-- Это и раньше бывало, -- говорят наши, -- он иногда уходит на охоту с
одной собакой, а другие скучают.
И так об этом забыли. А через неделю слышим, женщина кричит откуда-то
сверху, и крик этот приближается к нашему дому. Все, кто был дома, вышли, но
никто ничего не может понять.
Крик женщины означает горе. Но он идет прямо с горы над верхнечегемской
дорогой, а там никто не живет. Мы с отцом и двумя братьями, Кязымом и
Махазом, быстро поднимаемся навстречу голосу женщины. Минут через пятнадцать
встречаем мать Хазарата. Щеки разодраны, идет без дороги, по колючкам,
ничего не видит. Смотрит на нас, но ничего не может сказать, только рукой
показывает в сторону дома Адамыра.
Мы бежим туда, я не знаю, что думать, но все-таки поглядываю на Кязыма,
потому что он прихватил с собой винтовку. Вбегаем во двор, а собак почему-то
не видно и не слышно.
Я первым открыл сарай. Дверь была просто прикрыта. И вот что мы видим.
Мертвый Адамыр лежит на спине, и лицо у него ужасное от страдания, которое
он испытал перед смертью. Вся шея в синих пятнах, и голова, как у мертвой
курицы, повернута.
А Хазарат лежит на кукурузной соломе, руки сложил на груди, а лицо
спокойное-спокойное, как у святого. Он был до того худой, что отец сдернул
цепь с его ноги, она уже не держалась. И тогда я вдруг вспомнил слова
Адамыра: "Только смерть снимет с него цепь, а с меня данную братьям клятву".
Так и получилось, как он говорил.
-- Видно, -- сказал мой отец, -- Адамыр забылся и слишком близко
подошел к Хазарату. А тот кинулся на него и задушил. А потом сам умер от
голода, потому что некому было дать ему поесть.
Только я один знал, почему это случилось. Но, конечно, никому ничего не
сказал. Между прочим, отец мой, царство ему небесное, был настоящий хозяин.
Таких сейчас нет вообще. Несмотря на этот ужас, который мы увидели, он узнал
свою цепь! Вижу, вдруг приподнял одной рукой и смотрит, смотрит на свет --
там было узкое окно без стекла, -- ничего не может понять. Он хочет повыше
поднять цепь, чтобы разглядеть как следует, а цепь привязана, не идет. А он
сердится, и мне смешно, хотя страшное рядом. Потом отбросил и пожал плечами.
И тут неожиданно снаружи раздались выстрелы.
Выбегаем и видим: Кязым стоит возле скотного двора и стреляет в собак
Адамыра. Одну за другой убил шесть собак. Оказывается, собаки, одурев от
голода, напали в загоне на собственную корову, разодрали ее и съели. А потом
убили еще двух коров, хотя уже скушать их не могли. Вот так одна дикость
дает другую дикость, а эта дикость дает третью дикость.
Бедную мать Хазарата сопроводили в ее село вместе с телом сына.
Несчастного Адамыра тоже предали земле рядом с его братьями, и на этом
кончился его род, заглох окончательно когда-то большой, хлебосольный дом. А
потом и дом вместе с сараем постепенно растащили какие-то люди, скорее всего
эндурцы.
И вот с тех пор я много думал про Хазарата. Я думал: почему он в ту
ночь не ушел со мной? И я понял, в чем дело. Он боялся, что если уйдет, то
не сумеет отомстить. А меня обманул, что разучился ходить. Он ходить мог,
но, зная, что Адамыр всегда вооруженный и собаки могут пойти по следу, не
хотел рисковать.
Он хотел удлинить цепь и неожиданно прыгнуть на Адамыра и задушить его
своими могучими руками, а больше он ни о чем не думал. Он не думал, что
умрет с голоду, не думал, что сам освободиться не сможет, он только думал об
одном -- отомстить за свое унижение. И тогда я понял: раб не хочет свободы,
как думают люди, раб хочет одно -- отомстить, затоптать того, кто его
топтал. Вот так, дорогие мои, раб хочет только отомстить, а некоторые глупые
люди думают, что он хочет свободу, и через эту ошибку многое получалось, --
закончил Дядя Сандро свою сентенцию и с далеко идущим намеком разгладил усы.
Кемал расхохотался, а князь многозначительно кивнул головой в мою
сторону, дескать, учись мудрости у дяди Сандро.
-- А то, что этих бедных князей Эмухвари обвинили как английских
шпионов, -- добавил дядя Сандро, -- это просто глупость. Они даже не знали,
что есть такая страна Англия. А я был в Англии в тридцатых годах вместе с
ансамблем Панцулая. Нас возили по стране, и я заметил, что Англия неплохая
страна. Прекрасные пастбища я там заметил, но овец почему-то не было. Но для
коз Англия не годится. Коза любит заросли колючек, кустарники любит, а овца
любит чистые пастбища. Не пойку, почему они овец не разводят.
-- Разводят, -- сказал я, чтобы успокоить дядю Сандро.
-- А-а-а, -- кивнул дядя Сандро удовлетворенно, -- значит, послушались
меня. Лет двадцать тому назад сюда приезжал английский писатель по имени
Пристли. Ты слышал про такого?
-- Да, -- сказал я.
-- Читал?
-- Да, -- сказал я.
-- Ну как?
-- Да так, дядя Сандро, -- сказал я, -- ничего особенного.
Дядя Сандро засмеялся не совсем приятным для меня смехом.
-- Я уже заметил, -- сказал дядя Сандро, -- вот эти пишущие люди
интересно устроены, никогда про другого ничего хорошего не скажут. А вот я,
когда танцевал в ансамбле, всегда признавал, что Пата Патарая первый танцор,
хотя на самом деле я уже лучше него танцевал... Но дело не в том. Этому
Пристли тогда у нас прекрасную встречу устроили. Показали ему лучший
санатории, показали ему самого бодрого долгожителя, самый богатый колхоз и
меня, конечно, с ним познакомили. Я был тамадой за столом. И он сидел рядом
со мной, вернее, между нами сидела переводчица. И мы с ним разговорились. Я
ему тогда сказал, что был в Англии и видел там хорошие пастбища, но овец не
видел. И я ему подсказал, чтобы английские фермеры овец разводили.
-- А он что? -- спросил я.
-- А он, -- отвечал дядя Сандро, -- сказал: хорошо, я им передам.
Значит, выходит, передал. И еще он вот что сказал. Фермерам, говорит, я
передам про овец. Но у нас в парламенте и так слишком много овец сидит.
Значит, критикует свое правительство. Тогда я понял, почему его так хорошо у
нас встречают. А теперь я у тебя спрашиваю: ты, находясь в чужой стране,,
хотя бы про обком можешь сказать, что там козы сидят? При этом учти, что
козы умнее овец.
-- Нет, -- сказал я.
-- Э-э-э, -- сказал дядя Сандро.
Князь улыбнулся, а Кемал расхохотался. Хачик отскочил от стола и с
колена запечатлел эту картину.
Мы выпили по рюмке. Акоп-ага принес свежий кофе, и, когда снял чашечки
с подноса и приподнял его, поднос сверкнул на солнце, как щит. Акоп-ага
присел за стол и, поставив поднос на колени, придерживал его руками и время
от времени, постукивая по нему ногтем, прислушивался к тихому звону.
Кемал обычно посещал другие злачные места и поэтому плохо знал
Акопа-ага. Мне захотелось, чтобы он послушал ставшую уже классической в
местных кругах его новеллу о Тигранкерте.
-- Акоп-ага, -- сказал я, -- я долго думал, почему Тигран Второй,
построив великий город Тигранкерт, дал его сжечь и разграбить римским
варварам? Неужели он его не мог защитить?
И пока я у него спрашивал, Акоп-ага горестно кивал головой, давая
знать, что такой вопрос не может не возникнуть в любой мало-мальски здравой
голове.
-- О, Тигранкерт, -- вздохнул Акоп-ага, -- все пиль и пепель... Это бил
самый красивый город Востокам. И там били фонтаны большие, как деревьям. И
там били деревьям, на ветках которых сидела персидская птица под именем
павлинка. И там по улицам ходили оленям, которые, видя мужчин, вот так
опускали глаза, как настоящие армянские девушкам. А зачем? Все пиль и
пепель.
Может, Тигранкерт бил лучи, чем Рим и Вавилон, но мы теперь не узнаем,
потому что фотокарточкам тогда не было. Это случилось в шестьдесят девятом
году до нашей эры, и, если б Хачик тогда жил, он бил би безработным или
носильщиком... Фотографиям тогда вобче не знали, что такой.
Но разве дело в Хачике? Нет, дело в Тигране Втором. Когда этот римский
ггтферан Лукулл окружил Тигранкерт, Тигран взял почти все войска и ушел из
города. Тигран-джан, зачем?!
Это бил великая ошибка великого царя. Тигранкерт имел крепкие стен,
Тигранкерт имел прекрасная вода, такой соук-су, что стакан залпом никто не
мог випить, и Тигранкерт имел запас продуктам на три года и три месяца! А
зачем? Все пиль и пепель!
Тигран-джан, ты мог защитить великий город, но надо было сначала
вигнать всех ггтферанов-греков, потому что они оказались предателями. Зачем
грекам армяне? И они ночью по-шайтански открыли воротам и римские солдаты
все сожгли, и от города остался один пиль и пепель.
А пока они окружали его, что сделал Тигран? Это даже стидно сказать,
что он сделал. Он послал отряд, который прорвался в город, но вивиз что?
Армянский народ, да? Нет! Армянских женщин и детей? Да? Нет! Вивиз свой
гарем, своих пилядей, вот что вивиз! Это даже стидно для великого царя!
О Тигран, зачем ты построил Тигранкерт, а если построил, зачем дал его
на сжигание римским ггтферанам?! Все пиль и пепель!
Пока он излагал нам историю гибели Тигранкерта, к нему подошел клиент и
хотел попросить кофе, но Хачик движением руки остановил его, и тот,
удивленно прислушиваясь, замер за спиной Акопа-ага.
-- Сейчас проси! -- сказал Хачик, когда Акоп-ага замолк, скорбно глядя
в непомерную даль, где мирно расцветал великий Тигранкерт с фонтанами
большими, как деревья, с оленями, застенчивыми, как девушки, и с греками,
затаившимися внутри города, как внутри троянского коня.
-- Два кофе можно? -- спросил человек, теперь уже не очень уверенный,
что обращается по адресу.
-- Можно, -- сказал Акоп-ага, вставая и кладя на поднос пустые чашки,
-- теперь все можно.
Немного поговорив о забавных чудачествах Акопа-ага, мы вернулись к
рассказу дяди Сандро о Хазарате. Версия дяди Сандро о причине, по которой
Хазарат отказался уходить с ним, была оспорена Кемалом.
-- Я думаю, -- сказал Кемал, отхлебывая кофе и поглядывая на дядю
Сандро своими темными глазами, -- твой Хазарат за двадцать лет настолько
привык к своему сараю, что просто боялся открытого пространства, хотя,
конечно, и мечтал отомстить Адамыру. Вообще природа страха бывает
удивительна и необъяснима.
Помню, в конце войны наш аэродром базировался в Восточной Пруссии.
Однажды я со своим другом Алешей Старостиным пошел прогуляться подальше от
нашего поселка. Мы с ним всю войну дружили. Это был великолепный летчик и
прекрасный товарищ. Мы с ним на книгах сошлись. Мы были самые читающие
летчики в полку, хотя, конечно, и выпить любили, и девушек не пропускали. Но
сошлись мы на книгах, а в ту осень увлекались стихами Есенина, и у нас у
обоих блокноты были исписаны его стихами.
И вот, значит, погода прекрасная, мы гуляем и проходим через какие-то
немецкие хуторки. Дома красивы, но людей нет, почти все сбежали. На одном
хуторке мы остановились возле такого аккуратненького двухэтажного домика,
потому что возле него росла рябина, вся в красных кистях.
И вот, как сейчас вижу его, Алеша с хрустом нагибает эту рябинку -- не
выдержала его русская душа, -- и сам он весь хрустящий от ремней и
молодости, такой он перед моими глазами, обламывает две ветки и отпускает
деревцо.
Одну ветку протягивает мне, и мы стоим с этими ветками, поклевываем
рябину и рассуждаем о том, где же располагались батраки, если кругом
помещичьи дома.
И вдруг открывается дверь в этом доме, и оттуда выходит старик и зовет
нас:
-- Русс, заходить, русс, заходить!
Вообще-то нас предупреждали, чтобы мы насчет партизан были начеку, но
