Потом пистолет в другую, а эту под струю.
-- Зачем ты к нам приходишь, если не доверяешь? -- шутливо спросил
отец.
-- Я теперь только ему доверяю, -- сказал Хаджарат, кивнув на пистолет.
Но бывал он и легким, светлым. Совсем другим. Однажды пришел теплым
августовским днем. Отец постелил ему турью шкуру под тенью айвы. Он сам так
попросил. Лег и заснул. От нашего дома по обе стороны далеко видна дорога. И
я сидел на плетне, посматривая, не появится ли на ней подозрительный
человек. Отец прирезал ягненка, мать готовит еду, а Хаджарат спит.
Поспал он всласть, а потом присел на шкуре и закурил. Сидит курит. И
надо же было так случиться, что как раз в это мгновенье подул ветерок, с
дерева сорвалась огромная айва и ударила его по голове. Хаджарат так и
рухнул на шкуру. Потом поднял голову, ругнулся, рассмеялся и потер ушиб.
Дотянулся до упавшей айвы, вынул нож и стал ее есть, состругивая с нее
кожуру. Потом за обедом он все время шутил, вспоминая эту айву.
-- Не говорите моим врагам, -- смеялся он, -- а то они бомбами не могли
меня взять, глядишь, айвой закидают. Приставал к отцу:
-- Признайся, ты подрезал черенок этой айвы и подстелил под ним свою
шкуру, чтобы сдать меня властям?
Отец отшучивался. И я сейчас, вспоминая этот день, думаю, что он был
самым счастливым в его жизни. Сколько он напридумывал, обшучивая свою голову
и эту айву. И как мы тогда смеялись вместе с ним!
Он был ухватчивый, он был догадчивый, Хаджарат! Однажды мы с отцом и
несколькими пастухами спускались с альпийских лугов. День был жаркий. В
одном месте над тропою в скале оказалось гнездо диких пчел. От жары мед
потек из расщелины и капал со скалы на тропу.
Отец предупредил меня, что мед этот нельзя пробовать, сделал из
гнилушки дымарь и полез на скалу. Такой мед, дикий мед, у нас сначала варят,
а потом едят. Отец отковырял ножом и наполнил два мешка из козьих шкур
сотами дикого меда. Спустил их нам по веревке, а потом спустился сам. Мешок
поменьше -- мне, другой отец взял сам -- спускаемся. Становилось все жарче и
жарче. Я стянул с себя рубашку и приладил мешок к голой спине, чтобы
прохладней было идти.
Часа через два мне стало плохо. Голова разрывается, тошнит, умираю. Лег
на траву. Отец перепугался. Пастухи стали рубить ветки, чтобы сделать
носилки и нести меня вниз. А в это время сверху, издалека, оказывается, за
нами следил Хаджарат. Он нас не узнал, но к простым людям в горах подходил.
Ничего не боялся. Он понял, что случилась беда, и спустился к нам. И тут нас
узнал.
-- Мед пробовал? -- сразу же спросил он.
-- Нет, нет, -- говорят пастухи, -- он его только нес в этом мешке!
-- А почему его рубаха приторочена к мешку?
-- Жарко. Снял по дороге.
-- В этом все дело! Дикий мед просачивается сквозь кожу мешка и входит
в тело. Он отравился. Напоите его кислым молоком! Ничего с ним не будет!
Меня напоили кислым молоком. Я тихонько отлежался, и в голове
развиднелось. Мы пошли дальше. Мой отец всю жизнь занимался пчелами и не
знал, что от дикого меда можно отравиться через тело. А Хаджарат сразу
понял.
Да, Хаджарат. Он так скучал по крестьянской работе, что иногда летом,
приходя к нам домой, ночью брал мотыгу и до утра полол кукурузу. Я думаю,
через это нас заподозрили. Видно, кто-то, проходя мимо нашего дома, заметил,
что кукуруза с вечера была не прополота, а вдруг за ночь вся прополота. Как
это? Наши по ночам не работают. Наши и днем не слишком убиваются на работе.
Армяне -- другое дело. Надо же правду говорить.
Я думаю, через это и дошло до старшины. Он несколько раз с отцом
заговаривал, но отец: "Нет, не бывал у меня Хаджарат!" Но оказывается, до
судейского через старшину, конечно, дошло, что у нас бывал Хаджарат. И тот
начал плести паутину вокруг наших родственников, чтобы найти зацепку для
разговора с отцом.
Родственники, конечно, знали, что у нас он бывает, как от родственников
скроешь, но молчали. А мы про это ничего не знали. Отец только знал, что
судейский купил грека на деньги княгини, а то, что он уже принюхивается к
нашему дому, не знал.
Да! Я же забыл сказать, что Хаджарат расправился с этим купцом. Старею!
Хаджарат, конечно, все узнал, поймал его сына, увел в лес и через верного
человека велел передать купцу:
-- Я учил твоего сына мужчинству, а ты продал мою жизнь за пятьсот
рублей. Принеси мне эти деньги к Анчарскому спуску. Я проем эти деньги и
подотрусь ими. Приедешь со стражниками -- сына не увидишь.
Анчарский спуск знаешь? Это по дороге к Каманскому хребту. Может, его
на теперешних картах переименовали, но мы его так и будем называть, как наши
деды называли, -- Анчарский спуск.
Старику купцу ничего не оставалось, как взять деньги и пойти туда.
Отдал золото -- вернул сына. Хаджарат никого не тронул, а только проклял
человеческую жадность и ушел в лес.
...Голос старого Хасана и обильный шум водопада. Козы паслись в траве,
временами набредая на рослые, легкие кусты черники. Они привставали на
задние ноги и, опершись передними на гнущуюся ветку, объедали куст. Передние
ноги порой соскальзывали с ветки, и именно в тот миг, когда они начинали
соскальзывать, козы торопились быстрее прихватить и добрать в рот листья,
прежде чем сорвутся передние ноги. Соскользнув вниз, они продолжали жевать,
приподняв голову и поглядывая на куст, соображали: стоит ли снова
громоздиться? Сообразив, иногда громоздились, а иногда, тряхнув головой: "Не
стоит мелочиться!" -- переходили к новому кусту.
...Кто-то говорил, что козы оголили Грецию и Малую Азию. Нам это, слава
богу, не грозит. Тема: козы и цивилизация.
С десяток овец паслось, уткнув вытянутые головы в траву, словно
старательно внюхивались в нее, прежде чем оборвать зубами. Они все время
придерживались стада, но козы, если те слишком близко подходили, отгоняли их
от себя: не по чину приблизились! Овцы отходили, но потом с каким-то
покорным упорством снова следовали за ними.
Слева от водопада на изумрудном склоне, чуть подзолоченном цветущими
примулами, появился человек, погонявший впереди себя легкое облачко козлят.
Облачко, вытягиваясь, весело наползало на зеленый склон. Человек шел мерными
шагами, держа на одном плече толстую длинную ветку и придерживая ее
топориком с другого плеча. Это был Кунта.
Сверху по склону, держа лошадь за поводья, спускался Бардуша. Я сразу
узнал его высокую, стройную фигуру. Лошадь была нагружена мешками. Видимо,
он направлялся в Чегем с кладью свежего сыра. Войдя во встречное облачко
козлят, он двигался, как бы разгребая его. Поравнявшись с Кунтой, он
остановился и стал ему что-то говорить, иногда показывая рукой наверх.
Слушая его, Кунта поставил ветку стоймя, чтобы дать плечу отдохнуть. Теперь
видно было, что это пихтовый сухостой.
Разошлись. Кунта осторожно опрокинул длинную ветку на плечо и стал
подыматься. Бардуша и его лошадь исчезли за бугром.
Козы постепенно стали спускаться со склона, примыкающего к водопаду, и
теперь приближались к большому валуну. Старый вожак с мощными триумфальными
рогами, желтобородый, с клоками такой же пожелтевшей шерсти, свисающей с
боков, первым взобрался на валун, добрался до его вершины, важно огляделся и
лег. Стадо последовало за ним.
Шум водопада и голос старого Хасана:
-- Да, мальчиком в те времена, когда Хаджарат захаживал к нам, я его
часто встречал в лесу. Собираясь ночью прийти к нам, он меня предупреждал. А
потом, бывало, скажет:
-- А ну, подкинь ореховый прут!
Я выламывал ореховый прут, сдергивал все листочки, оставлял только один
на макушке. Я изо всех сил закидывал прутик, а когда он начинал падать на
землю, Хаджарат стрелял из пистолета по листику. Обычно стрелял два раза.
Если попадал только один раз, говорил:
-- Сегодня плохо стреляю.
Время идет, а Хаджарата никак не могут взять. И дух народа подымается,
а дух писарей и князей падает. И уже люди, когда с ними подличали те, в чьих
руках сила, так говорили:
-- Пойду жаловаться Хаджарату.
И шли ходоки. И находили его. Хаджарат цикнет в горах, а в долине у
вороватого писаря писулька падает из рук. Вот такой стал Хаджарат! Хаджарата
никак не могут взять, но и ему трудно в горах одному. Человек не может без
человека. Даже если соринка влетит тебе в глаз, нужен человеческий глаз,
чтобы снять эту соринку.
Сдружился Хаджарат с тремя абреками, и теперь они живут в одной пещере
возле Бзыбского хребта. Ходят, бродят по Абхазии, а живут в этой пещере.
Однажды один из них ушел к себе в село. Оказывается, гнилоглазый уже
нашел к нему путь. Через какую щель он вполз к нему в душу, не знаю. И
раньше не знал и теперь выдумывать не хочу. Видно, обещал ему закрыть дела
трех абреков, если они Хаджарата живого или мертвого привезут в Мухус.
Этот вернулся и договорился с двумя остальными ночью навалиться на
Хаджарата и взять его живого или мертвого. Но Хаджарат почуял беду. Он
понял, что эти трое в своей душе уже отделили себя от него и соединились
между собой. Ладно. Хаджарат почуял, что от них несет гнилью, но они этого
не поняли. Гнилой человек сам свой запах не чувствует.
Ночью в пещере он лег на свое место и сделал вид, что заснул. Он решил
ждать, чтобы поймать их с оружием в руках. Они, конечно, хоть и задумали
черное дело, побаиваются. Слышит -- шепчутся, шепчутся. Костер горит, а они
шепчутся. Дошептались, взялись за оружие, и тут Хаджарат вскакивает. Куда
теперь спрячешь оружие? Хаджарат и раньше спал с оружием в руках, а теперь и
заранее приготовился.
-- Хаджарат, -- говорит самый крепкий из этих абреков, -- нас все-таки
трое. Лучше сдавайся!
-- Правильно, -- сказал Хаджарат, -- я убью троих, а вы убьете одного.
И случилось то, чего не случалось в мире! Пять дней и пять ночей они
вот так в трех шагах просидели друг против друга. Их было трое, и один из
них мог прикорнуть, пододвинуть головешки костра, дать чего-нибудь пожевать
своим, а Хаджарат ничего не мог. На третьи сутки, он потом нам рассказывал,
он приладился на миг засыпать и просыпаться. Но они этого не заметили. Они
хотели его взять измором, но сами протухли.
На рассвете шестого дня, пятясь, пятясь, они вышли из пещеры и навсегда
скрылись из глаз. Может быть, ушли в Мингрелию. Тогда Хаджарат догнать их не
мог, слишком устал, а потом больше их не видел никогда.
А старшина отцу покою не дает:
-- Поезжай, поговори с судейским. Иначе -- плохо будет.
-- Мне не о чем с ним говорить, -- отвечал отец, -- и если он придет
сюда, я на него собак спущу. Так и передай!
И вот получается, что они знают -- бывал у нас Хаджарат. Но никто не
может встать на суде и сказать: "Да, он там был. Я его видел". Тогда тоже
немного закон соблюдали. А этот, гнилоглазый, принюхивается, принюхивается к
нашим родственникам и наконец унюхал, что надо было ему. Этого нашего
родственника звали Бадра.
У него была такая история. Он всю жизнь был вдовый, но имел
единственного сына, пушинке не давал на него опуститься, так любил его.
Однажды Бадра искал свою лошадь и шел через заросли папорти. И в это время
местная вдова искала своего теленка в этой же самой папорти. Она еще была
молодая, крепкая, папорти так и трещали вокруг ее ног. И Бадра пошутил:
-- Куда это ты волочишь сквозь папорти свое сокровище?
Если бы она опустила голову или хотя бы пристойно улыбнулась и прошла,
ничего бы не было. Нет! Засмеялась! И он понял, что можно. И у них был грех
и длился много лет.
А тут вырос его сын, который, конечно, ничего об этом не знал и полюбил
