не знаете, что большевики ужасно не любят, чтобы их кто-нибудь
теснил?"
И тут я им выкладываю одно из своих великих открытий. Я один понял, от
чего идут беды всей нашей общественной и хозяйственной жизни. Все это идет
от того, что на местах и отчасти даже в центре нашим руководителям не
хватает чувства юмора.
Все началось с Ленина. Великому Ленину, как он в этом признавался
Горькому, и это описано в воспоминаниях Горького, и даже наша цензура ему
это не вычеркнула, не хватало чувства юмора. Ленин со свойственной ему
откровенностью признавался Горькому, что он хорошо чувствует чужой юмор, но
сам, к сожалению, юмором не обладает. Но Ленин, благодаря своей
гениальности, отчасти восполнял недостаток юмора великолепной
организаторской работой.
К сожалению, после Ленина большевики, не обладая его гениальностью, по
части юмора решили идти его путем. И это было крупной ошибкой. Они назначили
руководителем страны самого неулыбчивого человека, ошибочно решив, что самый
неулыбчивый человек и есть самый серьезный человек. И в этом уже проявился
трагический недостаток чувства юмора. Нет, потом, после тридцать седьмого
года, он с удовольствием улыбался себе в усы, и некоторые партийцы
схватились за головы, поняв, какие именно явления жизни вызывают у него
улыбку, но было уже поздно.
И вот я предлагаю всеми средствами печати и устного воздействия
развивать по всей стране чувство юмора у руководителей всех рангов. Это
поистине героическое занятие, вероятно, первое время не обойдется без жертв.
Вероятно, их (или нас? нет, лучше -- их), юмористов, в первое время
будут преследовать и даже частично сажать в лагеря. Но они (или мы? нет,
лучше -- они) и там не должны терять чувство юмора, а неустанно прививать
его следователям, прокурорам, конвою и другим облеченным властью деятелям.
Они должны поступать так, как арестованные Сталиным партийцы, которые и в
самых страшных сибирских лагерях продолжали яростные, непримиримые споры по
поводу стратегии и тактики мирового пролетариата.
А мы, оставшиеся на воле юмористы (или -- они? нет, мы!), должны, ни на
минуту не теряя бодрости духа, день и ночь распространять юмор по всей
стране. Мы должны учредить кафедры юмора во всех вузах и даже в высшей
партшколе. В высшей партшколе заведующим кафедрой юмора можно назначить
Аркадия Райкина, если он, конечно, член партии, что само по себе было бы не
лишено юмора.
Юмор должен проникнуть на все собрания, на все конференции, на все
пленумы, на все съезды. Нет, меня на слове не поймаете, деловая часть не
отменяется. Но все доклады, например на съездах, будут пронизаны юмором.
Делегаты с нетерпением ждут, какую хохму привезет представитель Одессы, а
другие гадают, что скажет докладчик из Еревана. Всем весело, Косыгин
улыбается так, как будто его экономическая реформа принята. А что? Вполне
возможно, в условиях юмора ее примут обязательно, товарищ Косыгин!
В условиях юмора в стране господствует прекрасное настроение, все равны
и все имеют равное право смеяться и быть высмеянными. Партия смеется над
интеллигенцией, интеллигенция смеется над партией, а рабочие смеются, глядя
на тех и других. Социализм, господа, это хорошая шутка!
И когда наконец юмор овладевает партией, а партия овладевает юмором, мы
с легким смехом избавимся от всех недостатков нашей общественной и
хозяйственной жизни.
Но стоп! -- останавливаю я себя. А не приводят ли мои рассуждения о
юморе к некоторой опасной потере чувства юмора?
В таком случае немедленно беру свои слова назад. Или даже лучше --
раскрываю карты. Эти страницы на самом деле написаны с одобрения самых
высших инстанций для выявления людей, которые своими улыбками или тем более
смехом тут же на месте обнаруживают свою диалектическую неблагонадежность.
Нет, так нельзя. Чувствую, что меня все время заносит, а остановиться
не могу. Надо сейчас же взять себя в руки и немедленно вернуться в строгие
рамки сюжета.
Итак... Мы прикатили на трех машинах в это уединенное абхазское село по
причине, которая сейчас совершенно выветрилась у меня из головы. Точнее
всего, никакой причины не было. Один из участников нашей компании был
приглашен к своему родственнику, а нас он просто прихватил по дороге.
Нас приблизительно было восемь человек. А между прочим, этого
рассуждения о юморе не было бы, если бы я точно знал, сколько нас было
человек. И теперь вы сами судите, плодотворно ли для автора в тех или иных
случаях неточное знание предмета или оно его приводит к сокрушительным
идейным провалам?
Сама наша компания образовалась случайно. Я ехал из Гагр в Мухус, чтобы
встретиться с товарищем, которому помог выпутаться из очень нехорошей
истории. В драке, навязанной ему, он вынужден был убить человека, за что ему
присудили двенадцать лет лагерей строгого режима.
Он уже просидел около двух лет, когда я написал -- и опубликовал, что
было гораздо трудней, -- статью об этом случае, где сумел доказать, что свой
смертоносный удар он нанес человеку, защищаясь от не менее смертоносных
ударов, которые ему наносили двое.
После напечатания статьи дело пересмотрели, и его выпустили из тюрьмы.
До меня дошли слухи, что отец убитого, старый уголовник, грозится "пришить"
и меня, и выпущенного из тюрьмы невольного убийцу его сына. На меня угрозы
этого человека не произвели большого впечатления, он меня никогда не видел,
жилимы в разных городах, и я не верил, что он будет пытаться меня разыскать.
Единственная предосторожность, которой я решил придерживаться, -- это
не ездить в городок, где жил этот старик. Сделать это было нетрудно, хотя в
городке этом жило несколько моих родственников, которых я не прочь был
увидеть. Но если б и не увидел, не умер бы от тоски. Во всяком случае, я
старался помнить об этом старике, чтобы меня в этот городок случайно не
занесло.
И вот я ехал в Мухус, чтобы встретиться с другом, которого выпустили из
тюрьмы, и, когда такси доехало до окраины города, нам просигналила встречная
машина, и мой шофер остановился. Я увидел своего друга, вылезающего из
встречной машины. Оказывается, в этот день и в этот час он ехал со своим
приятелем ко мне в Гагры, чтобы встретиться со мной. Ни он, ни я не
уславливались о дне встречи. Каким образом нам обоим пришло в голову именно
в это время ринуться навстречу друг другу?
Мы с товарищем обнялись и, стоя у обочины дороги, стали вместе с его
приятелем обсуждать достоинства и недостатки окрестных ресторанов.
Сейчас, отстукивая на машинке эти строки, я вспомнил, что и эту
встречу, и всю предыдущую горестную историю моего друга я уже описал в одной
повести, где собственный добрый поступок приписал своему герою. И вот я
снова к этому поступку возвратился. В чем же дело? Или меня тянет к
собственному доброму поступку, как преступника к месту преступления? Или мне
жалко, что я приписал его своему герою?
Да, жизнь моя, во всяком случае, так бедна хорошими поступками, что я
невольно так высветил этот сюжет, чтобы озарить и свой небогатый подвиг.
Странна жизнь писателя, то есть наблюдателя над жизнью. Кто выдумал эту
должность? И почему именно я нахожусь на этой должности? Чувствую, что в
один прекрасный день появится некий человек, и он скажет во всеуслышание:
"Снять его с должности наблюдателя над жизнью. Не то, чтобы следить за
жизнью, пасти ее на зеленых пастбищах нашей идеологии, он у себя под носом
ничего не видит".
Предчувствуя, что это рано или поздно наступит, я заранее признаюсь:
да, я действительно очень ненаблюдательный человек. Вот довольно забавный
пример моей ненаблюдательности.
Когда я был студентом, я познакомился и подружился с одной
очаровательной девушкой. До меня она была влюблена в какого-то неведомого
футболиста из ее города и постоянно о нем вспоминала. Горечь ее воспоминаний
я старался смягчить влагой нежных поцелуев, и, кажется, мне это удавалось.
Во всяком случае, она давала знать, что, пожалуй, если это все так
продолжится, она сумеет забыть про своего футболиста. Я терпеливо дожидался
того времени, когда она окончательно забудет про своего футболиста, а она
продолжала про него рассказывать. Как только наступала пауза в ее рассказах,
я тут же заполнял эту паузу поцелуем. Я старался поцелуями продлить эти
паузы в ее рассказах, и она довольно благосклонно разрешала мне это делать.
Правда, переждав поцелуй, она снова принималась рассказывать про своего
футболиста и всегда, не сбиваясь, продолжала свой рассказ с того места, на
котором я ее прервал. Я все ждал, когда она собьется, чтобы действовать
более смелым образом, но она, не сбиваясь, продолжала рассказывать про
своего футболиста. Я не терял терпения, потому что она мне очень нравилась,
и целовать ее казалось мне громадным достижением. Так мы встречались с ней
около двух месяцев, и я был доволен жизнью и судьбой.
В те времена у меня был друг, который жил в одной из комнат общежития
напротив меня. Он был посвящен в мои сердечные дела и в горестную историю с
ее футболистом.
Однажды я зашел в его комнату и увидел, что моя подружка стоит у
электрической плиты и жарит моему другу котлеты. Сначала я был довольно
