приучать не пришлось. Она, зная, что находится под защитой Широколобого,
сама плюхнулась туда. И если, когда она приходила с Широколобым, место было
занято, она ждала некоторое время, а потом оглядывалась на Широколобого,
чтобы он навел порядок.
Широколобому забавно было следить за каким-нибудь буйволом-ленивцем,
занявшим ложе его возлюбленной и делающим вид, что ничего вокруг не
замечает, а только лежит себе в полудреме и жует жвачку. Он спокойно ждал,
зная, что у самого ленивого буйвола рано или поздно должна проснуться
совесть. И конечно в конце концов просыпалась. Ленивец вдруг оглядывал их,
стоящих на берегу, делал вид, что удивлен тому, что они стоят над водой, а в
воду не входят, а потом как бы догадавшись: "Ах, я по рассеянности занял
место твоей царицы!" -- медленно вставал, отходил на несколько шагов и
устраивался на новом месте.
Хотя Широколобый любил эту новую буйволицу, а все-таки он ей не открыл,
что вкуснее всего в Чегеме чесаться о Молельный Орех. Пусть Молельный Орех
останется чесальней первой любви. Теперь он иногда сам приходил сюда
почесать свою шкуру, погружаясь в сладкие и грустные воспоминания.
Теперешнюю свою любимую буйволицу Широколобый всегда провожал до дому,
стоял рядом с ней на скотном дворе, пока ее доили, а потом возвращался в
колхозное стадо.
И чегемцы иногда приходили посмотреть по вечерам на Широколобого,
забравшегося на скотный двор, где жила его любимая буйволица. Они объясняли
чужакам, что это, мол, буйвол по кличке Широколобый, что он не принадлежит
этому хозяину, а принадлежит колхозу, но исключительно ради буйволицы каждый
вечер приходит сюда. И люди дивились такой привязанности буйвола к буйволице
не только во время осеннего гона, а круглый год.
Но все это кончилось так нелепо, так нехорошо.
Однажды хозяин доил буйволицу, как обычно, отгоняя буйволенка
хворостинкой. А буйволенок нетерпеливо ожидал, когда хозяин, кончив доить,
даст ему дососать остатки молока.
Широколобый стоял возле буйволицы, и вдруг она потянулась к нему, чтобы
положить свою голову ему на шею, да так неловко, что задней ногой опрокинула
подойник, полный молока.
Широколобый никогда бы не подумал, что хозяин этой буйволицы такой
жадный. Он схватил палку и стал изо всех сил бить его и гнать со скотного
двора. И это было так обидно. Ему казалось, что его принимают на этом
скотном дворе как члена семьи. Широколобый растерялся не от боли, а от этого
позорища.
Широколобый уходил со скотного двора быстрыми шагами. А хозяин поспевал
за ним и бил его палкой и кричал нехорошие слова. Конечно, Широколобый мог
побежать, но бежать было стыдно, а от того, что он не бежал, само позорище
длилось гораздо дольше.
Конечно, и его любимая буйволица все это видела, и его буйволенок,
бедняга, притих и прижался к матери, и две коровы все это видели, и глупые
козы удивленно смотрели, и даже две свиньи -- смрад позорища, -- которым
хозяйка как раз налила пойла в корыто, не поленились задрать морды, но при
этом не переставая чавкать, смотрели на него. И только лошадь, благородное
существо, увидев такое, грустно отвернула свою длинную шею.
Никогда в жизни Широколобый не испытал такого унижения. Почему, почему
он этого плюгавого мерзавца не поднял на рога и не перебросил за спину?! Он
как-то растерялся. Он в первое мгновение подумал, что буйволица, конечно,
немного виновата. Он даже хотел, чтобы гнев хозяина пал на него, на
Широколобого. Ну, стукнул бы его пару раз палкой, но нельзя же было так
издеваться?!
Скотный двор был длиной шагов в сто, и, пока он переходил его, хозяин
бил и бил и кричал какие-то злобные слова. Наконец даже палка, как
показалось Широколобому, сломалась от стыда. Могла бы сломаться и пораньше.
Всю эту ночь Широколобый не спал. Ему было стыдно вспоминать, что он
чувствовал себя на этом скотном дворе, как в родной семье. Месть, месть,
месть! Этот злобный дурак, так унизивший его из-за подойника молока, даже не
мог сообразить, что, если бы его буйволица не забеременела от Широколобого,
он вообще никакого молока не имел бы! Теперь Широколобый знал, что рано или
поздно он подымет его на рога.
Он только не понимал, как теперь ему быть с любимой буйволицей.
Конечно, провожать ее на скотный двор он уже никогда не будет. Но как теперь
к ней подходить? Было неясно.
На следующий день они паслись в одном стаде, и он не подходил к ней, и
она несколько раз, подымая голову, смотрела в его сторону, но он делал вид,
что не замечает ее взгляда. Наконец, она оказалась поблизости и опять,
подняв голову, посмотрела на него, и он ясно прочел в ее взгляде: неужели ты
нас не простишь?
И он одеревенел от возмущения. Это подлое "нас" он ей никогда не мог
простить. Значит, душой она с ним. Хорошо. Он придумал еще один способ
возмездия.
Теперь он не только не подходил к ней, но и во время осеннего гона,
когда один молодой буйвол, по глупости не понимавший что к чему, попытался
ею овладеть, Широколобый отбросил его ударами рогов и погнался за ним. Он
заставил его дважды обежать котловину Сабида, пока тот не перебежал ручей и
не скрылся в лесу.
Два года буйволица оставалась яловой, и хозяин, не понимая в чем дело
(дороговато ему обошелся тот подойник молока), в конце концов продал
буйволицу в соседнее село. Однако Широколобый никогда не забывал, что
хозяина его бывшей буйволицы предстоит поднять на рога. Но тот, как назло,
нигде ему не попадался.
И наконец еще через два года попался. В тот день Широколобый пасся
возле верхнечегемской дороги и увидел хозяина своей бывшей буйволицы,
проезжавшего на лошади в сторону правления колхоза. Такой случай мог не
повториться.
И он погнался за всадником. То ли лошадь услышала приближающийся топот,
то ли, как думал Широколобый, его яростная мысль о возмездии передалась
оскорбителю, лошадь понеслась галопом. Но Широколобый уже набрал свою
предельную скорость и неотвратимо догонял всадника. Всадник верещал, и, то и
дело оглядываясь, наяривал лошадь камчой. Но он уже был обречен. Широколобый
догнал его возле усадьбы Большого Дома.
Он поддел рогами брюхо лошади и хотел зашвырнуть ее за спину вместе с
всадником, но уже вздыбленный в воздухе всадник как-то соскользнул и,
перелетев через плетень, шмякнулся в мягкую пахоту кукурузного поля. Человек
вскочил и с криком, который хорошо слышали в Большом Доме: "Убивают!
Убивают!" -- скрылся в кукурузнике.
Лошадь некоторое время подрыгала ногами, а потом перевернулась на бок и
притихла. Седло сползло, одна подпруга оборвалась, и вид у нее был жалкий.
Двойной трусливый побег хозяина, сначала по верхнечегемской дороге, а
потом по кукурузнику, полностью утолил душу Широколобого. Хозяин буйволицы,
конечно, был трус. Широколобый всегда подозревал, что жестокость -- это
храбрость трусов.
И теперь ему стало стыдно перед лошадью, беспомощно лежащей в
кукурузнике. Он вспомнил, что из всех животных в тот проклятый вечер только
одна лошадь не захотела видеть, как его оскорбляют.
И вдруг лошадь перевалилась на живот, встала на ноги и начала есть
кукурузу, громко хрустя челюстями. Ешь, ешь вкусную кукурузу, думал
Широколобый, ты заслужила ее. Однако лошадь недолго ела кукурузные стебли,
вскоре раздался голос человека, идущего через поле, и Широколобый вернулся в
стадо.
Оказывается, всадник при падении вывихнул руку. В тот же день он
пожаловался председателю колхоза, что Широколобый взбесился и теперь опасен
для жизни людей. Правление колхоза уже было решило сдать Широколобого на
заготовку мяса, но тут к председателю в кабинет вошел бригадир Кязым.
-- Тебя что, тоже забодал Широколобый? -- удивился председатель
появлению Кязыма. Он уже знал, что несчастный случай произошел возле его
дома.
-- Его лошадь привел, -- кивнул Кязым, насмешливо улыбаясь, -- бросил
ее в моем кукурузнике, а сам прибежал сюда.
-- Проклятый буйвол, -- отвечал пострадавший, -- я про нее забыл
сгоряча.
Оказывается, Кязым пришел домой, как только его покинул враг
Широколобого. Узнав от домашних о том, что здесь произошло, он привел лошадь
к себе во двор, переседлал ее и приехал на ней в правление колхоза.
-- Как это он взбесился, -- спросил Кязым, узнав, куда клонит
пострадавший, -- ты же сам говорил, что сломал палку о его спину?
-- Так это когда было! -- отвечал тот. -- Слава богу, четыре года
прошло!
-- Буйвол обиду помнит всю жизнь, -- сказал Кязым, -- неужели ты этого
не знал? Ты ведь сам держал буйволов?
-- Так что же мне теперь порушить хозяйство и покинуть Чегем? --
спросил хозяин буйволицы, показывая на свою неподвижную руку.
-- Нет, -- сказал Кязым, -- он помнит обиду, пока не отомстит. Считай,
что ты легко отделался.
Было решено, что если Широколобый еще раз нападет на человека, сдать
его на бойню в счет мясопоставок. Так в первый раз Кязым спас его от смерти,
о чем Широколобый, конечно, не ведал.
...Время от времени удивляясь не столько вони шоссейной дороги, сколько
длине этой вони, Широколобый лежал в кузове мчащейся машины. В Чегеме и во
многих местах Широколобый не раз встречался с вонью. Но там вонь никогда не
бывала такой длинной. Сонливый Крепыш, просыпаясь и начиная двигаться,
порядочно вонял. Но это была короткая вонь. Прошел и не слышно. Когда
Сонливый Крепыш спал, он почти не издавал вони. Особенно после дождя. Воняла
кузня, но это была короткая вонь. Вонял табачный сарай, когда сушили табак.
Ну и свиньи, конечно, воняли. Свинья -- это маленькая ходячая вонь. Но и она
-- прошла и не слышно.
Но чтобы в мире была такая длинная вонь, когда едешь, едешь по ней, а
она не кончается, такого он не знал. А что, если он попал на такую землю, у
которой вонять -- такое же природное свойство, как у травы пахнуть травой?
Нет, нет, подумал он, мы приедем в деревню, и там все будет, как раньше,
земля будет пахнуть землей, а трава травой. Однако здорово расплодились
Сонливые Крепыши, если его так долго везут в деревню, где их еще нет.
И вдруг Широколобый замер от предчувствия невозможного счастья. А что,
если его первая любовь, его коричневая буйволица жива и обитает именно в
этой деревне? Конечно, она уже не та двухлетняя буйволица, так ведь и он
порядочно постарел. Но ведь он теперь столько знает о жизни, о людях, о
буйволицах. Он будет так ею дорожить. Ведь он теперь знает, как никто, какая
это редкость среди буйволиц -- верная душа, настоящая подруга. И у них еще
будет буйволенок, ведь они еще не очень старые буйволы. Ах, если б она
оказалась там, но лучше не пытать судьбу, не думать об этом.
Подумав о новой деревне, где ему придется пахать, Широколобый
почувствовал, что он сильно соскучился по этому занятию. Когда Сонливый
Крепыш затарахтел по чегемским полям, он сказал себе: ладно, если вы
думаете, что я от этого умру, вы ошибаетесь. И он, конечно, не умер. Но он
любил пахать. Из трех дел, которые он делал для людей -- пахать, волочить
бревна, перевозить грузы на арбе, по-настоящему он любил только пахать.
Выволакивать бревна из лесу иногда любил, а иногда нет. И любил
выволакивать именно тогда, когда бревна не поддавались от сопротивления
рыхлой земли или от слишком крутого подъема, когда приходилось передними
ногами становиться на колени и доволакивать бревна до плоского места. Он
любил это дело, когда его подымал азарт, когда он сам удивлялся нешуточности
своих сил и но возгласам людей чувствовал, что и они изумлены. А ходить под
