бутылка с боржомом и возвышалась ваза с несколькими аппетитно чернеющими
ломтями арбуза.
Взяв в руки ломоть арбуза и слегка наклоняясь, чтобы не обрызгаться,
отец Вахтанга иногда ел арбуз, переговариваясь с тетушкой. Но главное -- как
он ел! В те времена он был единственным человеком, виденным мною, который ел
арбуз вяло! И при этом было совершенно очевидно, что здесь все честно,
никакого притворства! Так вот что значит богатство! Богатые -- это те,
которые могут есть арбуз вяло!
Обычно в таких случаях тетушка всегда заговаривала с ними на грузинском
языке, хотя и они и она прекрасно понимали по-русски. И это тогда так
осознавалось: с богатыми принято говорить на их языке. Поговорив и
посмеявшись с ними, тетушка, бодрее, чем обычно, хотя и обычно у нее
достаточно бодро стучали каблучки, шла дальше. И это тогда понималось так:
приобщенность к богатым, даже через язык, взбадривает. И еще угадывалось,
что приток новых сил, вызванный общением с богатыми, надо благодарно им
продемонстрировать тут же Вот так они жили на нашей улице, и казалось, конца
и края не будет этой благодати. И вдруг однажды все разлетелось на куски!
Вахтанг был убит на охоте случайным выстрелом товарища.
Я помню его лицо в гробу, ожесточенное чудовищной несправедливостью,
горестно-обиженное, словно его, уверенного, что он создан для счастья, вдруг
грубо столкнули в такую неприятную, такую горькую, такую непоправимую
судьбу.
И он в последний миг, грянувшись в эту судьбу, навсегда ожесточился на
тех, кто, сделав всю его предыдущую жизнь непрерывной вереницей ясных,
счастливых, ничем не замутненных дней, сейчас так внезапно, так жестоко
расправился с ним за его безоблачную юность.
Казалось, он хотел сказать своим горько-ожесточенным лицом: если б я
знал, что так расправятся со мной за мою безоблачную юность, я бы согласился
малыми дозами всю жизнь принимать горечь жизни, а не так сразу, но ведь у
меня никто не спрашивал...
Лица обитателей нашей улицы, которые приходили прощаться с покойником,
выражали не только искреннее сочувствие, но и некоторое удивление и даже
разочарование. Их лица как бы говорили: "Значит, и у вас может быть такое
ужасное горе?! Тогда зачем нам было голову морочить, что вы особые, что вы
счастливые?!"
Почему-то меня непомерностью горя подавила не мать Вахтанга,
беспрерывно плакавшая и кричавшая, а отец. Застывший, он сидел у гроба и
изредка с какой-то сотрясающей душу простотой клал руку на лоб своего сына,
словно сын заболел, а он хотел почувствовать температуру. И дрожащая ладонь
его, слегка поерзав по лбу сына, вдруг успокаивалась, словно уверившись, что
температура не опасная, а сын уснул.
Отец не дожил даже до сороковин Вахтанга, он умер от разрыва сердца,
как тогда говорили. Казалось, душа его кинулась догонять любимого сына, пока
еще можно ее догнать. Тогда по какой-то детской закругленности логики мне
думалось, что и мать Вахтанга вскоре должна умереть, чтобы завершить идею
опустошения.
Но она не умерла ни через год, ни через два и, продолжая жить в этом
запустении, стояла у калитки в черном, траурном платье. А годы шли, а она
все стояла у калитки, уже иногда громко перекрикиваясь с соседями по улице и
снова замолкая, стояла возле безнадежно запылившихся кустов трифолиаты,
ограждающих теперь неизвестно что. Она и сейчас стоит у своей калитки,
словно годами, десятилетиями ждет ответа на свой безмолвный вопрос: "За
что?"
Но ответа нет, а может, кто его знает, и есть ответ судьбы,
превратившей ее в непристойно располневшую, неряшливую старуху. Жизнь, не
жестокость уроков твоих грозна, а грозна их таинственная недоговоренность!
Я рассказываю об этом, потому что именно тогда, мальчишкой, стоя у
гроба, быть может впервые пронзенный печалью неведомого Экклезиаста, я
смутно и в то же время сильно почувствовал трагическую ошибку, которая
всегда была заключена в жизни этой семьи.
Я понял, что так жить нельзя, и у меня была надежда, что еще есть время
впереди и я догадаюсь, как жить можно. Как маленький капиталист, я уже тогда
мечтал вложить свою жизнь в предприятие, которое никогда-никогда не лопнет.
С годами я понял, что такая хрупкая вещь, как человеческая жизнь, может
иметь достойный смысл, только связавшись с чем-то безусловно прочным, не
зависящим ни от каких случайностей. Только сделав ее частью этой прочности,
пусть самой малой, можно жить без оглядки и спать спокойно в самые тревожные
ночи.
С годами эта жажда любовной связи с чем-то прочным усилилась,
уточнялось само представление о веществе прочности, и это, я думаю,
избавляло меня от многих форм суеты, хотя не от всех, конечно.
Теперь, кажется, я добрался до источника моего отвращения ко всякой
непрочности, ко всякому проявлению пизанства. Я думаю, не стремиться к
прочности -- уже грех.
От одной прочности к другой, более высокой прочности, как по ступеням,
человек подымается к высшей прочности. Но это же есть, я только сейчас это
понял, то, что люди издавна называли твердью. Хорошее, крепкое слово!
Только в той мере мы по-человечески свободны от внутреннего и внешнего
рабства, в какой сами с наслаждением связали себя с несокрушимой Прочностью,
с вечной Твердью.
Обрывки этих картин и этих мыслей мелькали у меня в голове, когда я
выбирал среди наваленных арбузов и выбрал два больших, показавшихся мне
безусловным воплощением прочности и полноты жизненных сил.
Из моря доносился щебет купающейся ребятни, и мне захотелось швырнуть
туда два-три арбуза, но, увы, я был для этого слишком трезв, и жест этот
показался мне чересчур риторичным.
Вот так, когда нам представляется сделать доброе дело, мы чувствуем,
что слишком трезвы для него, а когда в редчайших случаях к нам обращаются за
мудрым советом, оказывается, что именно в этот час мы лыка не вяжем.
Подхватив арбузы, я вернулся к своим товарищам. Акоп-ага уже принес
кофе и, упершись подбородком в ладонь, сидел задумавшись.
-- Теперь мы сделаем карточку "Кинязь с арбузом", -- сказал Хачик,
когда я поставил арбузы на стол.
-- Хватит, Хачик, ради бога, -- возразил князь. Но любящий неумолим.
-- Я знаю, когда хватит, -- сказал Хачик и, расставив нас возле князя,
велел ему положить руки на арбузы и щелкнул несколько раз.
Мы выпили кофе, и Кемал стал разрезать арбуз. Арбуз с треском
раскалывался, опережая нож, как трескается и расступается лед перед носом
ледокола. Из трещины выпрыгивали косточки. И этот треск арбуза, опережающий
движение ножа, и косточки, выщелкивающие из трещины, говорили о прочной
зрелости нашего арбуза. Так оно и оказалось. Мы выпили по рюмке и закусили
арбузом.
-- Теперь возьмем Микояна, -- сказал Акоп-ага, -- когда Хрущев уже
потерял виласть, а новые еще не пришли, был такой один момент, что он мог
взять виласть... Возьми, да? Один-два года, больше не надо. Сделай
что-нибудь хорошее для Армении, да? А потом отдай русским. Не взял, не
захотел...
-- Вы, армяне, -- сказал князь, -- можете гордиться Микояном. В этом
государстве ни один человек дольше него не продержался у власти.
-- Слушай, -- с раздражением возразил Акоп-ага, -- ляй-ляй, конференция
мине не надо! Зачем нам его виласть, если он ничего для Армении не сделал?
Для себя старался, для своей семьи старался...
Акоп-ага, поварчивая, собрал чашки на поднос и ушел к себе.
-- Когда он узнал, что я диспетчер, -- сказал Кемал, улыбаясь и
поглядывая вслед уходящему кофевару, -- он попросил меня особенно
внимательно следить за самолетами, летящими из Еревана. Он сказал, что
армянские летчики слишком много разговаривают за штурвалом, он им не
доверяет...
-- Народ, у которого есть Акоп-ага, -- сказал дядя Сандро, -- никогда
не пропадет!
-- Народ, у которого есть дядя Сандро, -- сказал князь, -- тоже никогда
не пропадет.
-- Разве они это понимают, -- сказал дядя Сандро, кивая на нас с
Кемалом, вероятно, как на нелучших представителей народа.
-- А что делать народам, у которых вас нет? -- спросил Кемал и оглядел
застольцев.
Воцарилось молчание. Было решительно непонятно, что делать народам, у
которых нет ни Акопа-ага, ни дяди Сандро.
-- Мы все умрем, -- вдруг неожиданно крикнул Хачик, -- даже князь
умрет, только фотокарточки останутся! А народ, любой народ, как вот это
море, а море никогда не пропадет!
Мы выпили по последней рюмке, доели арбуз и, поднявшись, подошли к
стойке прощаться с Акоп-ага.
-- То, что я тебе сказал, помнишь? -- спросил он у Кемала, насыпая
сахар в джезвей с кофе и на миг озабоченно вглядываясь в него.
-- Помню, -- ответил Кемал.
-- Всегда помни, -- твердо сказал Акоп-ага и, ткнув в песочную жаровню
полдюжины джезвеев, стал, двигая ручками, поглубже и поуютнее зарывать в
горячий песок медные ковшики с кофе.
Мы стали спускаться вниз. Я подумал, что Акоп-ага и сам никогда не
пропадет. Его взыскующая любовь к армянам никому не мешает, и никто никогда
не сможет отнять у него этой любви. Он связал себя с прочным делом и потому
непобедим.
Примерно через месяц на прибрежном бульваре я случайно встретил Хачика.
Мне захотелось повести его в ресторан и угостить в благодарность за
фотокарточки. Часть из них князь передал Кемалу, а тот мне.
Но Хачик меня не узнал, и, так как он уже был достаточно раздражен
непонятливыми клиентами, которых он располагал возле клумбы с кактусами и
все заталкивал крупного мужчину поближе к мощному кактусу, а тот пугливо
озирался, не без основания опасаясь напороться на него, я не стал объяснять,
где мы познакомились.
Я понял, что он совсем как та женщина, стоявшая у входа на водную
станцию "Динамо", видел нас только потому, что мы были озарены светом его
возлюбленного князя Эмухвари. Я уже отошел шагов на десять, когда у меня
мелькнула озорная мысль включить этот свет.
Я оглянулся. Маленький Хачик опять заталкивал своего клиента, большого
и рыхлого, как гипсовый монумент, поближе к ощеренному кактусу, а тот
сдержанно упирался, как бы настаивая на соблюдении техники безопасности.
Женщины, спутницы монумента, не выражая ни одной из сторон сочувствия, молча
следили за схваткой.
-- Хрустальная душа! -- крикнул я. -- Простой, простой!
Хаки немедленно бросил мужчину и оглянулся на меня. Мужчина,
воспользовавшись свободой, сделал небольшой шажок вперед.
-- А-а-а! -- крикнул Хачик, весь рассиявшись радостью узнавания. --
Зачем сразу не сказал?! Этот ггтферан мине совсем голову заморочил! Хорошо
мы тогда посидели! Гиде кинязь? Если увидишь -- еще посидим! Ты это
правильно заметил: хрустальная душа! Простой-простой!
Я пошел дальше, не дожидаясь, чем окончится борьба Хачика с
упорствующим клиентом. Я был уверен, что Хачик победит.
--------
Глава 21. Чегемская Кармен
Прапрадед Андрея Андреевича, для меня он просто Андрей, был связан с
декабристами, за что и был выслан в Абхазию, где попеременно сражался то с
нашими предками, то с нашей местной малярией. Видимо, в обоих случаях
сражался хорошо, потому что остался жив и был пожалован землями недалеко от
Мухуса в живописном местечке Цабал. Черенок липы, присланный из родного края
и в память о нем посаженный перед домом, без учета плодородия нашей земли (а
как это можно было учесть?), за сто лет вымахал в огромное,
неуклюже-разлапое дуплистое дерево и сейчас напоминает не столько Россию
поэтическую, сколько Россию географическую.
После революции дом, в котором позже родился Андрей, был оставлен его
