там, но, размножаясь со скоростью, несколько опережающей наше терпение,
расселились и по остальным районам Абхазии. Их смешной выговор с точки
зрения общеабхазского языка (наши видят в этом смехотворную, но упорную
попытку порчи его) и их действительная жизненная напористость, доходящая до
неприличия (с точки зрения нашей склонности к раздумчивости в тени деревьев)
-- предмет бесконечных шуток, пересудов, анекдотов.
Я никак не мог понять, почему он, собственно, должен держаться за них.
Кстати, у меня было смутное чувство, что я эту историю когда-то слышал или
даже она приснилась мне, и тогда же во сне было непонятно, почему их не
отпускают жить отдельным колхозом.
Но не спросил у него с самого начала об этом, а теперь, когда он описал
столько подводных рифов, которые ему удалось мягко обогнуть, я боялся, что
мой вопрос прозвучит как сомнение в разумности его грандиозного предприятия.
Уточняя те или иные этапы своей борьбы, он кивал быстроногой невестке и
говорил:
-- Вынь у меня там из сундучка бумажку... Ту, что розоватенькая...
Невестка бежала, мелькая стройными ногами по зеленой траве, вбегала в
дом и приносила розоватенькую справку.
-- Ага, -- говорил Раиф и, слегка погладив справку, как гладят щенка,
передавая его в чужие руки, добавлял: -- Прочитай, что там написано.
Я читал, и справка подтверждала именно то, что он говорил. Рассказ,
подтвержденный розоватенькой справкой, двигался дальше, пока не упирался в
необходимость нотариального подтверждения голубоватенькой справкой или той,
что вроде рецепта, или той, на которой в середке печать, как пупок.
-- Что ты задергал мою невесточку! -- наконец не выдержала Тата. И
обратилась к ней: -- Да вывали ты их разом!
-- Нет, нет, -- с комической важностью возразил Раиф, -- пусть приносит
те, что мне нужны.
При этом он с любовной снисходительностью посматривал на жену, давая
знать: не всякую справку можно вываливать как бабское лоскутье, иная справка
лишнего глаза не терпит, простушка ты моя.
Взгляд его бесшумно токовал, и она, мгновенно улавливая это токование,
выпрямляла свой стройный стан и, опуская глаза в позе сдержанного
индианского кокетства, говорила:
-- Если бы я хоть знала, чего ты убивался с этим выселком.
Он опять со снисходительной улыбкой направлял на нее токующий взгляд,
под которым она еще больше выпрямлялась, после чего он, не удостоив ее
ответом, продолжал рассказ.
И теперь, когда его собственная жена несколько раз выразила недоумение
по поводу его многолетней борьбы, спросить его об этом было особенно
неудобно. Я боялся, что он тут же намекнет на генетическую родственность
нашей сообразительности. Но при этом я, в отличие от его жены, не мог
рассчитывать на любовную снисходительность и тем более токующий взгляд.
Забавно было слышать, как жена его каждый раз, когда он пытался
пригубить стакан, ворчливо замечала:
-- Твое вино теперь компот. А ты что пьешь?
Он снисходительно выслушивал ее, переводил задумчивый взгляд на
кастрюлю, как бы из любви к жене почти готовый приняться за компот, однако
не принимался и выпивал свой стакан.
Каждый раз, когда Тата напоминала про компот, все начинали смеяться.
Дело в том, что компот вообще не принадлежность абхазской кухни. Абхазцы
переняли его у русских. Ее слова как бы означали, что она теперь переводит
своего мужа в разряд русских мужчин, которые, по ее разумению, только и
делают, что пьют компот. А так как все остальные застольцы прекрасно знали,
что русские мужчины далеко не всегда ограничиваются компотом и даже никогда
не ограничиваются компотом, они начинали веселиться. Превосходство знания --
теплый источник юмора.
Раиф в свое время был неплохим тамадой, то есть человеком, весьма
стойким к питью. Стойким не в смысле устоять перед выпивкой, а в смысле
устоять на ногах после хорошей выпивки. Но здоровье в последние годы слегка
пошатнулось, и жена, жалея его, говорит перед каждым стаканом:
-- Твое вино теперь компот. А ты что пьешь?
Возможно, он ей иногда уступал, но я этого не видел. Кстати, после того
как он выпивал вино, она иногда говорила с запоздалой надеждой:
-- Пусти хотя бы вслед...
Раиф бросал задумчивый взгляд на кастрюлю и, словно решив: нет, и там
не стоит портить вино! -- отворачивался.
Заур, по-видимому решив уравновесить компотные намеки на одряхление
отца, наклонился ко мне и шепнул с библейской простотой:
-- А мой отец еще иногда восходит к маме. В это время его все еще
восходящий отец поднял стакан за всех наших мальчиков, которые служат в
армии, поднес его ко рту и вдруг с дурашливым удивлением отвел его от губ,
как бы пораженный, что нравоучения не воспоследовало. Все рассмеялись.
-- Оставь, ради бега, -- досадливо махнула рукой Тата.
Раиф опять дурашливо посмотрел на жену, потом удивленно на остальных
застольцев, словно спрашивая: "О чем она? Я же ничего не говорил".
Насладившись слабым ходом жены, он опять направил на нее свой токующий
взгляд. Тата опустила глаза и снова замерла в позе статичного индианского
кокетства.
-- Когда она мне приглянулась, -- кивнул он головой на жену, как бы
торопя обратить наше внимание на четкость форм ее индианского кокетства,
пока они не размякли, -- и я стал бывать в Большом Доме, вот что случилось.
Однажды я уезжал... Молодой был, влюбленный... Не то, что сейчас, правда?
Он многозначительно замолк и взглянул на жену.
-- Не в наши годы об этом говорить, -- тихо вымолвила Тата и, замирая,
опустила глаза.
Раиф кивнул в сторону жены, на этот раз обращая внимание на мгновенную
силу своего гипноза. Потом продолжил:
-- Да, молодой был, горячий. Я сел на свою лошадь и уже отъехал в
сторону ворот, и тут на меня нашло. Я огрел лошадь камчой и перескочил через
изгородь. Изгородь была изрядная, но я перемахнул. Да и лошадь была с
перцем... Так вот... Оказывается, Сандро в это время сказал: "Я поцелую
задницу его лошади, если этому длинноносому достанется наша красавица".
Мне это потом передали. Кязым, царство ему небесное, был за меня, но
Сандро был против. Ладно, думаю, а сам затаился. Я выждал время, пока у нас
не родился первый ребенок. Сразу вскидываться некрасиво. Все же молодой
зять. И вот однажды Сандро приезжает к нам домой. Чем могли встретили.
Хлеб-соль, туда-сюда. Я и за столом выждал время, пока все в настроение не
вошли. Значит, выждал время и говорю:
-- Слушай, Сандро, ты сказал, что поцелуешь задницу моей лошади, если я
возьму твою сестренку? Он смеется:
-- Да, сказал!
-- Ну тогда, -- говорю, -- пошли в конюшню, выполняй свое слово!
Но разве этого шайтана поймаешь!
-- Я бы, -- говорит, -- поцеловал, да ведь у тебя теперь другая лошадь,
а я имел в виду ту!
В самом деле, я сменил к этому времени лошадь... Да, Сандро! Во время
войны приезжает к нам и говорит:
-- Помоги мне участочек земли получить. Время трудное, хлеба не
хватает.
Я уже был членом правления. Мы тогда городским помогали. Поговорил с
председателем, выделили ему землицы. Я говорю ему:
-- Я тебе вспашу и засею участок. А ты приезжай мотыжить кукурузу.
-- Спасибо, -- говорит, -- конечно, приеду. С тем и уехал. Пришло время
мотыжить, а его все нет и нет. Уже сорняк выше кукурузы. Встречаю его на
одной свадьбе:
-- Ты чего не едешь мотыжить свою кукурузу? А он мне:
-- Сейчас у меня со временем плохо. Никак не могу. Ты промотыжь мою
кукурузу, чтоб твои труды не пропадали, а я приеду на вторую прополку.
И на вторую прополку не приехал, только приехал собирать урожай.
Тут Заур захохотал и сквозь хохот выкрикнул:
-- Папа сам всю жизнь искал, кто бы на него поработал, а тут сам
попался на Сандро!
-- Как ты, сынок, можешь такое говорить об отце, -- покачала головой
Тата, -- твой отец всю жизнь член правления колхоза... Он, конечно, больше
головой работал, чем руками...
-- Головой своих лошадей! -- со смехом перебил ее Заур.
Отец с добродушным превосходством оглядел своего сына и сказал:
-- Голова худшей из моих лошадей уж на директора школы потянет.
И он снова приступил к рассказу о борьбе с жителями выселка, которые
хотели выделиться в отдельный колхоз. И тут вдруг обнажилась удивительная
деталь. Оказывается, эта его многолетняя борьба была глубоко
законспирирована от жителей самого выселка. Оказывается, в один прекрасный
день Раиф пришел в обком партии с заявлением, написанным хорошим городским
адвокатом. Он положил его на стол и еще устно рассказал работнику обкома о
неимоверном вреде отделения небольшого выселка от богатого, сильного
хозяйства.
И так случилось, что на обратном пути у автобусной станции он встретил
нескольких жителей выселка, делегированных в обком партии с совершенно
противоположной целью.
Раиф им, конечно, ничего не рассказал о своем посещении обкома, и они
вместе пошли в ресторан, чтобы перекусить и обсудить проект жалобы. Выслушав
их, Раиф предложил им включить в жалобу просьбу о необходимости в новом
колхозе новой школы, потому что детям выселка далековато идти в школу на
центральную усадьбу.
-- Зачем? -- насторожились делегаты.
-- Я слышал, что секретарь обкома очень любит детей, -- сказал им Раиф.
Бедняги включили в свою жалобу и просьбу о новой школе, которая как
последняя соломинка надломила спину верблюду.
Оказывается, эта многолетняя тяжба надоела секретарю обкома, и он решил
сам на месте во всем разобраться. Раиф сказал, что секретарь обкома, приехав
в деревню, не председателя посадил в свою машину, а его. Председатель
склонялся отпустить жителей выселка на все четыре стороны, и это, видно, не
понравилось секретарю обкома. Объехав вместе с Раифом все бригады, он
убедился, что выселок находится от центральной усадьбы не намного дальше,
чем другие края деревни, и что у колхоза достаточно машин, чтобы в случае
необходимости возить людей на любые места работы.
В тот же день было устроено общее собрание колхозников, где секретарь
обкома выступил со своими соображениями о нецелесообразности распыления
большого хозяйства. В конце он сказал:
-- Если мы будем строить школы для каждой бригады, мы разоримся и нас
прогонят.
Речь секретаря обкома, в особенности ее концовка, вызвала бурные
аплодисменты, и подавляющее большинство крестьян проголосовало за братство и
дружбу с эндурцами в рамках одного колхоза.
-- Но почему же все-таки ты не дал им выделиться? -- вырвалось у меня.
-- Они и так богаче нас, -- просто сказал Раиф.
-- Почему? -- спросил я.
-- Надо же правду говорить, -- отвечал он, мирно сокрушаясь, -- они
лучше наших работают и больше получают.
-- Какая тебе разница, где они больше зарабатывают, в своем колхозе или
в общем? -- спросил я.
-- Есть разница, -- сказал он, подумав, -- надо же правду говорить. Они
и лучше наших работают, но и шахер-махеры умеют делать лучше наших. Если они
будут жить отдельным колхозом, у них от бригадира до учетчика, от учетчика
до бухгалтера, от бухгалтера до председателя одна линия будет. Рука руку
моет. Я им сломал эту линию.
Мы выпили за сломанную линию, и тут Заур, похохатывая, начал
рассказывать давнюю историю о том, как мы с ним, тогда еще совсем мальчишки,
жили с пастухами на альпийских лугах. Ночью разразилась страшная гроза с
градом и сильным ветром. Наш балаган наполовину развалился, скот от ударов
градин стал разбегаться, и пастухи криками сгоняли его. А я, оказывается,
все это время, стоя верхом на раскладушке, орал:
