досталась низкорослому замухрышке, которого издали можно было принять за
черного быка и притом не очень крупного.
...Шофер и пастух Бардуша вышли из закусочной. Бардуша, став на
подножку, дотянулся до Широколобого и погладил его по шее.
-- Ну что, Широколобый? -- сказал он. И Широколобый по дыханию его
понял, что он выпил, а по голосу его понял, что он жалеет его.
-- Давай, давай, -- заторопился шофер.
-- Такого буйвола, -- сказал Бардуша, усаживаясь рядом с ним и
захлопывая дверцу, -- я на этом свете больше не увижу!
Грузовик двинулся дальше. Вонь, от неожиданности на мгновенье отстав от
него, быстро догнала и распласталась рядом в воздухе. Но и море было где-то
близко, и запах свободы иногда доходил до ноздрей Широколобого.
Сейчас он вспомнил далекий день на альпийских лугах. Тогда стадо из
буйволов и коров вышло на чудесный склон с разновкусицей жирных и сочных
трав. И они поедали и поедали эту траву, постепенно подымаясь, и трава
делалась все лучше и лучше. Рядом с ним паслась буйволица с уже довольно
рослым буйволенком.
Теперь Широколобый не любил ни одной из буйволиц в чегемском стаде, а
когда приходило время гона, он, как и остальные буйволы, делал то, что
положено природой, и тут же забывал буйволицу, с которой свел его случай.
С тех пор как он разлюбил, буйволицы стали похожи друг на друга, как
люди. А когда он любил, он не только всех буйволиц, но и всех остальных
животных, даже если они были одной масти, хорошо отличал. Любовь промывала
глаза. А сейчас, поглядывая на буйволицу с буйволенком, не отстававших от
него, он никак не мог припомнить, был он именно с этой буйволицей во время
осеннего гона или с какой другой? Все-таки два года прошло с тех пор.
Странно.
И, словно подслушав его мысли, из-за бугра вышел медведь и не спеша
заковылял в сторону буйволенка, как будто был уверен, что Широколобый не
станет его защищать, раз у него такие сомнения.
Широколобый пришел в поистине благородную ярость. Уже по привычке
горестно взревев про себя: "Мне черепах никто не дарил!" -- он ринулся на
медведя, свалил его с ног и прижал к склону.
Медведь заревел, изо рта у него вырвались клубы вони, он попытался
лапами достать до шеи Широколобого и в самом деле, как граблями, мазанул его
своими страшными когтями. Но сами лапы были настолько ослаблены давящей
силой Широколобого, что глубоко вкогтиться ему в шею он не смог.
Медведь стонал. Изо рта у него выходила пена и вонь, но он почему-то не
умирал. Широколобый не прободал его, а только с неимоверной силой втиснул в
склон.
Долгое время он держал его так, и стоны медведя стали слабеть, но вонь
не унималась. Тогда Широколобый решил разогнаться, проткнуть его рогами и
перекинуть через себя. Только он отпятился, как медведь вдруг замертво
свалился и, безжизненно подскакивая на неровностях склона, покатился вниз.
Широколобый следил за ним глазами, удивляясь, что медведь так
неожиданно сдох, хотя в нем еще оставалось много вони. И вдруг в самом конце
склона дохлое тело медведя остановилось, бесчестно ожило, отряхнулось и как
ни в чем не бывало закосолапило в чащобу. Перехитрил!
Широколобый был так возбужден всем случившимся, что еще часа два
яростно дышал, и воздух с шипеньем выходил из него. И тут вдруг появился
пастух Бардуша с дровами на плече. Он сбросил свою ношу и стал подходить к
Широколобому. Но Широколобый был в такой ярости, что даже его не хотел к
себе подпускать. Почему он забыл про стадо? А что было бы с буйволенком, не
окажись рядом Широколобого?
Конечно, потом он его подпустил к себе, и пастух внимательно ощупал
раны на его шее. Он любил Бардушу. Пастух всегда угощал стадо солью,
взбадривал его криками. Широколобый, конечно, ничего не боялся, но некоторые
буйволицы и все коровы такие робкие, что им приятно, кушая альпийскую траву,
слышать человеческий голос. Мало ли что, если человек подает голос, зверь не
подойдет.
Однажды Широколобый заболел на альпийских лугах. Он съел ядовитой
травы. Несколько дней он пролежал у пастушеского балагана. И тогда Бардуша
каждый день приносил ему вязанку веток со свежими, вкусными листьями, и он
ел лежа, потому что встать не было сил. Бардуша выносил ему каждое утро и
каждый вечер из балагана огромный котел лекарственного чая. И Широколобый
лежа выпивал его.
На альпийских лугах жить прекрасно. Нигде в мире нет такой вкусной,
многообразной и жирной травы. Но плохо одно. После сильного града травы и
кусты до того холодеют, что язык перестает чувствовать ядовитость растения
или листика, которую обычно животные хорошо чувствуют. И, если даже случайно
потащат в рот, тут же сбрасывают с языка.
Но после сильного града растения леденеют, и язык ошибается. Так и
случилось с Широколобым, но он был сильным от природы, и Бардуша спас его.
Широколобый не знал, что старший пастух уже предложил его прирезать, но
Бардуша взялся его вылечить и в конце концов отпоил его своим лекарственным
чаем. И Широколобый никогда не забывал, как далеко приходилось идти Бардуше
за этими вязанками веток со свежими вкусными листьями, которые он ел лежа.
...Машина притормозила у ворот бойни. Ворота распахнулись, грузовик
медленно завернул и въехал во двор. Здесь он опять развернулся и задним
ходом подошел поближе к весам, на которых взвешивали принятых животных.
Как только грузовик въехал во двор бойни, Широколобый почуял, что вонь
дороги исчезла и появился запах крови. Оказывается, долгая вонь кончается
кровью, подумал он. Да, это был запах крови. Широколобый его хорошо знал,
потому что видел кровь животных, разорванных хищниками, и видел кровь
хищников, разорванных его рогами.
Но вместе с этим запахом крови усилился запах моря, потому что бойня
была расположена над морем. И с какой-то странной тревогой Широколобый
ощущал, как в него входят два соленых запаха, запах крови и запах свободы.
Но он еще ничего не мог понять. Спереди раздавался какой-то
беспрерывный неприятный грохот, и из этого неприятного грохота время от
времени вываливался еще более неприятный костяной стук.
Широколобый ясно понимал, что они еще не приехали в деревню. Потому что
между деревней и воняющей дорогой должна быть дорога, которая не воняет. Так
было, когда они выехали из Чегема. Был большой кусок невоняющей дороги.
Значит, перед новой деревней кусок невоняющей дороги должен повториться. Раз
его нет, значит, они еще не в деревне. Тогда где?
Но тут Бардуша влез в кузов и стал развязывать веревки, которыми были
спутаны его ноги. Широколобый как-то растерялся, поняв, что раз снимают
веревки, значит, они куда-то приехали, где ему надо будет сходить. Пастух
отбросил снятые веревки и легонько потрепал его по шее. И Широколобому это
сейчас было очень приятно.
Его тревожил этот запах крови и этот чуждый грохот машин, из которого
время от времени выпадал костяной стук, мучительно напоминающий что-то
знакомое. Здесь было страшно, но рядом с ним был пастух Бардуша, и, значит,
разумная сила человека его оберегает, а ему следует только подчиняться ей.
Теперь Бардуша более требовательно похлопал его по шее, и это значило, что
надо встать.
Широколобый поднялся, с трудом передвигая затекшими ногами. Бардуша
открыл задний борт, работник бойни приладил мостки, и Широколобый,
поощряемый добрыми похлопываниями пастушеской ладони, спустился вниз.
Грохот. Костяной стук. Грохот. Костяной стук.
-- Давай, -- сказал весовщик, и Бардуша подогнал Широколобого к весам.
Для удобства взвешивания площадка весов была расположена на уровне
земли и до того ископычена ногами многочисленных животных, что по виду не
отличалась от окружающей земли. Широколобый подумал, что это обыкновенная
земля, но, когда стал на площадку весов, почувствовал, что она таит в себе
неприятную неустойчивость. Но он решил терпеть, раз это надо пастуху.
-- Ничего себе, -- сказал весовщик, взглянув на стрелку весов, --
девятьсот пятьдесят пять килограмм!
-- Такого буйвола... -- сказал Бардуша. И вдруг в голове у него
смешалось все, что он думал о Широколобом: могучая память, трогательная
привязанность к буйволицам, сила, храбрость, чувство собственного
достоинства, и он, не зная о чем сказать, добавил: -- Больше на свете нет...
Он рог сломал в драке другому буйволу. Понимаешь, рог?!
Он почувствовал, что слова его прозвучали неубедительно. Может быть,
весовщик даже не знает, что живая природа ничего крепче буйволиных рогов не
создавала.
Но весовщик почувствовал какой-то излишний напор в словах этого
деревенщины и решил на всякий случай не давать ему выхода.
-- Слушай, ляй-ляй-конференция не надо мне сейчас, -- сурово оборвал он
его, -- мясо есть мясо! Держи квитанцию! Дальше! Дальше!
-- Эх, Широколобый, Широколобый, -- сказал Бардуша и, шагнув на весы, в
последний раз потрепал его по холке. Он повернулся, не оглядываясь, дошел до
своего грузовика и сел в кабину, крепко хлопнув дверцей. В это время в
ворота бойни въезжала машина с партией коров. Два грузовика осторожно
разъехались, и чегемская машина, выехав на шоссе, свернула направо и,
набирая скорость, двинулась в сторону Чегема.
Все еще стоя на площадке весов, чувствуя своей могучей тяжестью ее
колеблющуюся поверхность, Широколобый понял, что это мост. Такое ощущение
всегда вызывали мосты. Но где река и куда ведет этот мост?
Открыв ворота узкого дощатого коридора, работник бойни загнал туда
Широколобого. Широколобый увидел перед собой десятка два коров, которые
стояли, плотно прижавшись друг к другу, то и дело вздрагивая и вытягивая
головы. Взглянув на выражение их глаз, он вспомнил, что такое же выражение
глаз он встречал у животных в лесу, когда они чувствуют близость хищника или
им кажется, что хищник близок.
В ноздри ударил густой запах крови, но запах моря доносился с прежней
силой. Из этого он понял, что, войдя в этот узкий коридор, он приблизился к
невидимой крови, но не удалился от моря.
И снова сквозь грохот каких-то машин Широколобый услышал неприятный
костяной стук, теперь гораздо более отчетливо вываливающийся из этого
грохота. Грохот машин был бессмысленный, потому что мертвый. Костяной стук
имел смысл, потому что был живой и означал живую боль. Теперь он вспомнил,
где и когда он слышал этот костяной стук. Как-то зимой они всем стадом
проходили по обледенелому мосту, и одна буйволица поскользнулась и с таким
вот костяным стуком рухнула на мост. И теперь помимо его воли что-то
страшное вырисовывалось в сознании: сначала они почему-то падают, а потом
кровь.
Так оно и было на самом деле. Несколько коров впускали в первый отсек.
Работник бойни подносил к губам животного ручку с металлическим
наконечником, включал ток, и животное, оглушенное электрическим разрядом,
падало на деревянный помост. Тут ему перерезали глотку, подцепляли на крюк,
который тащил его через весь цех, где рабочие как на конвейере поочередно
обрабатывали тушу.
Несмотря на ужас и беспокойство, внушаемые этим костяным стуком,
Широколобый твердо верил, что за ним должен прийти пастух Бардуша. Он уведет
его отсюда. Широколобый несколько раз оглядывался, но пастуха не было видно.
Однако он твердо продолжал верить, что пастух придет, именно потому, что
здесь так плохо и в таком плохом месте он его долго не может держать.
Он снова всмотрелся в дергающуюся массу сцепившихся, взволнованных
коров и заметил, что многие из них стараются повыше вытянуть головы, чтобы
