И она уперлась подбородком в грудь, стараясь остановить и не пускать
дальше то, что из груди подымалось к горлу. Она знала: если то, что
подымается из груди, сцепится с чем-то, расположенным возле глаз, тогда
обязательно польются слезы.
-- ...А ведь люди всякие бывают, -- продолжал Сандро, -- в том числе и
чегемцы. "Кто его знает, -- ответит этому хорошему парню какой-нибудь
нехороший чегемец, -- говорят, племянник, а там поди разбери... Может, ее
собственный сын..." -- "Ах, как жалко! -- скажет на это парень, которому
полюбилась моя сестричка. -- А я так мечтал на ней жениться. Ну, теперь,
конечно, не женюсь, хоть и полюбил ее навсегда... Стыдно... Люди надо мной
будут смеяться..."
Тут Кама не выдержала. То, что шло из груди, внезапно вырвалось и
сцепилось с тем, что ведало слезами, и она навзрыд разрыдалась. Кемальчик
удивленно взглянул на Каму, потом на Сандро, каким-то образом, несмотря на
турецкий язык, догадавшись, что он виновник ее слез, сморщился и тоже
заревел.
Сандро, хохоча, вскочил, подбежал к сестренке и подхватил ее на руки.
-- Ну какая же ты дурочка, -- говорил он смеясь, -- это же шутка!
Шутка!
Он стал высоко подбрасывать ее и ловить, подбрасывать и ловить, и у
Камы уже через несколько бросков, словно от встречного воздуха, выветрились
слезы и улетучилась обида. А он продолжал высоко подбрасывать ее в воздух, и
каждый раз от сладостного страха захватывало дух -- и она, хохоча, кричала:
-- Ой, боюсь!
Наконец он перестал ее подбрасывать, и она изо всех сил обхватила
голыми руками его шею и горячо зашептала ему на ухо:
-- Не надо меня больше дразнить... Особенно при чужих...
-- Честное слово, не буду! -- ответил Сандро, похохатывая, и поставил
ее на землю.
Увидев, что Кама перестала плакать, Кемальчик тоже перестал реветь, но
продолжал сердито следить за Сандро. Не без тактической хитрости дождавшись,
когда Сандро поставит Каму на землю, убедившись, что теперь она вне
опасности, Кемальчик выпалил дяде:
-- Ты плохой!
-- Я плохой? -- удивился Сандро.
-- Ты! -- внятно повторил малыш, храбро глядя на своего дядю темными
глазищами.
-- Почему же я плохой? -- с шутливой серьезностью спросил Сандро,
усаживаясь рядом со своим гостем, который все больше и больше сомневался в
правильности своего решения свернуть с дороги.
-- Кама плакала, -- сказал малыш и сердито ткнул кулачком в его
сторону.
-- Ах ты, сукин сын, -- ругнулся Сандро с не очень шутливой
серьезностью, -- сейчас же отправлю тебя в твою деревню!
-- Нет! -- сказал малыш и еще сердитее махнул на него ручонкой.
Кама, хохоча, обняла его и, целуя, стала приговаривать:
-- Дядя шутит, Кемальчик! Шутит!
Сандро, решив, что представление окончено, повернулся к своему гостю и
заговорил с ним о знаменитой свадьбе князя Татархана, куда он был приглашен
в качестве одного из помощников тамады, что было, учитывая его молодость,
уже немалым взлетом в его будущей карьере столодержца. Гость,
пригорюнившись, слушал описание свадебного пиршества, по-видимому находя это
описание несколько бестактным в виду затянувшегося ожидания пирушки в доме
самого Сандро.
Внезапно ласточки, влетавшие и вылетавшие из-под карниза веранды, стали
с тревожными криками кружиться вокруг орехового дерева, росшего на том конце
двора. Кама поняла, что на дерево уселся ястреб. Ястреба иногда с лету
подхватывали жертвы, а иногда вот так, воровато усевшись на какое-нибудь
дерево внутри усадьбы, выбирали удобное мгновение, чтобы схватить и унести
добычу.
-- Хайт! Хайт! Хайт! -- стала кричать Кама. Этим возгласом обычно
отгоняют ястребов. Наседка, услышав знакомые звуки, означающие приближение
опасности, тревожно закудахтала, а цыплята сгрудились вокруг нее, чувствуя
тревогу матери, но еще не понимая ее причины.
Продолжая кричать, Кама пересекла двор и подошла к дереву. Ласточки,
нервно взвизгивая, носились вокруг ореха. Кама так и не смогла разглядеть
ястреба, хотя точно знала, что он где-то там сидит.
Услышав ее голос, куры и цыплята побежали к дому, пытаясь использовать
по дороге свои, впрочем небольшие, взлетные возможности. А петухи, гневно
клокоча, следовали за ними, проявляя мужественную сдержанность, которая,
судя по всему, нелегко им давалась, однако же проявляя эту сдержанность, и
притом в чистом виде, то есть для самих себя, потому что куры на них не
оглядывались. Одним словом, петухи, проявляя все это, следовали за курами в
некотором разнообразном, уже в зависимости от личной доблести, отдалении.
Ласточки с яростными взвизгами носились вокруг зеленой кроны, и частота
их пересечений в воздухе обозначала примерное местонахождение ястреба. Кама
продолжала кричать, и ястреб в конце концов не выдержал этого двойного
напора. Он слетел с дерева и, некоторое время преследуемый взвизгивающими
ласточками и как бы скрывая смущение и не замечая ласточек, проблеснув
рыжеватыми крыльями, улетел в сторону заката.
Возвращаясь под яблоню, Кама заметила, что Кемальчик опять пытается
ухватить какого-нибудь цыпленка, но они успевали опережать его неловкие
движения, а наседка, нахохлившись, явно готовилась к атаке. Кама подбежала к
племяннику, подхватила его и поволокла на шкуру.
С веранды доносился голос бабки, спорящей с внуком. Внук рассказывал
ей, как Робинзон, перетаскивая всякие нужные ему вещи с потерпевшего
крушение корабля, спас оставшуюся там собаку. На этот раз бабка одобрила
хозяйственную запасливость Робинзона и даже заставила заново перечислить все
взятые вещи и выслушала это перечисление с явным удовольствием.
Но потом она вдруг стала недоумевать, что Робинзон в своем дальнейшем
повествовании больше ничего о собаке не говорит.
-- Собаку-то куда он дел? -- сердито спрашивала бабка.
-- Никуда, -- попытался успокоить ее внук, -- она просто живет с ним.
-- Так что же он о ней ничего не говорит? -- удивилась бабка. -- О
своих попугайчиках говорит, а о собаке ни слова. Неужто ему попугайчики
дороже? Собака охраняет человека, а попугай только и делает, что тараторит.
-- Не знаю, -- слегка растерялся внук, -- он о ней ничего не пишет.
Честно говоря, ему тоже казалось странным, что больше нет никаких
упоминаний о собаке.
-- Уж не съел ли он ее часом? -- вдруг высказала бабка странную догадку
и на этот раз, бросив челнок к себе в подол, подбоченившись, посмотрела на
внука.
-- Да что ты, бабушка! -- вскричал внук. -- Что ему есть нечего, что
ли?
-- Съел, -- твердо сказала бабка и, взяв в правую руку челнок,
прокинула его на левую сторону и, пришлепнув уточную нить, добавила: --
Слопал, а теперь стыдно говорить правду.
-- Да не съел он ее! -- воскликнул внук. -- Он, если хочешь знать,
англичанин, а они вроде нас, собак не едят!
-- Вот и сидел бы в своей Англичании, -- сказала бабка уже более
спокойно, продолжая работать, -- а не шлялся бы по свету как бродяга...
Помни! Хороший человек старается жить и умереть там, где он родился...
Вдруг бабка остановила челнок и о чем-то горестно задумалась.
-- Наши абхазцы, -- сказала она, вздохнув, -- когда им велели
переселяться в Турцию, напрасно согласились. Надо было стоять на своем! Надо
было каждому мужчине с оружием в руках умереть у порога своего дома! А ведь
тех, кто не уехал, не тронули. Но многие уехали, и я с ними. Поддалась
уговорам родственников. Но там я сразу поняла, что не будет нам жизни на
чужой земле. Не будет! У меня три золотые монеты были зашиты в платье. Я
подхватила своего сына с твоей матерью, тогда еще совсем девчонкой, наняла
фелюгу, и мы ночью тайком приплыли на родину. А другие, бедолаги, сгинули,
разбрелись по свету... Вот и опустела наша Абхазия... Принеси мне огня и не
смей защищать своего Робинзона! Знаю, куда ты клонишь!
Бабка взяла свою трубку и нетерпеливо стала посасывать ее.
Чувствовалось, что она взволновалась. Прикурив от головешки, она долго
потягивала свою трубку, может, вспоминала толпы растерянных переселенцев на
чужой выжженной солнцем земле. Потом, видно, поуспокоилась, положила трубку
на скамейку и снова взялась за работу. Внук продолжил чтение.
Внезапно собаки, рыжая и черная, лежавшие у кухонной веранды, с
яростным лаем кинулись к воротам. По скотному двору с бердышом на плече
проходил Кунта. Хотя собаки давно знали его, они почему-то всегда злобно
облаивали Кунту.
Кама часто думала: почему его так не любят собаки? Может, их раздражает
его горбик? Но ведь он такой аккуратненький. Или плохая одежда? Или потому,
что он глуповатый? Но откуда они знают, что он глуповатый?
Попыхивая трубкой, уютно положив рукоятку бердыша на свой горбик, он
проходил, ни разу не взглянув в сторону беснующихся собак.
-- Кунта, -- перекричал их Сандро, -- куда путь держишь?
Кунта остановился, нашел глазами Сандро и вынул изо рта трубку.
-- К брату, -- отвечал Кунта, стараясь протиснуть свой голос между
взлаями собак, -- он просил на мельницу сходить...
-- Ладно, ступай, -- махнул рукой Сандро, как бы показывая, что новость
недостаточно содержательна, чтобы ради нее терпеть шум, поднятый собаками.
Кунта двинулся дальше.
-- В прошлом году, -- начал Сандро, дождавшись, когда угомонятся
собаки, -- Кунта таскал на спине вязанки сухого папоротника. Сарай свой
перекрывал. Однажды, смотрю, тут неподалеку идет по холму, посасывая трубку.
А день ветреный, искры так и сыплются из трубки. Ветер их относит назад. А у
него за спиной целый стог папоротника. Сухой, как порох. А искры так и
сыплются. Неужели, думаю, ни одна искра не попадет в папоротник? Незаметно
уселся в тенечке и жду.
Раз прошел с вязанкой на спине. А ветер так и задувает, а искры так и
сыплются из трубки и летят за спину. Потом еще. Потом еще. Восемь раз прошел
мимо меня.
А я часа три просидел, ожидая, не загорится ли папоротник. Нет, не
загорается, черт подери!
Тогда я решил проучить Кунту, чтобы он никогда не сосал свою трубку,
если уж вздумал перетаскивать папоротник в такой ветреный день. Незаметно
подкрался сзади, а вязанка шумит, ему не слышно моих шагов. Чирк спичкой, у
меня спички были, и ткнул ее в папоротник. Задымило. Он идет себе, а вязанка
уже занялась.
-- Кунта, -- кричу ему, -- горишь, горишь!
-- Чего? -- поворачивается он ко мне, а за спиной уже пламя, но вязанка
большая, он еще ничего не чувствует.
Тут я струхнул.
-- Горишь! -- кричу и подбегаю к нему. Вынул нож из чехла и -- раз!
раз! -- перерезал на груди его веревку, которой он приторочил вязанку к
спине. Тут пламя пыхнуло на всю вязанку, и я еле успел его оттолкнуть.
А он в сторону огня даже не смотрит. Держит в руках обрывки веревки и,
почмокивая трубкой, прилаживает их концы друг к другу.
-- Что ж ты мне веревку испортил, -- цедит сквозь трубку, -- я бы
небось успел отвязать.
-- Я тебя от огня спас, -- говорю, -- а ты веревку жалеешь!
Тут гость стал смеяться, но, как выяснилось, преждевременно.
-- Слушай дальше, -- продолжал Сандро, -- на этом дело не кончилось.
Оказывается, на следующий день он пришел к нам домой. Меня не было. Вот он и
говорит отцу: так, мол, и так, у меня вязанка папоротника загорелась за
спиной от моей трубки, а Сандро веревку мне перерезал, хотя я его и не
просил. Возьмите, мол, разрезанную и дайте целую. Ну, отец его, конечно,
прогнал. "Прочь, -- говорит, -- отсюда! Жалко, что мой Сандро не был
подвязан к твоей веревке".
Тут гость и Сандро расхохотались.
