В одном моем рассказе затрагивался сложный вопрос, связанный с нашей
историей, и редакция предложила отправить его на рецензию какому-нибудь
специалисту.
-- Есть у тебя в Абхазии знакомый специалист по этому периоду? --
спросили у меня.
-- Да, -- бодро сказал я, -- как раз мой друг такой специалист.
Это был он. Редакция отослала рассказ, и я спокойно дожидался рецензии.
Наконец мне позвонили из редакции и сказали, что отзыв прибыл. Когда я
пришел ознакомиться с ним, работники редакции встретили меня гомерическим
хохотом.
-- Хорошие у тебя друзья, -- сказали мне, -- читай.
По существу вопроса рецензия не содержала никаких возражений, хотя была
весьма кислой. Но не в этом дело. Возмутило меня то, что автор весьма
недвусмысленно намекал, что в республике есть люди, которые об этом могли бы
написать гораздо лучше. А так как эти люди не были названы, по замыслу
рецензента, мучительное любопытство редакции неминуемо должно было привести
к нему, стоящему вдалеке со скромно опущенными глазами.
Второе место в рецензии, которое меня оглушило своей глупостью, -- это
пышное перечисление успехов республики в области сельского хозяйства и
промышленности. Что это должно было означать? Что республика этими успехами
обязана ему? Или что я углубился в далекую историю, когда вот здесь, под
ногами, организованное им Эльдорадо? Этот оттенок тоже улавливался,
учитывая, что историк был человеком в немалых чинах, разумеется в масштабах
нашего края.
Надо отдать редакции справедливость, она рассказ напечатала, не
дожидаясь тех, которые об этом могут написать лучше. Однако мой кавказский
патриотизм был посрамлен.
Я давно заметил, что в гуманитарной области чаще всего встречается
такой тип подлеца с неожиданностью. Вот что я думаю по этому поводу. В самой
природе искусства заложена естественная необходимость пребывания на
определенной этической высоте. Но если душа данного гуманитария не имеет
внутренней склонности пребывать на этой высоте, то она, отбывая ее как
повинность, накапливает злобную эмоцию и в конце концов низостью, внезапным
змеиным укусом уравновешивает ненавистную высоту. Катарсис зла.
С тех пор я его издали встречал, но подойти и сказать человеку, который
намного старше меня, что он поступил как подлец и дурак к тому же, я не мог.
Трудно преодолеть всосанное с молоком матери.
А вот написать могу. Из этого я делаю заключение, что творчество -- это
возмездие и в более широком смысле. Мы забрасываем в прошлое крепкую леску с
крючком, чтобы вытащить врага, но, увы, наживкой служит наше собственное
сердце. На другую он не клюет.
И вот сейчас я боялся, что, если мне придется выпить в доме этого Нури,
там, на банкете, нервы у меня не выдержат и произойдет какая-нибудь
нелепость. Мы продолжали ехать по очень крутой, извилистой дороге, а Нури
впереди все помахивал рукой, высунутой из машины, хотя на такой дороге лучше
бы обеими руками держаться за руль.
-- А ты догадался, почему исчезли твои родственники? -- спросил у меня
зять.
-- Понятия не имею, -- сказал я. И тут я впервые от него услышал обо
всей этой истории.
-- Откуда он взял, что я выступал по телевидению ФРГ? -- спросил я, все
еще неприятно озабоченный этой странной фразой.
-- Спутал, -- ответил зять, -- ты выступал по нашему телевидению, и,
может быть, в тот же день наши играли с командой ФРГ. В голове у него все
смешалось.
Наконец Нури свернул с дороги, машина боднула ворота, они распахнулись,
и мы вслед за ним въехали во двор. Мы вышли из машины, и хозяин ввел нас в
свой еще не совсем достроенный дом.
-- Хозяйка! -- гаркнул он. -- Гости! Гости!
Из кухни вышла миловидная полная женщина и, не обращая внимания на
мужа, ласково с нами поздоровалась.
-- А ну, скажи, -- крикнул он, -- когда вот он, мой братик, выступал по
телевидению ФРГ, что я сделал?
-- Поцеловал телевизор, -- сказала она и добавила: -- Не стыдно, пьяный
пришел с людьми, которые первый раз в нашем доме?
-- Это мой брат, -- крикнул Нури, -- он пришел в свой дом! Сейчас же
приведи из школы детей! Я хочу, чтобы мой брат увидел моих детей!
-- Может, тебе кости моего деда Хасана принести из могилы? -- спокойно
спросила жена.
-- При чем твой дед, -- бормотнул Нури и, видимо, поняв несокрушимость
метафоры сопротивления, раздраженно добавил: -- Ладно, чтобы курица через
полчаса была готова!
Мы попытались его остановить, но он был неумолим. Хозяйка вышла во двор
и стала сзывать кур. Я обреченно стал бродить по комнатам нового дома, и это
ему понравилось.
-- Все сам построил, вот этими руками! -- сказал он, выворачивая вперед
мощные и прекрасные рабочие руки. -- Наверху немного осталось. В этом году
закончу.
Мы снова вошли в залу. Он посадил нас за стол. На столе стоял графин с
чачей, ваза с яблоками и рюмки. Он разлил чачу. Пить ужасно не хотелось.
-- Ты слыхал о моем горе? -- вдруг спросил он. Я взглянул ему в глаза и
увидел две раны.
-- Да, -- кивнул я.
-- О смерти твоего брата мне не сообщили, -- проговорил он, и в горле у
него клокотнуло, -- ни одного человека я так не любил, как его. Ты что по
сравнению с ним? Тень! Много лет назад я бросил пить. Месяц не пью, два не
пью, три не пью. И все время болею. Зашел к нему в магазин. Он тогда возле
Красного моста работал. Так и так, говорю, бросил пить и все время болею: то
грипп, то прострел. Он молча берет поллитровку, открывает, разливает по
стаканам и говорит: "Самое главное в нашем деле -- никогда не выходить из
системы!" Какие слова!.. Все же он слишком увлекался... Так тоже нельзя...
Выпьем за помин его души. Если там что-то есть, пусть будет ему хорошо! За
товарищество, за дружбу погиб!
Он отплеснул из рюмки в знак памяти об умершем и выпил.
-- Ты о моем горе слышал, -- сказал он, взглянув мне в глаза, -- и ты
как брат пришел в мой дом. А там, в деревне, мои не хотят встречаться со
мной! Если вы такие честняги, чего в милицию не сообщили, а? По советским
законам от силы дали бы год! Я бы уже давно забыл об этом деле. Да, да, я
виноват, но так получилось. Я решил, что отец умер, и он теперь издевается
над нами. Меня родных лишили. Мою кровь от меня оторвали, мою кровь!!!
Последние слова он произнес с такой силой, что жена его появилась в
дверях кухни с прирезанной курицей в руках. Полная, миловидная, она казалась
совершенно спокойной, и только лицо ее выражало удивление как бы самой
высоте ноты, которую он взял.
-- Ты иди своим делом занимайся! -- дернулся он в ее сторону, и она
исчезла в дверях кухни.
-- Я знаю, чьи это интриги, -- продолжал он, наклонившись ко мне, --
это все Раиф! Об его интригах книгу можно написать. Там у нас, в деревне, ты
знаешь, есть выселок. Люди этого выселка живут спаянно, дружно, одной
семьей. И вот они хотят свой колхоз иметь. Нет, не дает! Слушай, какое твое
дело? Налоги будут платить? Будут! План будут выполнять? Будут! Чем они тебе
мешают? Нет, не дает! Им не дает отойти от себя, а мне не дает войти к
своим. Что он от меня хочет? Я что, не человек?!
Последние слова он выкрикнул с такой страстью, что жена его опять
появилась в дверях кухни, и курица в ее руках уже была наполовину ощипана.
Полная, миловидная, она казалась совершенно спокойной. И только слегка
склоненная голова напоминала позу курицы, разумеется, не ощипанной, а живой.
Лицо ее выражало чисто вокальное удивление: "Как? Еще выше?!"
-- Ты иди своим делом занимайся, -- кивнул он ей, и она исчезла в
дверях.
-- Ты не думай, -- сказал он, -- что я всегда такой. Это я тебя увидел
и разволновался... Вот этот телевизор я поцеловал, когда ты там выступал. Я
болею за наших... У меня все есть -- дети, дом, друзья, товарищи. У себя в
гараже, на работе, тоже ни от кого не отстаю. Мои соседи все армяне.
Прекрасные люди! Да, послушай, что со мной сделали. У дочки моего
двоюродного брата рак глаза определили. Десятилетняя девочка, и рак глаза.
Ужас! Родители вывезли ее в Москву показать профессорам, положить в хорошую
больницу. Ради этой девочки я узнал их адрес и послал от моего имени сто
рублей. Что мог послал! Деньги вернулись! Они мне плюнули в глаза! За что?
Почему меня сторонятся? Я человек или я бешеная собака?!
Он это выкрикнул рыдающим голосом, и глаза его были, как две раны. Жена
его снова вышла из кухни. Теперь у нее в руке телепалась ощипанная курица.
Полная, миловидная, она опять посмотрела на мужа с выражением терпеливого
любопытства к его голосовым возможностям.
Нури внезапно отяжелел, взглянул на жену и сумрачно кивнул мне.
-- Любого с ума сведет.
Жена исчезла в дверях кухни.
Тут зять мой встал и произнес энергичный тост за его прекрасный дом и
прекрасную семью и выразил твердую надежду, что и этому печальному наказанию
придет конец, только надо набраться мужества терпения.
Нури совсем отяжелел и с сонным одобрением слушал тост. Он почти не
отпил из рюмки. Зять попросил его не обижаться на нас, но больше времени
нет, мы должны ехать в город.
Нури вяло попросил остаться. Он совсем отяжелел и, я думаю, был рад,
что мы уходим. Правда, ему удалось настоять, чтобы мы взяли эту нелепую
ощипанную курицу. Жена его завернула ее в газету, и мы, положив сверток в
багажник, уехали.
На банкете я чувствовал себя неважно, хотя с этим человеком мы сидели в
разных углах. Облик его тускло светился смущенным ублаготворением. Он как бы
говорил: укусил-то я как-то непроизвольно, но не скрою, укус был приятен.
Сейчас об этом легко говорить, но тогда мне было очень нехорошо. Я почти
ничего не пил, и мне становилось все хуже и хуже. Хотя предательство и
мелкое, но находиться с предателем в одном помещении противоестественно.
Высидев приличное время, я ушел. Некоторые мне потом говорили, что надо было
выпить и мне стало бы лучше. Но кто его знает. Надо было, чтобы этот человек
не мог появиться на банкете. Вот что надо было.
___
-- Мне его жалко, -- сказала Тата, опустив веки, -- он так тянется к
нашим.
-- Я же сказал, что можете посадить его себе на голову, --
вразумительно ответил Раиф, -- это я не сяду с ним за один стол... Вот брат
оскорбленного, с ним и говори!
-- Ты же знаешь, что они без тебя... -- недоговорила Тата и погасла, не
подымая глаз.
Раиф строго посмотрел на жену. За столом воцарилось молчание.
-- Она всех жалеет, -- кивнул Раиф на жену. Помедлил и, вдруг потеплев
глазами, добавил: -- Всех, кроме своего мужа.
-- Как это я не жалею своего мужа, -- тихо проговорила Тата, не подымая
глаз, -- кого же мне жалеть, как не своего мужа...
Она так и застыла с опущенными веками. Раиф уже спокойно взглянул на
нее, потом на остальных застольцев и сказал:
-- Я же не зверь... Подоспеет время, и об этом поговорим. Тебя
послушать, так нас, стариков, палками начнут бить.
...День клонился к закату. Тата кормила кур и индюшек, разбрасывая из
ведерка кукурузу. Индюшата все время пытались отогнать утенка, и Тата самых
задиристых несколько раз огрела хворостинкой. Было странно видеть ее
сердитые движения.
После вечерней кормежки куры стали лениво вспархивать в курятник, а
индюшки, неуклюже вспрыгивая, по перекладинам лесенки забирались в
индюшатник.
Петух похаживал возле курятника, нетерпеливо дожидаясь, когда наконец
куры войдут в курятник и угомонятся. В своем нервном нетерпении петух,
должно быть забываясь, доходил и до индюшатника. При некотором пристрастии
можно было подумать, что его раздражение относится и к индюшкам.
