И как это бывает в детстве, поход наш кажется мне бесконечно долгим. Мы
проходим через какое-то ущелье, где в скале чернеет таинственная дыра. Мы
закидываем камни в эту дыру и слушаем, как они, все глуше и глуше пощелкивая
о стены, проваливаются в бездонную глубину и наконец где-то там затихают.
Чунка говорит, что, если удачно бросить камень и он доберется до самого дна,
можно услышать плеск воды. Но сколько мы ни вслушивались в дыру, наши камни
так ни разу и не бултыхнулись в воду.
Потом, шумно ломая ветви на склоне ущелья, мы едим лавровишни, срывая с
плотных кистей вязко-горьковатые ягоды, терпкие, мажущие губы. А потом,
раздевшись догола, бросаемся в бодрую воду ледяного ручья. И я вижу, как
будто это было вчера, голые, прекрасные тела юношей, и среди них самый
стройный и высокий Чунка, то и дело выскакивающий из воды в позе копьеносца
любви, словно пытающийся закинуть свое копье куда-то далеко через скалы
ущелья и под хохот друзей кричащий неведомое имя:
-- Анастасия!
Влажное эхо долго и гулко перекатывает его голос в замшелом сумраке
ущелья, перекатывает, словно неохотно смиряясь с неуместной здесь силой его
молодой тоски:
-- А-нас-та-си-я!!!
Как давно это было!
...Кунта, покрикивая: "Ор! Хи!" -- согнал всех быков на тропу и повел
их впереди себя. Бардуша отвязал лошадей и вручил мне поводья одной из них.
Мы двинулись следом. На сухой, прошитой корнями деревьев земле то и дело
слышится дуплистый звук копыт: гуп! гуп! гуп! В мокрых впадинах: чмок! чмок!
Быки впереди иногда разбредаются, и Кунте приходится то опускаться ниже
тропы, то подыматься выше, чтобы подогнать их к стаду. Огромный рыжий бык,
по-видимому вожак, ведет себя беспокойно. То раздраженно бьет рогами
соседних быков, то, останавливаясь, бодает гору, словно пытается поднять ее
на рога и перебросить за спину, чтобы ее не было видно. Долгое однообразие
подъема ему явно надоело.
Наконец в лесу мелькнула лужайка, как пробный вариант альпийских лугов.
Через десять минут мы вышли из букового леса на гребень каменистого отрога,
и перед нами распахнулась гряда Главного Кавказского хребта, последние
исполинские вздроги земли, ее живые гримасы перед окончательным окаменением.
Высокотравье гребня, на который мы вышли, было радостно измазано
всевозможными цветами. Голубые горечавки, желтые, синие, белые крокусы,
бледные анемоны, золотистые лапчатки и даже цыплячьи стаи ромашек, кажется,
смущенно улыбающиеся тому, что забрались так высоко.
На склонах гребня, выделяясь теменью зеленых крон, тесня друг друга
ветвями, вымахивали мощные пихты.
Мы остановились передохнуть. Быки жадно уткнулись в траву, то и дело
переходя с места на место, словно обалдев от обилия трав и не зная, с какого
конца взяться за них.
Пиршество глаз распахнутым пространством и пиршество дыхания новым
воздухом!
Вот они, альпийские склоны, прорезанные клиньями снегов, из-под которых
рвутся бушующие водопады и гигантскими скачками, укорачивая себе дорогу,
уносятся вниз. После долгого, утомительного пути хочется подставить под них
рот, хочется срывать руками эти великанские гроздья прохлады.
Альпийские луга, это вечная весна посреди лета, которую природа
припрятала для себя, чтобы не забывать, с чего она начинала. Это струенье
легкого меда цветущих трав, настоянное на льдах вершин. Это запах цветов в
самом чистом виде, потому что здесь уже исключены всякие другие запахи.
Кухня земных запахов осталась далеко внизу.
А этот запах хочется глотать, сосать, держать за щекой его свежесть,
как в детстве прохладную сладость леденца. Ты пьешь и пьешь его и
удивляешься, что он не кончается, потому что там, внизу, мы привыкли, что
все прекрасное недолговечно.
Альпийские луга! Это самый верхний запах земли, сливки земных запахов,
потому что дальше только камни и небо. И небо нюхает этот запах, что дает
ему силы, иначе не объяснишь, терпеть вонь наших долинных дел. Не потому ли
облака, как белые быки, медлительно пасутся на зеленых склонах?
Однако небо не только нюхало и даже не столько нюхало запах альпийских
цветов, сколько готовилось к грозе. То и дело погромыхивало.
-- Надо спешить, -- сказал Бардуша, кивая на черную тучу, -- как бы это
чудище нас не настигло.
Мы двинулись дальше. Лошади и быки, то ли чувствуя близость конца пути,
то ли опасаясь приближающейся грозы, шли очень бодро. Через полчаса закапали
редкие, холодные капли. Дождинки не падали, а как-то рыхло шмякались, как
некий полуфабрикат, словно небо еще не решило, каким из трех своих способов
обрушиться на землю.
-- Стойте, будем выгружаться, -- сказал Бардуша. За несколько минут он
развьючил обеих лошадей и все имущество прикрыл огромной плащ-палаткой. Пока
он разгружал лошадей, дождь перешел в сплошной ревущий ливень. Мы с Андреем
за минуту вымокли до нитки. Одежда прилипла к телу, и ледяные струи уже
стекали к ногам. Наконец Бардуша кинул нам бурку, и мы укрылись.
Там, в небесах, это обстоятельство не осталось незамеченным. Как только
мы укрылись, грянул гром и небо раскололось как гигантский грецкий орех.
Посыпался град. С какой-то бесовской точностью градины угадывали, где именно
под буркой расположена моя голова, и достаточно больно лупили по ней. Мне
показалось, что расположение головы Андрея под буркой они хуже угадывают, и
это было почему-то обидно. Я потихоньку сдвинул голову под буркой, при этом
стараясь не разрушить форму выпуклости, где до этого находилась моя голова.
Маневр, как мне показалось, вполне удался. Несколько секунд градины били
мимо моей головы, ограничиваясь головой Андрея как главного виновника нашего
похода.
Но вдруг какая-то градина щелкнула меня по голове словно с радостным
возгласом: "Вот он где!" -- и вслед за ней целые пригоршни забарабанили по
моей черепной коробке.
Между тем гром грохотал все чаще, градины хлестали по траве,
позвякивали на камнях и, иногда рикошетируя, били по ногам. Быков за белой,
движущейся пеленой не было видно. А лошади испуганно косились и от ударов
градин дрожали электрической дрожью. Внезапно с грохотом грома одна из них
вырвала поводья и, словно обезумев от ледяных щелчков, выпрыгнула за гребень
отрога.
-- Держи! -- крикнул мне Бардуша.
Я выскочил из-под бурки и схватил поводья второй лошади. Бардуша скинул
бурку и ринулся за первой. Крутой, травянистый склон, куда выпрыгнула
лошадь, метров через двадцать обрывался в пропасть.
Крепко придерживая поводья, я подошел к краю гребня. Андрей тоже
подошел. То скользя копытами по мокрому склону, то на мгновенье
притормаживая, лошадь сползала к обрыву.
Выпрыгнув на склон, Бардуша шлепнулся на спину, покатился, но успел
сесть и, цепляясь руками за траву, дошел до лошади. Он схватил ее за хвост
и, продолжая держать одной рукой, изловчившись, другой рукой дотянулся до
поводьев. Дотянувшись, бросил хвост, повернул ей голову и в двух метрах от
обрыва вспрыгнул на седло. Его бешеный, понукающий голос перекрывал ледяную
бурю.
-- Чоу! Чоу! Чтоб тебя дьявол! -- кричал он и бил ее по голове кулаком.
Лошадь сделала несколько шагов вперед, вдруг остановилась, отмахиваясь
головой от градин, как от оводов, и, словно уносимая невидимым течением,
стала медленно пятиться назад. Почти на месте перебирая ногами, то передние,
то задние сорвутся, она медленно, страшно медленно продолжала пятиться вниз.
"Прыгай, пока не поздно!" -- хотелось крикнуть, но, онемев от страха, мы
продолжали следить за человеком и лошадью.
Наконец она стала. Несколько секунд она стояла на месте, все так же
быстро перебирая ногами, словно нащупывала опору. Бардуша неистово гикнул, и
лошадь, словно найдя угол, при котором она сможет одолеть крутой, скользкий
склон, рванулась вверх и наискось, трудными рывками вывалилась на гребень.
Минут через десять, когда небу оставалось разве что швыряться камнями,
град неожиданно кончился, и сквозь отощавшие облака прохлынуло солнце.
Голубые пригоршни градин холодно сверкали в мокрой, побитой траве.
Смертельно окоченевшие, мы двинулись дальше.
Километра за три до пастушеской стоянки один из быков, худой,
замордованный работой, стал останавливаться, а потом и вовсе лег. Попытки
заставить его встать ни к чему не привели. Безразличный к понуканиям, он
лежал, тяжело отдуваясь, и клейкая струйка слюны свисала у него с губ.
-- Дай ему отдохнуть часа два, а потом пригони, -- сказал Бардуша
Кунте. Он оставил ему бурку и большой кусок чурека, из чего я заключил, что
Кунта может застрять здесь и на гораздо большее время.
Тронулись дальше. Снова дождь. Перестал. И вот уже на пригорке
показался пастушеский балаган, крытый дранкой. Крыша его уютно дымилась. У
входа в шалаш стоял человек и смотрел в нашу сторону. Большая черная собака,
издали облаивая нас, побежала нам навстречу. Но, узнав Бардушу, радостно
завиляла хвостом, запрыгала вокруг него, подскочила к нам, неряшливо
обнюхала нас, как бы говоря: "Пустая формальность!" -- и снова отбежала к
Бардуше.
Вслед за быками мы поднялись к балагану. Тот, что стоял у входа,
оказался старшим пастухом. Это был человек лет семидесяти с лишним, плотный,
небольшого роста, с умными, спокойными глазами на круглом лице.
Он поздоровался с нами за руку, как истинный патриарх, не выразив ни
малейшего удивления по поводу нашего прихода, ибо удивление могло быть
понято гостями как отдаленный намек на возможность стеснить обитателей
балагана. Звали его Чанта.
-- А Кунта что, остался в Чегеме? -- спросил он у Бардуши.
Тот объяснил ему, где Кунта, и они вдвоем стали развьючивать лошадей. В
двух загонах, огороженных большими белыми камнями, мычали коровы и телята.
Появление отцов и мужей не вызвало никакой, во всяком случае заметной,
радости среди жен и детей. Быки отвечали тем же, если не делать скидку на их
усталость. Некоторые из них начали пастись, а некоторые тут же разлеглись
возле шалаша и затонов.
Косогор луга за балаганом в какой-то фантастической близости переходил
в белую громаду ледника, из которой высовывалась черная скала. Вершины гор с
востока были озарены райским золотом уже зашедшего для нас солнца.
Вдруг раздался легкий топот, и по косогору луга вереницей, держась друг
за другом, промчались ослики и скрылись за бугром. Потом, видимо, описав
полукруг, они появились далеко внизу и там такой же ровной вереницей
пересекли косогор и скрылись за откосом. Было что-то странное в этой их
пробежке, казалось, они с некоторой экономией сил мчатся к какой-то
осознанной цели.
-- Чего они бегают? -- спросил я у Бардуши, когда ослики промчались над
шалашом.
-- У них сейчас гон, -- сказал Бардуша, снимая мешок с лошади, -- день
и ночь за ослицей бегают.
Бардуша и Чанта внесли мешки в балаган, сняли с лошадей седла и
отпустили их. Мы с Андреем вошли следом. Широкий проход и лежанка во всю его
ширину. Она была покрыта бурками и шкурами животных, из-под которых кое-где
высовывались зеленые ветви рододендрона. В головах -- седла. Над ними --
ружья.
Слева от входа горел костер, и пастух спиной к нам сидел на древесном
обрубке, склонившись над большим чугунным котлом, стоявшим на медленном
огне, голыми по локоть руками, как родовспомогатель, помогал рождению сыра
из молока. Оглянувшись на нас, он привстал, но руки, погруженные в котел,
продолжали лепить нарождающийся сыр.
-- Кончай, Хасан, -- сказал Чанта, -- люди промокли, разведи хороший
огонь.
-- Сейчас, -- сказал пастух и, еще минут пять повозившись руками в
