доброты, темнели от зависти, подло злословили, если их товарищ добивался
большего, чем они.
Эти странные люди беспрерывно говорили о лучшем будущем страны, но,
заметив лучшее настоящее ближнего, бледнели от обиды.
А сестра жила легко, хотя и нелегкой жизнью. Имея свою зарплату
учительницы и зарплату мужа, инженера-физика, она все-таки вечно держала
учеников -- денег не хватало, жизнь в курортном городе особенно дорога.
Почти все соседи по дому были более состоятельны, но она никогда не
испытывала к ним никакой зависти.
-- Каждому свое, -- смеялась она, -- зато нам воры не страшны.
...Обо всем этом Зеном вспоминал на следующий день после сороковин,
когда схлынули гости и он сидел вместе с зятем, его матерью и родственницей
в той комнате, где сорок дней тому назад стоял гроб сестры.
Странно, но сейчас находиться в доме сестры было больней, чем тогда,
когда она мертвая здесь лежала. Словно мертвая в своем доме она еще
чуть-чуть принадлежала своему дому, своему мужу, своему сыну, ну и ему,
Зенону, конечно.
А может, дело в том, что теперь, когда он сам уже внутренне не работал,
потому что иссякло вдохновение, его духовное зрение полностью совпадало с
действительностью, которую он видел как четкий пейзаж в хорошо
отрегулированном бинокле. И этот пейзаж означал: в доме сестры нет и никогда
не будет сестры.
Уже был вечер. Мерцал экран телевизора, но за картиной следили только
женщины -- родственница Зенона и мать зятя.
Зенон временами поглядывал на свою родственницу, о которой он когда-то
писал, и, как ему казалось, это были хорошие страницы. Поглядывая на модель
своего образа и сравнивая их, он чувствовал странное удовлетворение
сходством модели с образом, а не наоборот.
В его сознании давно уже оригиналом стал написанный им портрет, но
сейчас, глядя на модель, он испытывал поощрительное удовлетворение моделью
за то, что она похожа на свой образ, словно она, родственница, кстати
абсолютно не подозревавшая о существовании своего словесного портрета, тем
не менее старается быть на него похожим и, несмотря на время, все еще
преуспевает в этом.
Однако пора бы ей выглядеть старухой, думал Зенон, глядя на нее. В
горной деревушке, еще совсем пацаном, он помнил ее уже цветущей женщиной,
беспрерывно, почти ежегодно рожавшей детей, а сейчас у нее уже были
правнуки, но она еще была мало похожа на старуху.
Зато идеальной кавказской старухой выглядела девяностолетняя мать мужа
сестры. В черной одежде, с черным платком на голове, она сидела на стуле и
неподвижным взглядом смотрела на экран.
Она все еще жила в своем доме в горной деревушке, а два ее сына жили
здесь, в городе. Как они ни уговаривали ее переехать в город, она упорно
отказывалась, хотя иногда приезжала погостить на день -- на два или ее
привозили, если она всерьез заболевала.
Почти одинокая жизнь старенькой матери в горной деревушке тревожила
сыновей, но мать не выносила городской жизни и наотрез отказывалась
переехать. Она еще была в силах подоить корову, приготовить себе еду, но на
большее ее уже не хватало.
Каждую весну муж сестры ездил в деревню к матери, вспахивал
приусадебный участок, засеивал его кукурузой, летом мотыжил, осенью собирал
урожай кукурузы и винограда, из которого выдавливал вино. Все это было
неудобно, хлопотно, но переупрямить старенькую мать уже и не пытались.
В доме у нее жил приблудный алкаш. Она с ним кое-как объяснялась
по-русски. Когда она прибаливала, он за ней ухаживал, когда он запивал, она
за ним приглядывала.
Так они жили уже много лет, но сыновьям было страшновато, что внезапная
болезнь матери совпадет с запойным состоянием ее постояльца, и было бы
горестно и позорно, если бы мать умерла в одиночестве. Правда, там
неподалеку жили еще родственники, и они время от времени приходили проведать
старушку, но здесь, в городе, сыновьям было тревожно за нее.
Сейчас старушка внимательно следила за тем, что происходило на экране
телевизора. Зенон знал, что она никак не совладает с мыслью, что все
происходящее на экране -- это некий мираж и люди, действующие и говорящие
там, не имеют никакого соприкосновения с квартирой ее сына.
Не подготовленная привычкой смотреть кино, она уже в глубокой старости,
приезжая в город из своей деревушки, увлеклась телевизором, то и дело
забывая об условности жизни на экране.
Иногда, по логике своего восприятия, она делала забавные замечания по
поводу происходящего, а когда ей объясняли, что все это не имеет отношения к
ним, глядящим в телевизор, она пристыженно оправдывалась, говоря, что и сама
знает об этом.
Сестра как-то рассказывала Зенону, что однажды, когда бабка больная
лежала в этой комнате, а она хотела переодеть ее в свежую рубашку, бабка,
кивнув на телевизор, сказала:
-- Неужто я при таком котоголовом начальнике буду переодеваться?!
-- Пришлось выключить! -- закончила сестра свой рассказ. Они оба тогда
хорошо посмеялись, потому что старушка довольно точно нарисовала портрет
известного диктора телевидения.
Лет десять тому назад местный фотокор, очутившись в ее горной
деревушке, то ли ко Дню Победы, то ли по вдохновению сделал с нее снимок, на
котором она изображена с фотографией сына, убитого во время войны под
Севастополем. Снимок получился на редкость удачным и потом был перепечатан
московской газетой, и, если верить фотокору, даже за рубежом его
перепечатали.
Благородное, удлиненное, морщинистое лицо старушки, скорбно склоненное
над фотографией бравого бойца, в самом деле производило сильное впечатление.
Оно пронзало чувством длительности, непрерывности, беспредельности
материнской боли. Казалось, со дня известия о смерти сына мать взяла в руки
эту фотографию и, не выпуская ее из рук, постарела.
Старушка, разумеется, о своем прославленном снимке ничего не знала, а
если что-то и слышала, то давно забыла. Но о сыне, погибшем в войну, она
говорила всегда. И, словно извиняясь за безутешность свою, она обычно
объясняла:
-- Если б он хоть кровиночку свою оставил... Мальчиком убили его
немцы...
Муж сестры, видно что-то вспомнив, обернулся к Зенону и, кивнув на мать
посветлевшим лицом, сказал:
-- Маму молодой я почему-то вспоминаю в связи с черной оспой, которая,
кажется, в тридцать третьем году вспыхнула в нашей деревне. Хотя, зная ее
возраст, я понимаю, что мама тогда уже была не так молода, но видится она
мне из того времени почему-то очень молодой. Может быть, потому, что мне
самому тогда было лет десять. Черную оспу абхазцы именуют Царским Гонцом.
Непонятно, когда и откуда пришло это название. Ясно одно -- оно из глубокой
древности.
Однажды из дома нашего соседа Альяса, жившего повыше нас метров на
двести, раздался чей-то голос:
-- Эй, слушайте! Царский Гонец пришел в наш дом, Царский Гонец!
Передайте людям!
У нас в доме все взрослые выскочили во двор. Отец, мать, братья отца. И
мы, детвора, ничего не понимая, побежали следом. По лицам взрослых я
чувствовал, что случилось что-то необыкновенное, а что именно, не знал.
Слова "царский гонец" для меня звучали нелепо. Что-то вроде слов из детской
сказки. Лица взрослых окаменели, выражая ужас, тревогу, внимание. Они
вслушивались в голос оттуда.
-- Что случилось, мама, что? -- приставал я к матери, дергая ее за
рукав.
-- Тише -- отмахивалась она. -- Дай послушать!
Оказалось, что сам хозяин дома Альяс заболел черной оспой. Отец
закричал в ответ на голос оттуда, что сейчас же оседлает свою лошадь, чтобы
известить о случившемся в соседнем селе.
-- Кого, кого он должен известить, -- спросил я, -- родственников?
Я чувствовал волнение взрослых, отчасти сам проникся им, но, конечно,
не понимал, что наступает великая стихия зла, а не просто болезнь, постигшая
хозяина соседского дома.
-- Нет, -- сказала мама, -- Царский Гонец -- это страшная болезнь. Но
человек, переболевший ею, если выживает, уже не может заразиться этой
болезнью. Поэтому переболевшие Царским Гонцом приходят ухаживать за больным,
чтобы домашние к нему не подходили и не заражались... Скоро они начнут
прибывать...
Тут раздались голоса соседей, живших пониже нас. Они почувствовали
какую-то особую тревогу в нашей перекличке с домом Альяса и спрашивали, что
случилось. Отец ответил им и, назвав село, в которое он едет, посоветовал
ехать с этой черной вестью в другое село.
Потом он поймал свою лошадь, она случайно паслась возле самого нашего
дома, и, надев на нее уздечку, ввел во двор...
Тут рассказ был прерван появлением сына сестры. Он пришел из кухни, где
сидел и читал книгу. Он был такой же большой, как отец, но разрез глаз и
разлет бровей -- материнские. Отец взглянул на сына и с какой-то странной
озабоченностью вдруг спросил:
-- Мама пришла с работы?
Сын пожал плечами и, посмотрев на отца с грустным недоумением, молча
придвинул себе стул, уселся на него верхом и, опершись подбородком на
спинку, уставился в телевизор.
-- Ха, -- смущенно хмыкнул отец и, взглянув на Зенона, сказал: -- Никак
не могу привыкнуть... Уже несколько раз так спрашивал. Обычно она в это
время приходила с работы... Да-а... Ну, так вот... На следующий день отец
вернулся из соседней деревни, где рассказал о случившемся в доме Альяса. Я
понял, что вот так по цепочке весть о том, что у нас появился Царский Гонец,
будет передаваться из деревни в деревню.
Мать строго-настрого запретила мне подходить к дому Альяса без
сопровождения взрослых, но я не выдержал и через два дня украдкой подошел к
его усадьбе. Человек десять незнакомых мне людей с лицами рябыми, как я
догадался, от оспы, ходили по двору и почему-то очень громко, словно сквозь
бурю случившегося, переговаривались. Двое или трое, стоя посреди двора,
сжигали какую-то ветошь и домашнюю рухлядь. Мне показалось, что языки
пламени, то захлебываясь от бессилия, то яростно вздымаясь, пожирают
зараженные вещи. Остальные тащили из ближайшего леска заостренные колья и
вязанки свежих, очищенных от листьев ветвей рододендрона.
-- Для чего это они? -- спросил я у охотника Щаадата, который, как и я,
стоял возле усадьбы и следил за тем, что происходит во дворе.
-- Они хотят обнести усадьбу новым плетнем, -- сказал Щаадат.
-- Почему новым, -- спросил я, -- а старый что, будут сносить?
-- Не в этом дело, -- сказал охотник Щаадат, -- новый плетень должен
быть такой густой, чтобы даже мышка из усадьбы в деревню не могла пронести
Царского Гонца... А старый плетень трогать незачем... Вон видишь дом Эсната?
Дом Эсната стоял прямо над домом Альяса выше по горе. Я хорошо знал
этот дом, бывал там.
-- Конечно, -- говорю, -- я там бывал много раз.
-- Так вот, -- сказал охотник Щаадат, -- сейчас там никто не живет.
-- Перемерли от Царского Гонца?! -- ужаснулся я, одновременно
удивляясь, что нас об этом не известили.
-- Нет -- сказал Щаадат, -- им велели переселиться к родственникам. Они
могут заразиться, потому что на их дом ветер задувает со стороны дома
Альяса.
-- Они навсегда переселились? -- спросил я.
-- Нет, -- сказал Щаадат, -- если Альяс умрет и больше никто не
заразится в доме или если он выздоровеет, они вернутся в свой дом. А всех
домашних Альяса и тех, что пришли навещать его, когда бывалый человек
распознал его болезнь, не выпустят из дому, пока не убедятся, что они не
заразились от Альяса.
