Мы встречались все чаще и чаще.
Я влюбился. Теперь, вспоминая то время, я думаю, что она тоже полюбила
или, во всяком случае, очень хотела повернуть свою предыдущую жизнь, о
которой я имел смутное представление. Она часто повторяла одну и ту же
фразу:
-- Я должна стать человеком или умереть!
Меня трогала такая наивная острота постановки вопроса. Но она себя
знала, это я ее не знал. Началось то, что уже описано в мировой и русской
литературе, и то, что всегда кончалось крахом. Я занялся ее просвещением. У
нее от природы было великолепное схватывающее устройство. Лирическую поэзию
она чувствовала безошибочно и очень любила, чтобы я читал ей стихи. Иногда
делала забавные замечания. Однажды я ей прочел блоковское "О подвигах, о
доблестях, о славе". Потрясенная стихами, она с минуту молчала. Потом, вслух
повторив строчку:
-- "Я бросил в ночь заветное кольцо", -- вдруг добавила: -- Молодец, не
жадный! Другой бы спрятал, а он бросил...
Конечно, кумиром ее стал Есенин. Но приучить ее к хорошей прозе я так и
не смог. Ей было скучно, она зевала, а однажды прервала мое чтение такой
похабной грубостью, что я захлопнул книгу и больше ей не читал прозы. Она,
конечно, иногда кое-что читала, но это было, как правило, сентиментальной
дешевкой.
Через полгода мы решили жениться, и она вызвала своего отца. Он приехал
и ждал меня у своих родственников. Я должен был прийти и сделать
предложение. Разумеется, по абхазским обычаям так не делается, но тут,
видно, отцу было не до обычаев.
Я пришел к ее родственникам и познакомился с ее бедным отцом. Звали его
Расим. Хотя он был готов к этой встрече, но, будучи от природы человеком
чистым и зная, что я далеко не все знаю о ее прошлом, он так забавно отводил
глаза, краснел, потом напускал на себя серьезность, что был трогателен до
слез.
Всем своим обликом он никак не мог скрыть то, что думал, а думал он,
что женитьба -- слишком высокая цена за этот товар. Он, конечно, дал
согласие и добавил, что если мы собираемся делать свадьбу по-абхазски, то
есть широко, он все расходы берет на себя. Но я свадьбу делать не собирался,
тем более широко, потому что мама и сестры еле-еле смирились с моим, как они
говорили, безумным увлечением. Смирились, уверенные, что я рано или поздно
одумаюсь. Я надеялся, что со временем они привыкнут к ней. Но я все же
боялся за маму.
В первый год нашей совместной жизни с Зейнаб я ее вообще ни к кому не
ревновал. Я не мог не заметить, и меня это только забавляло, что она с любым
человеком, будь то зашедший в квартиру водопроводчик, или продавец в
магазине, или родственник, или мальчик, или старик, если общалась с ним пять
-- десять секунд, начинала ткать паутину кокетства, хотя ясно было, что с
этим человеком она никогда нигде больше не встретится. Наоборот, ревновала
она. Несколько раз совершенно без всякого повода она устраивала мне
безобразные сцены, и я в общих компаниях почти перестал разговаривать с
женщинами. Один раз я случайно застрял на дружеской пирушке, где была одна
женщина, не вполне равнодушная ко мне. Зейнаб об этом знала. Когда я пришел
домой, она в полуобморочном состоянии лежала в кровати.
Все могло бы повернуться иначе, если б я вовремя сделал вид, что кем-то
увлечен. Но это уже потом, когда все кончилось, пришло мне в голову.
Но было и другое, почти с самого начала. Бывало, просыпаюсь ночью, она
рядом. Я слушаю ее дыхание, и мне почему-то страшно. Как будто не человек
спит рядом, а животное.
И вот еще что. Сейчас это покажется смешным, но это было, и я говорю.
Несколько раз на ее бесконечно живом, прекрасном лице мне чудилось клеймо
каторжанки. Иногда на лбу. Иногда где-то возле виска. Разумеется, никто у
нас не клеймит каторжан, но мне это чудилось.
Сейчас я это понимаю так. Она умела очень забавно рассказывать то, что
было с нею, или то, что она слыхала от других. И я от души, глядя на ее
хохочущее лицо, смеялся вместе с ней, удивляясь свежести и неистощимости ее
юмора.
Но после того как мы расстались, вспоминая ее рассказы, я обратил
внимание на одну особенность их, которую раньше не замечал. Это полное
отсутствие нравственной оценки. Каждый отдельный случай как бы мог обойтись
и без этой оценки, но, когда осознаешь, что такой оценки никогда не бывало,
понимаешь, что за этим стоит. Я думаю, подсознательная тревога по поводу
этой особенности ее восприятия жизни и вызывала видение каторжного клейма.
Сейчас ясно -- не случись то, что случилось, рано или поздно она оказалась
бы в тюрьме.
Постель, конечно, была для нее кумирней. Святилищем, полным амурных
стрел, вроде того, куда я тебя сейчас веду. Однажды со мной случился
сильнейший сердечный припадок, в котором она же была виновата.
-- Попробуем, -- простодушно предложила она себя, -- может, пройдет.
При ее пиратской беззаботности и щедрости мы часто сидели без денег. Но
она, к ее чести, это переносила легко. Бывало, возьмет большой кусок хлеба,
обмажет аджикой, запьет чаем, и больше ей ничего не надо. Здоровье у нее
было феноменальное. Она могла на какой-нибудь пирушке у моих друзей
проплясать всю ночь, пить наравне с мужчинами, поспать два часа, уйти на
работу и прийти оттуда свежей, как восемнадцатилетняя девушка, только что
вставшая с постели.
Храбрость, дерзость -- об этом и говорить нечего. Однажды, когда я был
на раскопках, она забыла дома ключи. Мы жили на шестом этаже. Она пришла к
соседям, жившим под нами, вышла на их балкон, взобралась на перила,
дотянулась до нашего балкона и, к немому ужасу соседей, вскарабкалась на
него.
В другой раз мы были за городом в моем родном селе. Зашли в гости к
товарищу моего детства. И вот мы стоим в десяти шагах от волкодава,
привязанного цепью к своей конуре. А мой товарищ рассказывает про его
свирепый нрав. Он никого даже из домашних к себе не подпускал, кроме моего
товарища и его матери. Но мама его недавно умерла, и товарищ мой жаловался,
что теперь не может надолго отлучиться от дому, потому что собаку надо
кормить и выгуливать.
Зейнаб слушала, слушала его и вдруг, не говоря ни слова, быстрыми
шагами пошла к собаке. Я не успел ничего сказать, только заметил, что
товарищ мгновенно побледнел. Когда до волкодава оставалось несколько метров,
он вдруг вскочил и, громыхнув цепью, ввалился в конуру. Зейнаб чуть не упала
от хохота.
Товарищ мой остался с разинутым ртом. Я-то знал, что у него за собака,
но Зейнаб здесь была в первый раз, и хозяин почувствовал себя неловко. Потом
мы обедали у него в саду, и он, взглянув на Зейнаб, вздрагивал и покачивал
головой. Вероятно, собака, за многие годы привыкнув, что ее все боятся,
растерялась при виде решительно приближающейся женщины.
Одним словом, что говорить. Примерно через год в мою жизнь вошел
страшный призрак подозрения. Не будь я столь доверчив, думаю, он мог войти и
раньше.
Во-первых, стали раздаваться странные телефонные звонки, и, когда я
брал трубку, на том конце провода ее воровато клали. Вот именно воровато!
Обычно это случалось после моих приездов из командировок. Потом я стал
замечать какие-то полуулыбки, полунамеки моих знакомых.
Когда я пытался выяснить, что они хотели сказать своими намеками,
обычно я это выяснял несколько дней спустя, оказывалось, что они ничего не
имели в виду. Я думал, что схожу с ума. Теперь я понимаю, что, видимо, в
самой интонации, с которой я спрашивал об этом, им чудилась возможность
какой-то драмы, и они увиливали от ответственности.
Наступили страшные времена. Я все еще, а может быть, сильней, любил ее,
а она была ко мне просто равнодушна. И я знал, что за моей спиной что-то
делается. Но унизиться до того, чтобы следить за ней, я не мог. Я даже не
мог внезапно прервать командировку и приехать, чтобы застать ее врасплох. Не
знаю. Не мог. Вероятно, я боялся себя, и, так как еще не пришел к мысли, что
ее надо убить, я боялся этого.
Как я теперь понимаю, к этому времени она, видно, запуталась в
отношениях со своими подонками. Несколько раз она мне говорила:
-- А ты мог бы убить меня? -- И долгим взглядом глядела на меня. --
Нет, не смог бы, -- сама же отвечала себе, -- убить человека нелегко.
Во всем этом была невероятная подлость. Во-первых, ясно, что, когда
всерьез говорят такие вещи, значит, чувствуют за собой серьезные грехи. Но
самое подлое не это. Ее слова надо было понимать так: у тебя не хватит
денег, мужества, чтобы купить лицензию на мой отстрел. И самый высокий
оттенок подлости, до границ его терпения далековато, значит, можно еще
повольничать.
Ты понимаешь, в чисто идейном плане я никогда, никому спуску не давал!
А в личном плане сплошь и рядом. Ты замечал такую особенность? Человек по
отношению к тебе проявляет огромную бестактность, совершенно точно
рассчитав, что тебе не хватит маленькой бестактности в разоблачении его
огромной бестактности. И действительно не хватает ее.
Почему? Тут своеобразная логическая цепь. Порядочный человек
подсознательно требует от себя полноты справедливости, чем пользуются люди,
плюющие на всякую справедливость.
Обычно нам не хватает этой маленькой бестактности в разоблачении наших
добрых знакомых и коллег, потому что мы чувствуем, что сами в чем-то
виноваты. Теперешняя бестактность нарастала в процессе наших долгих
отношений с этим человеком.
Внезапно разоблачив его сегодняшнюю бестактность, мы ставим под
сомнение уже давно построенную пирамиду отношений. Сказав человеку, что
последние кирпичи этой пирамиды сделаны из дерьма, мы вызываем в нем прежде
всего чувство негодования. Он же прекрасно знает, что многие кирпичи этой
пирамиды были сделаны из того же материала, что и последние. Почему же мы до
сих пор молчали? Ведь это нечестно, это несправедливо, ведь, если бы мы
вовремя сказали правду, он бы не стал тратить время и труды на эту якобы
ложную пирамиду!
Конечно, в конце концов мы рвем с ним. Но что он думает о нас? Если
наши дела идут хорошо: зазнался, подлец, унижает друга! Если плохо, еще
проще: злоба, зависть!
Но я отвлекся, хотя тут похожая схема. Я сейчас не буду говорить,
поверь мне, я все о ней узнал. Ее убийство было бы всего лишь маленькой
бестактностью разоблачения огромной бестактности ее жизни. Она полностью
заслужила казни еще до знакомства со мной. Но мог ли я ее убить? Хотя я был
в каком-то безумии...
Однажды мне пришло в голову, что из тюрьмы вернулся ее муж и она тайно
встречается с ним. Но нет, я абсолютно точно установил, что он погиб в
лагере. За этот год она много раз уезжала к родителям и оставалась там на
несколько дней. В первый год она всего два раза ездила туда и оба раза со
мной. Я подумал, что она, зная, как ее бедный отец дорожит нашей совместной
жизнью, и теперь, собираясь рвать со мной, готовит родителей. Но на этом,
может быть не самом страшном, вранье она и попалась.
Как-то приехал ее отец. Зейнаб возилась на кухне, а мы с ним сидели в
комнате.
-- Слушайте, -- сказал он вдруг, -- я никак за этот год не мог
выбраться в город. Но неужели вы хотя бы на воскресенье не могли приехать к
нам?
-- А разве вы с Зейнаб не встречались? -- спросил я осторожно,
чувствуя, что кровь в моих жилах действительно остановилась. Руки и ноги
мгновенно одеревенели. Я никогда не думал, что это образное выражение
основано на реальном самоощущении человека.
-- Где же я ее мог увидеть, -- отвечал он, -- я в город не выезжал, а
