Наши абхазцы знали, что есть рабство, и иногда турки нападали и уводили
людей в рабство, но чтобы абхазец сам у себя держал раба, этого не знали.
И вот я постепенно сошелся с Адамыром, делая вид, что интересуюсь
охотой, а про раба не спрашивал. Охотник он был редкий, что такое усталость
и страх, не понимал.
И вот уже мы с ним несколько раз были на охоте, уже собаки ко мне
привыкли и он тоже привык, потому что хотя и свирепый человек, но скучно все
время одному. И однажды перед охотой он мне говорит:
-- Я покормлю собак, а ты покорми моего раба.
-- Хорошо, -- говорю, как будто не интересуюсь Хазаратом.
И он мне дает котел молока и полбуханки чурека.
-- А ложку, -- говорю, -- не надо?
-- Какую ложку, -- кричит, -- слей молоко ему в корыто и брось чурек!
И вот я наконец вхожу в этот сарай. Вижу, в углу на кукурузной соломе
сидит человек, одетый в лохмотья, с бородой до пояса, и глаза сверкают, как
два угля. Страшно. Рядом с ним вижу длинное корыто, а с этой стороны под
корыто камень подложен. Значит, наклонено в его сторону. Из этого я понял,
что Адамыр тоже к нему слишком близко не подходит. Я уже слышал, что Хазарат
однажды, когда Адамыр слишком близко к нему подошел, напал на него, но
Адамыр успел вытащить нож и ударить. Рана на Хазарате зажила быстро, как на
собаке, но с тех пор Адамыр стал осторожнее. Об этом он сам людям
рассказывал.
Я сливаю Хазарату молоко в корыто и говорю ему:
-- Лови чурек!
Я так говорю ему, потому что неприятно человеку на землю хлеб бросать,
а подойти, конечно, боюсь.
Бросаю. Он -- хап! Поймал на лету, и тут я услышал, как загремела цепь.
К ноге его была привязана толстая цепь.
Он начал кушать чурек и иногда, наклоняясь к корыту, хлебать молоко.
Это было ужасно видеть, и я окончательно решил его освободить. Особенно
ужасно было видеть, как он хлебает молоко, жует чурек и иногда смотрит на
меня горящими глазами, а стыда никакого не чувствует, что при мне все это
происходит. Привык. Человек ко всему привыкает.
И так все это длится несколько месяцев, я все присматриваюсь, чтобы
устроить побег Хазарата. И боюсь, чтобы Адамыр про это не узнал, и боюсь,
чтобы мои домашние не узнали, что я хожу к Адамыру.
И теперь уже Адамыр ко мне привык и каждый раз перед охотой говорит:
-- Я покормлю собак, а ты покорми моего раба. И я его кормлю. Он ему
кушать давал то же самое, что сам ел. Только в ужасном виде. Молоко и мацони
сливал в корыто, а если резал четвероногого -- бросал ему кусок сырого мяса.
Возле него лежало несколько кусков каменной соли, какую скоту дают у нас.
Сейчас, как я слышал, некоторые дураки из образованных кушают мясо в
сыром виде. Думают, полезно. Но люди тысячелетиями варили и жарили мясо,
неужели они бы не догадались кушать его в сыром виде, если б это было
полезно?
Теперь, что делал Хазарат? Он делал только два дела. Он молол кукурузу,
руками крутил жернова. Они рядом с ним стояли. От этого у него были могучие
руки. И еще он плел корзины. Прутья ему сам Адамыр приносил. Эти корзины
Адамыр продавал в Анастасовке грекам, потому что чегемцы у него ничего не
брали.
За несколько месяцев Хазарат ко мне привык, и, хотя глаза у него всегда
сверкали, как угли, я знал, что он меня не тронет, и близко к нему подходил.
Он с ума не сошел и разговаривал, как человек.
И однажды я встретил его бедную мать и тогда еще больше захотел его
освободить. Она постелила полотенце на кукурузной соломе, положила на нее
курятину, хачапури, поставила бутылку с вином и два стакана.
Мы с ним ели вместе, хотя мне, честно скажу, было это неприятно. А как
может быть приятно кушать, когда рядом яма, где он справлял свои телесные
дела? Правда, рядом с ямой деревянная лопаточка, которой он все там
засыпает. Но все же неприятно. Но я ради его матери сел с ним кушать. А
бедная его мать, пока я рядом с ним сидел, все время гладила меня по спине и
сладким голосом приговаривала:
-- Приходи почаще, сынок, к моему Хазарату, раз уж мы попали в такую
беду. Ему же, бедняжке, скучно здесь... Приходи почаще, сынок...
А в это время Адамыр в другом конце сарая стругал ручку для мотыги.
Оказывается, он услышал ее слова.
-- А мне тоже скучно без моих братьев, -- сказал он, не глядя на нас и
продолжая ножом стругать ручку для мотыги.
-- Эх, судьба, -- вздохнула старушка, услышав Адамыра. И я вдруг
почувствовал, что мне всех жалко. В молодости это бывает. И Хазарата жалко,
и Адамыра жалко, и больше всех жалко эту старушку.
Особенно мне ее жалко стало, когда я увидел в тот день, что она стирает
и латает белье Адамыру. Она ему старалась угодить, чтобы он смягчился к ее
сыну. Но он уже не мог ни в чем измениться.
Однажды на охоте Адамыр мне сказал:
-- Некоторые думают, что я держу раба для радости. Но раба держать
нелегко, и радости от него нет. Иногда ночью просыпаюсь от страха, что он
сбежал, хотя умом знаю, что он сбежать не мог. За одну ночь о жернов нельзя
перетереть цепь. Я уже проверил. А днем я всегда замечу, если он ночью цепь
перетирал. Да если и перетрет, куда убежит? Сарай заперт. А если выйдет из
сарая, собаки разорвут. И все-таки не выдерживаю. Беру свечу, открываю дверь
в сарае и смотрю. Спит. И сколько раз я его ни проверял, никогда не
просыпается. Так крепко спит. А я просыпаюсь каждую ночь. Так кому хуже --
мне или ему?
-- Тогда отпусти его, -- говорю, -- и тебе полегчает.
-- Нет, -- говорит, -- перед гробом братьев я дал слово. Только смерть
снимет с него цепь, а с меня данную братьям клятву.
И вот, значит, я приглядываюсь, присматриваюсь, как освободить
Хазарата. Сарай, в котором он привязан, из каштана. На дверях большой замок,
а ключ всегда в кармане у Адамыра. Но он изредка уезжал на день или на ночь.
И я так решил: сделаю подкоп, напильником перепилю ему цепь, выведу его,
чтобы собаки не разорвали, и отпущу на волю. А потом, когда Адамыр вернется,
если будет бушевать, я ему подскажу, что, наверное, мать Хазарата принесла
ему напильник в хачапури, а подкоп он сам устроил своей деревянной лопатой и
от собак как-то отбился. Я, конечно, знал, что он мать Хазарата не тронет.
Вот так я решил, и однажды Адамыр мне сам на охоте говорит:
-- Слушай, Сандро, приди ко мне завтра вечером и покорми собак. Мне
надо завтра ехать в Атары, я приеду послезавтра утром.
-- Хорошо, -- говорю.
И вот на следующий день еле дождался вечера. Наши все поужинали и легли
спать. Тогда я тихонько встал, взял из кухни фонарь, напильник и пошел к
дому Адамыра.
Иду, а самому страшно. Боюсь Адамыра. Боюсь -- может быть, он что-то
заподозрил о моих планах, притаился где-то и ждет. И я решил, до того как
начинать подкоп, обшарить его дом. А если он дома и спросит, что я так
поздно пришел, скажу: вспомнил, что собаки не кормлены.
Собаки за полкилометра, почуяв человека, с лаем выскочили навстречу,
но, узнав меня, перестали лаять. Я вошел во двор Адамыра, огляделся как
следует, потом зашел на кухню, оттуда в кладовку, потом обшарил все комнаты,
но его в доме не было.
Тогда я прошел на скотный двор и увидел, что там лежат его три коровы.
Вошел в коровник, повыше поднял фонарь и увидел, что там пусто. Тогда я
вернулся на кухню, достал чурек, которым собирался кормить собак, но не стал
их кормить, а набил кусками чурека оба кармана. Я это сделал для того, чтобы
передать чурек Хазарату. Чтобы, когда мы выйдем из сарая и собаки начнут
нападать, он им кидал чурек и этим немного собак успокаивал.
Потом я снова вошел в кладовку, снял со стены корзину, которой собирают
виноград, вышел на веранду с корзиной и фонарем и, подняв лопату Адамыра,
пошел к сараю, где сидел Хазарат.
Теперь, для чего корзина? Виноградная корзина, она узкая и длинная, для
того, чтобы потом, когда прокопаю ход, всю землю перетащить в сарай.
Если землю не перетащить в сарай, Адамыр догадается, что Хазарату
кто-то помогал снаружи. И через это он может меня убить.
Ставлю фонарь на землю и начинаю копать точно в том месте, где была
привязана цепь с той стороны сарая. Копаю, копаю и удивляюсь, что Хазарат не
просыпается. В самом деле, думаю, крепко спит. Наконец все же проснулся.
-- Кто ты? -- спрашивает, и слышу, как зашевелился в кукурузной соломе.
-- Это я, Сандро, -- говорю.
-- Что надо?
-- Прокопаю, -- говорю, -- тогда узнаешь. И вот через час я раздвинул
рукой кукурузную солому, осторожно поставил фонарь и сам вылез в сарай.
Хазарат сидит, и глаза, вижу, горят, как у совы.
-- Вот, -- говорю, -- напильник. Мы перепилим цепь, и ты уйдешь на
волю.
-- Нет, -- мотает он головой, -- Адамыр со своими собаками меня все
равно выследит.
-- Не выследит, -- говорю, -- ты за ночь уйдешь в другое село, а там он
и след потеряет.
-- Нет, -- говорит, -- я отвык ходить. Далеко не смогу уйти. А близко
он со своими собаками меня все равно поймает.
-- Не поймает, -- говорю, -- а если ты боишься идти один, я пойду с
тобой до Джгерды и спрячу тебя там у одних наших родственников. Потом я
вернусь к себе домой, а ты пойдешь, куда захочешь.
-- Нет, -- говорит, -- я так не хочу.
-- Тогда что делать? -- говорю.
Он думает, думает, а глаза горят -- страшно.
-- Если хочешь мне помочь, -- наконец говорит он, -- принеси метра в
два цепь. Мы привяжем ее к этой цепи, и больше мне ничего не надо.
-- Зачем, -- говорю, -- тебе это?
-- Я немножко буду ходить по ночам и привыкну. А потом ты мне поможешь
убежать.
-- Но ведь он проверяет свою цепь, -- говорю, -- он сам мне
рассказывал.
-- Нет, -- говорит, -- первые пятнадцать лет проверял, а теперь уже не
проверяет.
Сколько я его ни уговаривал бежать сейчас -- не согласился. И тогда я
решил сделать, что он просит.
-- Топор, -- говорит, -- принеси, чтобы сдвинуть кольца.
И вот я среди ночи почти бегу домой, залезаю в наш сарай, достаю из
старой давильни, где лежит всякий хлам, цепь, примерно такую, как он просил.
Возвращаюсь назад, беру топор Адамыра на кухонной веранде и вползаю в сарай.
Пока я ходил, он перепилил напильником свою цепь и пропилил дырки в кольцах
с обеих сторон. Я даже удивился, как он быстро все успел. У него были
могучие руки от ручной мельницы.
Он взял мою цепь, вставил ее с обеих сторон в кольца, а потом, поставив
эти кольца на жернов, обухом топора сдвинул их концы, чтобы ничего не видно
было.
-- Больше, -- говорит, -- ничего не надо. Иди! Когда ноги мои окрепнут,
я тебе дам знать.
-- Может, -- говорю, -- оставить тебе напильник?
-- Нет, -- говорит, -- больше ничего не надо! Все! Все! Иди! Только с
той стороны как следует землю затопчи, чтобы хозяин ничего не заметил.
И вот я, взяв топор и фонарь, осторожно вылезаю наверх. И потом быстро,
быстро заваливаю землю в дыру, а потом как следует затаптываю ее, чтобы
ничего не было заметно. Собаки крутятся возле меня, но, думаю, слава богу,
собаки говорить не умеют. И тут я вспомнил, что у меня в карманах чурек, и
разбрасываю его собакам.
В последний раз с фонарем как следует осмотрев место, где копал, понял,
что ничего не заметно, стряхнул с лопаты всю землю и отнес ее вместе с
топором и корзиной назад. Все положил туда, где лежало, и так, как лежало.
Потушил фонарь и бегом домой. Дома тоже, слава богу, никто ничего не
заметил.
И вот проходит время, а я пока сам побаиваюсь идти к Адамыру. Прошло
дней пятнадцать -- двадцать. Однажды брат Махаз, он в тот день с козами
проходил недалеко от усадьбы Адамыра, говорит:
-- Сегодня весь день выли собаки Адамыра.
