-- Не твое дело! -- крикнула она туда, однако тут же следом послала
улыбку, явно довольная, что ее наряд замечен.
-- Зейнаб, вмажем опиухи! -- раздался голос из-за того же столика и
хохот компании.
-- В другой раз, -- опять улыбнулась она им и выпила второй стакан
шампанского.
-- Наркоманы? -- спросил я.
-- Да, -- нежно улыбнулась она, -- любители поторчать. Вон тот, что с
краю, пятый год сидит на игле. У него сейчас глухой торчок. Вот он и молчит.
У остальных бархатный.
-- Неужели и вы? -- спросил я.
-- В жизни надо все попробовать, -- назидательно сказала она, -- чтобы
было что вспомнить в старости. Я раз десять пробовала. Только не надо каждый
день. Это сказки, что нельзя остановиться. Вот один из них сам соскочил с
иглы, и ничего.
Пожилой человек, проходя мимо нашего столика, заметив Зейнаб,
остановился, удивленно оглядел меня и сказал:
-- Зейнаб, передай Дауру, в Краснодаре ждут... Еще раз подозрительно
оглядев меня, добавил:
-- Пятнадцать или двадцать... Крайний срок послезавтра...
-- Хорошо, -- кивнула она и одарила его щедрой улыбкой. Тот не ответил
на улыбку, возможно из-за меня, и прошел.
-- Зейнаб, -- крикнул один из наркоманов, -- а я скажу Дауру, чем ты
тут занимаешься!
-- Заткнись, фуфлошник, -- отрезала она, -- с кем хочу, с тем и пью!
-- Это тихарик, Зейнаб, -- не унимался тот, -- он вас всех кладанет!
Тут она на мгновение ощетинилась. Темные глаза в мохнатых ресницах
вспыхнули. Явно обиделась, то ли за себя, то ли за нас обоих.
-- Ты, Витя, совсем оборзел! -- крикнула она. -- Как бы потом жалеть не
пришлось!
Я разлил шампанское. Она выпила свой стакан и сказала:
-- Не обращай внимания. Я знаю, ты пишешь стихи. Посвяти мне
стихотворение, кейфарик!
Я что-то невнятно промычал в ответ в том духе, что у нее, вероятно,
есть человек, который может посвящать ей стихи.
-- Нет, -- сказала она, -- он совсем другим делом занимается.
-- Каким? -- спросил я, хотя уже догадывался, кто он такой.
-- Он богачей обкладывает налогами! -- захохотала она, откидываясь. Так
с хохотом падают в море или в постель. -- Это же ваш лозунг: грабь
награбленное!
Я кое-как отмежевался от этого лозунга. И тут она добавила:
-- Ты не подумай, что я воровайка. Я его подруга. Он мне нравится,
потому что никого на свете не боится. И щедрый. Он мне однажды сказал: "Я бы
тебе купил машину, но ты же сумасшедшая, разобьешься!"
Она опять расхохоталась, откидываясь, и снова закурила.
И тут вдруг, сделав в нашу сторону несколько шагов с тротуара, подошла
маленькая девочка в беленьких гольфиках и с большой нотной папкой в руке.
Подходя, она что-то сердито бормотала.
Остановившись в двух шагах от нас, она бесстрашно посмотрела на Зейнаб
и сказала:
-- Девушке неприлично курить. Тем более в общественном месте.
-- Иди, иди, -- отмахнулась от нее Зейнаб, но девочка продолжала
стоять, и тяжелая нотная папка слегка оттягивала ей плечико.
-- А вы курите и, оказывается, пьете вино. Это неприлично, -- сказала
она строго.
-- Иди лучше и побренчи своей мамаше, -- ответила Зейнаб, но мне
показалось, что она несколько смутилась.
-- Порядочная девушка не должна курить и пить вино, -- сказала девочка.
И по всему ее виду, маленькая, спокойненькая, в чистеньких гольфах, с
чистеньким лицом, было ясно, что она не спешит уходить.
-- Ну что ты приклеилась, лилипутка! -- бросила ей Зейнаб презрительно,
но мне показалось, что она все-таки несколько смущена.
-- Я не лилипутка, -- сказала девочка, -- у меня нормальный рост для
моего возраста. А вы ведете себя неприлично в общественном месте.
Зейнаб гневно нахмурилась. Девочка еще немного постояла и, наконец,
видимо, решив, что она-то свой долг выполнила, повернулась и достойно
удалилась, покачивая своей большой нотной папкой, почти достававшей до
тротуара.
-- Из таких змеенышей, -- сказала Зейнаб с ненавистью, -- вырастают
комсомольские вожаки. Недавно один такой вызывает меня. Я работаю, для понта
конечно, на швейной фабрике. И вот он читает мне проповедь, что я связана с
плохими людьми, а сам воняет на меня глазами и потную свою руку кладет мне
на плечо. Я говорю: "Руки!" Он ее убирает и снова читает проповедь и зовет
меня на какую-то вроде бы загородную экскурсию, а глаза воняют, и опять
кладет руку мне на плечо. Я психанула, схватила пепельницу и врезала ему в
морду! Он завопил. "Попробуй пожаловаться, -- говорю, -- мать твоя не
наплачется!" Как миленький успокоился.
Она закурила, резко выдохнула дым, как бы отвеяв дурные воспоминания,
и, просияв, сказала:
-- Ты сейчас умотаешься, что я тебе расскажу. Недавно я была в театре.
И вдруг вижу, с той стороны фойе выходит интересный, высокий дядечка...
Только я подумала, хорошо бы к нему прикадриться, как вдруг... -- Не
удержавшись, она снова безумно захохотала. -- Это был мой бывший муж... Я
его не сразу узнала...
Не успел я оценить юмор ситуации, как с улицы раздался сигнал клаксона.
-- Это меня, -- встрепенулась Зейнаб. И, оглянувшись, добавила: --
Пока, еще увидимся, кейфарик!
Она побежала к машине, стоявшей на противоположной стороне улицы. Рядом
с шофером сидел человек с бронзовым профилем Рамзеса Второго, если, конечно,
тот профиль, который я имею в виду, принадлежит именно Рамзесу Второму. Он
ни разу не взглянул в сторону бегущей девушки, как мне показалось,
демонстрируя недовольство. Она уселась на заднем сиденье, и машина укатила.
К величайшему удовольствию наркоманов, я остался с пустой бутылкой из-под
шампанского. Даже тот, что, по словам Зейнаб, был в глухом торчке, мрачно
улыбнулся.
Я, конечно, слышал о Дауре. Знал, что он связан с подпольными
фабрикантами и время от времени подаивает тех богачей, у которых капитал
перевалил за миллион. Думаю, что это некоторым образом миф, думаю, что в
реальной жизни богачей начинают доить несколько раньше. Но во всем этом есть
некая правда. Как это будет видно из дальнейшего рассказа, богачей в стадии
первоначального накопления он не только не потрошил, но, наоборот, защищал.
Возможно, тут был принципа дать овце нарастить шерсть.
Но меня не эта сторона его жизни занимала. Меня привлекали рассказы об
ураганных вспышках его темперамента. Когда ты писатель и ведешь всю жизнь
долгую, кропотливую, осадную войну, такой характер не может не привлекать.
Конечно, играют роль и благородные мотивы некоторых его безумных
вспышек. Однажды двое иногородних парней стали приставать к соседке,
девушке-грузинке. Она рядом с кофейней ела мороженое. Парни приставали столь
грубо, что девушка расплакалась. Заметив это, Даур подошел к ним и вежливо
предложил им извиниться перед ней. Те его послали подальше. Тогда он
выхватил пистолет и уже заставил их стать перед ней на колени. Очевидец,
рассказывавший об этом, утверждал, что парни эти оказались с достаточно
крепкими нервами и далеко не сразу подчинились ему. Собралась толпа, друзья
пытались увести Даура, но он, ослепнув от ярости, всех отгонял, пока не
добился своего.
В другой раз он был на абхазской свадьбе, и какой-то районный пижон, не
зная, кто он такой, сильно нагрубил ему. Мне об этом рассказывал человек,
который сидел поблизости.
И вдруг Даур упал и потерял сознание. Пижона, конечно, мгновенно
посадили в машину и услали домой. Окружающие удивлялись такой нежной
впечатлительности, приводя гостя в себя. Придя в себя, он простодушно
сказал:
-- Так со мной бывает всегда, когда я должен был убить человека и не
убил.
Видимо, сила возмущения и этические тормоза (не портить свадьбу)
схлестнулись и вызвали этот шок. Слышу голоса: неадекватность реакции!
Правильно, но мы с вами по отношению к жизни проявляем такую неадекватную
терпеливость, что только при помощи таких людей и устанавливается некоторое
относительное равновесие.
Через несколько месяцев мы с ним познакомились в этой же кофейне. Нас
познакомил его двоюродный брат, мирный чиновник министерства просвещения.
Даур был чуть выше среднего роста, крепкого сложения, с горбоносым лицом, с
большими голубыми глазами, которые смотрели на мир с печальной трезвостью
навеки обиженного мечтателя.
В начале знакомства он был настроен несколько меланхолически, жаловался
на свою неуживчивость. Потом взбодрился и сказал, что самой большой
ценностью в жизни считает хорошую книгу. Было бы полной фальсификацией
думать, что в его словах прозвучал намек на то, что я имею отношение к
создателям хороших книг. Такого намека не последовало и в дальнейшем. Его
интересовала проблема в чистом виде.
-- У меня нет академического образования, -- сказал он, -- но я всю
жизнь, когда это было возможно, много читал... Я бы тоже хотел прийти с
работы домой, умыться, поужинать и сесть за книгу... Но не получается!
Последние слова он произнес не без комической горечи. И видимо, в
качестве пояснения их рассказал такую новеллу.
-- Познакомился я тут с одним армянином. Думал -- порядочный человек. У
него брата арестовали в Ростове. Ну, мы поехали в Ростов. Правда, брата его
не смогли освободить, но я сумел так сделать, что ему дали минимальный срок.
И вот я через некоторое время узнаю, что здесь под Мухусом, в селе, где
жил этот армянин, два компаньона, тоже армяне, открыли подпольную фабрику. А
этот ни за что ни про что каждый месяц берет с них деньги. Запугал, и они
платят. Я встречаю его и спрашиваю:
-- За что ты с них деньги берешь? Ты за них договариваешься с милицией,
с прокуратурой или еще с кем? Он мне говорит:
-- Они в моем селе фабрику построили, пусть платят.
Тогда я ему говорю:
-- Твое село в Армении, езжай туда и там получай деньги!
И так мы с ним немного поцапались.
Тут Даур вдруг замолк и, пожав плечами, задумчиво произнес:
-- И зачем они ему платили каждый месяц? Заплатили бы мне один раз, и я
бы их охранял...
Потом продолжил:
-- Но вот проходит время, и я узнаю новость. Оказывается, у этих
цеховщиков дела пошли плохо и они задолжали этому негодяю. Видно, они крепко
поссорились по этому поводу, и негодяй с кортиком погнался за одним из
компаньонов. Догнал его, всадил ему кортик в задницу, но так всадил, что
повредил внутренности.
Мне рассказывают, что этот человек сейчас лежит в больнице и умирает, а
операцию ему почему-то не делают. Я сразу понял, что к чему. Теперь второй
компаньон и этот негодяй оба заинтересованы в его смерти. И на этом они
снюхались. Если он умрет, дело останется второму компаньону, а этот, что
сейчас в бегах, подкупит кого надо, жаловаться будет некому, и дело закроют.
Я прихожу в больницу. Смотрю, у дверей в палату стоит какой-то лобяра и
не пускает меня.
-- В чем дело?
-- Больной уснул, не надо беспокоить.
Я оттолкнул его и вошел в дверь. Смотрю, лежит на кровати, живот вот
такой, перитонит. Сам почти без сознания, у ног сидит жена и плачет.
Наклоняюсь и спрашиваю у него:
-- Как себя чувствуешь? Он одними губами:
-- Горит... -- И больше ничего не может сказать. Одним словом, я им
испортил игру. Нашел хирурга, заплатил пятьсот рублей, больному сделали
операцию, и он встал на ноги.
Проходит несколько месяцев. Однажды ночью слышу, меня зовут. А я уже
лег. Надеваю брюки, накидываю пиджак поверх майки и спускаюсь на улицу.
Стоит машина. Подхожу. Какой-то незнакомый парень сидит за рулем, а на
заднем сиденье этот армянин.
