-- Садись, -- говорит, -- в машину. Разговор есть. Я открываю дверцу и
сажусь вперед.
-- Давай, -- говорит, -- отъедем подальше. Здесь еще люди ходят.
-- Пожалуйста, -- говорю, -- давай отъедем. Едем, едем, а погода
плохая, такой весенний полуснег-полудождь. Приехали на какую-то окраину.
Тот, что за рулем, останавливает машину, а этот вытаскивает из карманов по
пистолету и начинает меня ругать: ты, мол, не в свои дела вмешиваешься, ты
такой, ты сякой, я тебя убью. А у меня ничего с собой нет. Закурить хочу --
даже спичек не взял. Я говорю парню, что сидит за рулем:
-- Видишь, во-он там огонь горит. Люди еще не спят. Сходи туда и
принеси мне спички.
Он молча встает и уходит. Я хочу, чтобы то, что я скажу этому армянину,
никто, кроме него, не слышал. Мне свидетели не нужны. А этот продолжает
ругаться и пистолетами мне тыкает в затылок. И тут я ему говорю:
-- Убей меня сейчас, если можешь. Но учти, если ты меня не убьешь, я
тебя из-под земли раздобуду и уничтожу.
Но он, видно, убить меня не собирался, хотел напугать. Или боялся, что
друзья мои за меня отомстят. Одним словом, этот парень принес мне спички, я
закурил, и мы поехали обратно. Оставили меня возле дома -- и дальше.
Я не выдержал! Вбежал в дом, взял пистолет, открыл гараж, сел в машину
и выехал. Ищу, ищу, объездил весь город, но так и не нашел.
И вот с тех пор проходит около года. Он дома не живет. В бегах. Я везде
с оружием на случай встречи. И он, конечно, об этом знает. Подсылает ко мне
делегацию за делегацией, чтобы я простил его. Я не прощаю.
Однажды суд должен был быть над одним нашим парнем. Я поехал на суд,
но, зная, что там ползала стукачей будет, не взял свой пистолет. Въезжаю во
двор суда и вдруг вижу -- его машина стоит. Я чуть с ума не сошел от такой
наглости. Тут были наши ребята, я взял у одного из них пистолет и жду его
под лестницей, ведущей в зал заседания. Во дворе его нет, машина здесь,
значит, он где-то наверху. Рано или поздно спустится.
Но тут у меня на руках повис один мой хороший товарищ.
-- Оставь, -- говорит, -- этого дурака, опять сядешь в тюрьму, подумай
о детях.
Но я в таких случаях, когда меня оскорбляют и тем более тыкают
пистолетом в затылок, дети-шмети -- ничего не помню!
И вдруг вижу, он спускается по лестнице. Но меня еще не заметил. Я
поворачиваюсь к нему спиной, чтобы он меня подольше не узнавал, и, прикрывая
его от своего товарища, делаю вид, что раздумал отомстить, чтобы он мне не
мешал. Товарищ отпускает меня, я поворачиваюсь, а этот уже в двух шагах и
тут только меня замечает. Я выхватываю пистолет. А он, здоровый такой бугай,
схватился обеими руками за голову и от ужаса присел на корточки передо мной.
Я нажимаю -- осечка! Опять нажимаю -- осечка! Опять нажимаю -- опять осечка!
Что за черт! Не могли же мне нарочно подсунуть такой пистолет? Откуда этот
парень знал, что я у него попрошу?
Тут я перебил Даура и сказал:
-- Это тебя бог спас!
Он удивленно посмотрел на меня глазами обиженного мечтателя и ответил:
-- Почему меня? Его бог спас!
-- От тюрьмы бог тебя спас, -- пояснил я, имея в виду, что он и так
просидел в тюрьме около тринадцати лет.
Он как-то пропустил мои слова мимо ушей и продолжил:
-- И тогда я решил убить его рукояткой пистолета, выкинуть осечковые
патроны, а на суде сказать, что я хотел его не убить, а избить, но так
получилось. Я далеко отбросил патроны с осечкой и успел два раза ударить его
рукояткой по голове. Но у него черепная коробка как панцирь. И тут мой
товарищ очнулся и так удачно кулаком стукнул меня по руке, что пистолет
отлетел.
Тут подбежали ребята, этого увели, а я еще весь горю. Не может быть,
думаю, чтобы этот подлец осмелился сюда прийти безоружным! Открываю его
машину -- так и есть, охотничья винтовка. Я схватил ее, чтобы побежать за
ним, но что-то не так дернул и затвор заело. Я вообще с ружьями никогда дела
не имел, не умею обращаться с ними. Ну и тут меня ребята окружили, стали
уговаривать, и я махнул на него рукой. Публично опозорил его, думаю, а
теперь черт с ним, пусть живет!
Вот так люди вынуждают жить в напряжении, и до книг руки редко доходят.
Иногда, конечно, читаю на ночь... Засыпаю за книгой, жена подойдет, снимет
очки, но это не то чтение..
Мы еще несколько раз встречались в кофейне. Суждения его отличались
пытливой трезвостью. Словно зная о своих вулканических вспышках, он в
промежутках между ними старался судить об окружающей жизни со всей доступной
ему четкостью.
Я знал, что у него жена и двое детей. Старшая дочка к этому времени
кончала школу. Я спросил у него, не собирается ли он куда-нибудь посылать ее
учиться.
-- Зачем? -- удивленно ответил он. -- Девушка должна готовиться стать
матерью и женой. Это дело ее жизни! Учти, -- добавил он, воздев палец, --
девушку только при выдающихся способностях надо посылать учиться. Если
хочет, пусть кончает местный педвуз. Но при выдающихся способностях, которых
я в своей дочке не замечаю, конечно, надо посылать учиться. А мальчику, буду
жив, дам высшее образование.
Как-то речь зашла о всемирно известной книге о лагерях. Оказывается, он
ее читал. Я даже потом вычислил, через кого он мог ее достать, но, к
некоторому разочарованию некоторых читателей, оставляю при себе свои
вычисления. Я спросил у него, что он думает об этой книге.
-- Сильная книга, -- сказал он. И не без раздражения (ревность?
тринадцать лет?) добавил: -- Что он знает о лагерях! Я видел такие лагеря,
где людей на кол сажали! Однажды прихожу в барак и вижу: мой лучший друг
лежит на нарах весь в крови, без сознания.
-- Что с тобой? Что с тобой? -- дергаю его за плечо, но он так и не
пришел в себя.
-- Приходили вертухаи и избили его дрынами, -- говорят мне другие зеки,
-- и тебя искали, но не нашли.
А там каждый вооружался, чем мог. У меня была распрямленная скоба,
которой бревна скрепляют. Я ее достал, сунул в бушлат и пошел. До сих пор
они меня искали, а теперь я их ищу! Искал, искал, наконец нашел. В одном
бараке была особая комнатка, и они там киряли. Стою в коридоре и слышу их
голоса. А свет в коридоре тусклый, сразу человека нельзя узнать. Это мне
выгодно.
И вот они гурьбой выходят. Все в полушубках. А скоба не очень острая,
надо точно попасть в глотку. Пока они очухались, я с ходу самому главному
врубил ее под кадык. Кровь фонтаном. Этот замертво, остальные разбежались.
Мне, конечно, намотали новый срок. Тогда расстрела не было. И как раз
отправили в такой лагерь, где людей на кол сажали.
Однажды я узнал, что его арестовали. Говорят, он в Москве проиграл в
карты огромную сумму денег. Приехав в Абхазию, он собрал эти деньги и через
людей несколькими партиями отправил в Москву.
К этому времени богачи, возможно, им пришлось покрывать его карточные
долги, перешли в решительное наступление. Оставшимися деньгами они так
основательно прочистили уши местной милиции, что до нее дошел горестный
вопль не слишком подпольных миллионеров. Милиция, узнав о том, что он с
огромной суммой денег должен отправиться в Москву, схватила его в
Адлеровском аэропорту. Но при нем не оказалось ни денег, ни оружия.
Тем не менее его арестовали. Через некоторое время начался суд, и он,
говорят, очень остроумно и умело защищался против выдуманных обвинений,
поскольку, будучи скромными служащими, наши миллионеры не хотели оглашать
тайны своего финансового гарема. Даур, говорят, защищался долго и упорно,
дал обоснованный отвод одному судье, а потом вдруг сбежал прямо из здания
суда.
Была какая-то романтическая версия, связанная с цыганами, но потом его
двоюродный брат рассказал, как на самом деле совершился побег. Во время
перерыва судебного заседания к Дауру пришла Зейнаб чуть ли не со спальным
мешком и, по-видимому, спев молоденькому конвоиру арию "Последнее свидание",
уговорила его оставить их вдвоем. Он их оставил, и они, воспользовавшись,
нет, не спальным мешком, а тем, что конвоир не знал, что здание суда имеет
черный ход, просто вышли и сели в ожидавшую их за углом машину.
Через год его поймали в Москве. На этот раз с оружием и уже судили за
побег из-под стражи и ношение оружия. Он получил пять лет и все еще
находится в Сибири.
И вот после всего сказанного я возвращаюсь к Андрею, подозрительно
заглянувшему мне в глаза и спросившему:
-- А ты мою Зейнаб не знал?
-- Нет, -- сказал я для краткости, которая обернулась теперь столь
длинным пояснением.
Мы двинулись дальше, и Андрей поведал мне свою историю.
-- Встретились мы с нею так. Я был в гостях у друзей и поздно вечером
возвращался домой навеселе. Только завернул за угол у самого моего дома, как
вижу такую картину. На тротуаре у забора стоят двое парней, и один из них
нещадно лупит девушку, а она молча прячет лицо, но изредка, ощерившись, и
сама пытается его ударить. Но лупил он ее страшно, затрещины звенели на весь
квартал.
-- Что ты делаешь, подлец! -- крикнул я и подбежал к нему.
Он обернулся на меня, выругался матом, и снова затрещины справа и
слева. Я не выдержал и ударил его изо всех сил. Видно, как-то здорово я его
ударил. Он не упал, но, схватившись за лицо обеими руками, присел на
корточки. И так он сидел на корточках около минуты или больше. Потом товарищ
его подошел к нему, поднял на ноги и стал уводить. Тот все еще продолжал
обеими руками держаться за лицо.
-- Ты еще пожалеешь об этом, -- сказал его товарищ, обернувшись ко мне,
и они оба исчезли в темноте. Я думал, он обещает мне отомстить, и только
через много времени понял истинный смысл его угрозы.** Я решил проводить
девушку домой. Она сказала, что этот парень -- ее случайный знакомый, что
они были на какой-то вечеринке, где она танцевала с одним из его друзей, и
вот на обратном пути он устроил ей сцену ревности.
Помнится, у меня не было ни малейшего желания продолжать с ней
знакомство, я просто провожал ее домой. Насколько мог, я уже разглядел, что
она хорошенькая, но как-то это меня нисколько не волновало, а главное,
казалось пошлым, отбив ее от одного самца, входить в роль самца-победителя.
Она что-то без умолку болтала, удивляясь, я это заметил, что я не
начинаю за ней ухаживать.
-- Ты что, думаешь, я маленькая? -- несколько раз спрашивала она, явно
давая знать, что можно ей назначить свидание. Но что-то мне мешало,
разумеется, не ее молодость, хотя она выглядела очень юной, и, конечно, не
то, что она была фабричной девушкой. Скорее всего то, что я ударил этого
парня. И ударил слишком сильно. Чем ближе мы подходили к ее дому, тем больше
она удивлялась, что я не назначаю ей свидания. Она смотрела на меня
страннеющим взглядом, как бы говоря: как, и ты все это сделал совсем
бесплатно?!
Пару раз повторив, что она совсем не маленькая, и почувствовав, что это
на меня не действует, она сказала, что уже была замужем, но неудачно. Мужа
арестовали, а родители мужа выгнали ее из дому, и она теперь ютится у
родственников.
В конце концов у дверей ее дома я дал ей свой телефон и уже подумывал,
не поцеловать ли ее, но тут она, получив телефон, упорхнула. На следующий
день я поехал на раскопки и вообще забыл о ее существовании. Дней через
десять приехал. Звонок. Снимаю трубку. Сквозь брызжущий, самозабвенный хохот
ее голос:
-- Я уже думала: ты спас меня, а сам погиб. Где ты был?
Этот хохот меня и подкосил. В нем было столько жизни! Мы встретились. Я
тогда только получил квартиру и жил один. В тот вечер она осталась у меня.
