здесь, пока мы живы, почему бы не встречаться?
-- Ты меня не поймешь, -- говорит, -- для тебя это обычное фронтовое
блядство, а я первый раз полюбил. Тут я разозлился.
-- Мандраж, -- говорю, -- надо называть своим именем, и нечего
выпендриваться.
И так мы немного охладели друг к другу. Я еще пару раз побывал у наших
подружек и продолжаю врать Греточке, но чувствую, не верит и вся истаяла.
Жалко ее, и нам с Катей это мешает.
Мне и его жалко. Он с тех пор замкнулся, так и ходит весь черный. А
между тем нас никуда не тянут. И я думаю: майор оказался лучше, чем мы
ожидали. Через пару дней подхожу к Алексею.
-- Слушай, -- говорю, -- ты видишь, майор оказался лучше, чем мы
думали. Раз до сих пор не капнул, значит, пронесло. Я же вижу, ты не в своей
тарелке. Ты же гробанешься с таким настроением!
-- Ну и что, -- говорит, -- неужели ребята, которых мы потеряли, были
хуже, чем мы с тобой?
Ну, думаю, вон куда поплыл. Но виду не показываю. Мы, фронтовики, такие
разговоры не любили. Если летчик начинает грустить и клевать носом -- того и
жди: заштопорит.
-- Конечно, нет, -- говорю, -- но война кончается. Глупо погибнуть по
своей вине.
Вдруг он сморщился, как от невыносимой боли, и говорит:
-- Кстати, можешь больше не врать про мою болезнь. По-моему, я ее видел
сегодня в поселке, и она меня видела.
-- Хватит ерундить, -- говорю, -- пошли сегодня вечером, она же усохла
вся, как стебелек.
-- Нет, -- говорит, -- я не пойду.
Теперь уже самолюбие и всякое такое мешает. Он очень гордый парень был
и в воздухе никому спуска не давал, но и мандраж этот перед начальством у
него был. Это типично русская болезнь, хотя, конечно, не только русские ею
болеют.
И вот я в тот вечер опять прихожу к девушкам со всякой едой и выпивкой.
Подымаюсь наверх и не обращаю внимания на то, что нет большого зеркала,
стоявшего в передней. Захожу в комнату, где мы обычно веселились, и вижу,
обе сестрички бросаются ко мне. Но моя Катя как бешеная, а у Греточки личико
так и полыхает радостью. У меня мелькнуло в голове, что Алексей днем без
меня все-таки зашел.
-- Майор ист диб! -- кричит Катя, то есть вор, и показывает на комнату.
-- Майор цап-царап! Аллес цап-царап!
-- Я, я, -- восторженно добавляет Греточка, показывая на голую комнату
-- ни венских стульев, ни дивана, ни шкафа, ни гобелена на стене, -- один
только стол, -- майор ист диб! Майор ист нихт гестапо! Заге Алеша! Заге
Алеша!
Значит, скажи Алеше.
-- Это возмутительно! -- кричит старик. -- Цап-царап домхен
антифашистик!
Сейчас это звучит смешно, а тогда я впервые почувствовал, что кровь в
моих жилах от стыда загустела и остановилась. Конечно, грабили многие, и мы
об этом прекрасно знали. Но одно дело, когда ты знаешь этих людей, да еще
связан с женщиной, которая рассчитывала на твою защиту. Никогда в жизни я не
испытывал такого стыда.
А главное, Греточка -- вся рассиялась, глаза лучатся, невозможно
смотреть. Она решила, что раз майор обчистил их дом, значит, он не может
быть энкаведешником, а раз так, Алеше нечего бояться. Как объяснить ей, что
все сложней, хотя майор и в самом деле был штабистом.
Так вот, значит, почему он шнырял в три часа ночи на мотоцикле:
смотрел, где что лежит. Только поэтому и не накапал на нас.
Я сказал Грете, что обо всем расскажу Алеше, и старику соврал, что буду
жаловаться на майора. Надо же было их как-нибудь успокоить. Девушки
притащили откуда-то колченогие стулья, мы поужинали, и я со стариком крепко
выпил.
На следующий день я все рассказал Алексею и вижу: он немного ожил.
-- Хорошо, -- говорит, -- завтра пойдем попрощаемся. Кажется, на днях
нас перебазируют.
Но мы так и не попрощались с нашими девушками. Нас перебазировали в ту
же ночь. Новый аэродром находился в двухстах километрах от этого местечка.
Алексей все еще плохо выглядел, и меня не покидало предчувствие, что он
должен погибнуть. И я, честное слово, облегченно вздохнул в тот день, когда
его ранило. Рана была нетяжелая, и вскоре его отправили в госпиталь, в
Россию.
На этот раз мы жили в небольшом городке. Однажды с ребятами вышли из
кафе и поджидаем у входа товарища, который там замешкался.
-- Кемал, -- говорит один из ребят, -- эта немочка с тебя глаз не
сводит..
Я оглянулся, смотрю, шагах в пятнадцати от нас стоит немочка, приятная
такая с виду, и в самом деле мне улыбается. Ясно, что мне. Я, конечно,
слегка подшофе, тоже улыбаюсь ей как дурак, и подхожу познакомиться.
Господи, это же Катя! Как это я ее сразу не узнал! Сейчас она была в
пальто, в шапке, а я ее никогда такой не видел. Оказывается, она меня
искала!
Ну, я прощаюсь с ребятами и снова захожу в кафе.
-- Как Грета? -- спрашиваю.
-- О, Грета трауриг, -- вздыхает она и качает головой.
Я объяснил ей, что Алеша ранен и отправлен в тыл. Мы переночевали в
квартире у женщины, где она остановилась. Ночью она несколько раз плакала,
вздыхала и повторяла:
-- Шикзаль...
Значит, судьба. Я почувствовал, что она хочет что-то сказать, но не
решается. Утром, когда мы встали, она сказала, что беременна. Смотрит
исподлобья своими внимательными, умными глазками и спрашивает:
-- Киндер?
Ну что я мог ей ответить?! Разве можно ей объяснить, что это посложнее,
чем выгнать майора?!
-- Найн, -- отрезаю, и она опустила голову.
В тот же день мы расстались, и я ее больше никогда не видел. А с
Алексеем мы увиделись через тридцать лет в Новгороде на встрече ветеранов
нашего полка.
Мы все, приехавшие со всех концов страны ветераны, остановились в одной
гостинице, где в тот вечер предстоял банкет во главе с нашим бывшим
командиром полка, теперь генералом. Все это время я ничего об Алексее не
знал, даже не знал, жив ли он.
Заняв номер, спустился к администратору и спросил у него -- не приехал
ли Алексей Старостин? Он посмотрел в свою книгу и кивнул: да, приехал, живет
в таком-то номере.
Подымаюсь к нему, примерно часа за два до банкета. Смотрю: елки-палки,
что время делает с нами! Разве я когда-нибудь узнал бы в этом облысевшем,
как и я, человеке того молодого, как звон, красавца летчика в далеком
военном году, обламывавшего ветки прусской рябины в красных кистях! А он
смотрит на меня и, конечно, не узнает: мол, что от меня хочет этот лысый
толстяк? Я расхохотался, и тут он меня узнал.
-- А-а-а, -- говорит, -- Кемал! Только зубастая пасть и осталась!
Ну, мы обнялись, поцеловались, и я его повел в свой номер. Я с собой
привез хорошую "изабеллу". Сидим пьем, вспоминаем минувшие дни. И конечно,
вспоминаем наших немочек.
-- Ах, Греточка! -- говорит он, вздыхая. -- Ты даже не представляешь,
что это было для меня! Ты не представляешь, Кемал! Я потом демобилизовался,
женился, летал на пассажирских, у меня, как и у тебя, двое взрослых детей.
Сейчас работаю начальником диспетчерской службы, пользуюсь уважением и у
райкома и у товарищей, а как подумаю, диву даюсь. Помнишь, у Есенина: "Жизнь
моя, иль ты приснилась мне!" Кажется, там, в Восточной Пруссии, в двадцать
четыре года закончилась моя жизнь, а все остальное -- какой-то странный,
затянувшийся эпилог! Ты понимаешь это, Кемал?
И надо же, бедный мой Алексей прослезился. Ну, я его, конечно,
успокоил, и тут он вдруг заторопился на банкет.
-- Да брось ты, Алеша, -- говорю, -- посидим часок вдвоем. Наши места
никто не займет, а они теперь на всю ночь засели.
-- Ну что ты, Кемал, -- говорит, -- пойдем. В двадцать ноль-ноль
генерал будет открывать торжественную встречу. Неудобно, пошли!
Ну что ты ему скажешь? Пошли. Такой он был человек, а летчик был
первоклассный, в воздухе ни хрена не боялся!
На этом Кемал закончил свой рассказ и оглядел застольцев, медленно
переводя взгляд с одного на другого.
-- Слава богу, кончил, -- сказал дядя Сандро, -- еще бы немножко, и мы
бы заговорили по-немецки!
Все рассмеялись, а князь разлил коньяк по рюмкам и сказал:
-- И по работе он не так уж далеко ушел от тебя.
-- Да, -- сказал Кемал, -- начальник диспетчерской службы, особой
карьеры не сделал.
-- Он не должен был бросать эту девушку, пока их не перевели в другое
место, -- сказал дядя Сандро и, чуть подумав, добавил: -- А ты понял, почему
он в последний раз согласился прийти попрощаться с ней?
-- Ясно, почему, -- ответил Кемал, -- он понял, что майор на нас не
накапал и, значит, за нами никто не следит.
-- Дурачок, -- в тон ему отозвался дядя Сандро, -- твой же рассказ я
тебе должен объяснять. Когда он согласился пойти попрощаться со своей
девушкой, он уже знал, что в ту же ночь вас переведут в другое место.
-- Нет, -- засмеялся Кемал, -- такие вещи держали в строгой
секретности.
-- Как нет, когда да! -- возразил дядя Сандро. -- Я же лучше знаю! Он
вертелся возле начальства, и кто-то ему тихо сказал.
-- Оставьте человека! -- вступился за него князь, подымая рюмку. -- Он,
бедняга, и так наказан судьбой. Лучше выпьем за Кемала, угостившего нас
хорошим фронтовым рассказом.
-- Кто чем угощает, а Кемал рассказом, -- уточнил дядя Сандро,
насмешливо поглядывая на Кемала, -- отбивает хлеб у своего дяди. Только
"кар" нам больше не надо!
-- А мне жалко этого человека, -- сказал маленький Хачик, -- бедный,
любил... Потому плакал... Если б не любил, не плакал...
-- Да нет, -- начал Кемал возражать, но, неожиданно замолкнув, сунул
палец в ухо и стал с нескрываемым наслаждением прочищать его. Движения
Кемала напоминали движения человека, пахтающего масло, или водопроводчика,
пробивающего своей "грушей" затор в раковине умывальника.
Кемал довольно долго, морщась от удовольствия, прочищал таким образом
ухо, полностью отключившись от присутствующих, что присутствующим почему-то
было обидно. Дядя Сандро молча с укором глядел на него, как бы улавливая в
его действиях еще четко не обозначенный абхазским сознанием, но уже явно
раздражающий оттенок фрейдистского неприличия.
-- Что нет?! -- наконец не выдержал дядя Сандро. Кемал преспокойно
вынул палец из уха, оглядел его кончик, словно оценивая на глазок качество
спахтанного масла, видимо, остался этим качеством недоволен, потому что на
лице его появилась гримаса брезгливого недоумения, явно вызванная
огорчительной разницей между удовольствием от самого процесса пахтания и
прямо-таки убогим результатом его. С этим выражением он вытащил другой рукой
из кармана платок, вытер им палец, сунул платок в карман и как ни в чем ни
бывало закончил фразу:
-- ...Просто его немного развезло от "изабеллы", он чересчур приналег
на нее...
Как и всякий мужчина, много увлекавшийся женщинами, Кемал не придавал
им большого значения.
-- Акоп-ага, -- крикнул Хачик, -- еще прошу по кофе!
-- Сейчас будет, -- ответил Акоп-ага, глянув в нашу сторону из-за
стойки, на которой была расположена его большая жаровня с горячим песком для
приготовления кофе по-турецки.
-- Извини, пожалуйста, -- сказал Хачик, обращаясь ко мне, -- ты здесь
самый молодой. Вон там арбузы привезли. Принеси два арбуза -- хочу сделать
фото: "Кинязь с арбузами".
-- Да ладно, -- сказал князь, -- обойдемся без арбузов.
-- Давай, давай, -- вступился Кемал за Хачика, -- это хорошая идея.
Князь с арбузами, а мы с князем.
На том конце ресторанной палубы, уже как бы и не ресторанной, продавали
арбузы. С детства мне почему-то всегда чудилось, что в арбузе заключена идея
моря. Может, волнообразные полосы на его поверхности напоминали море? Может,
