разрезанный сыр, чурек.
Я дал Кунте достаточно времени узнать себя, но он так и не узнал.
-- Кунта, не узнаешь меня? -- спросил я. Кунта бросил на меня слабый
свет своих выцветших синих глаз и не узнал. Свет глаз его был слишком
слабым.
-- Не узнаю, -- сказал он, -- не взыщи.
-- Я же сын Камы, -- сказал я.
-- Вот оно что, -- вздохнул Кунта и добавил: -- А я слыхал, что ты в
Москве пропал.
-- Как видишь, не совсем пропал, -- сказал я.
-- Так ты внук Хабуга! -- воскликнул Бардуша, отвязывая от пояса
кружку, прикрепленную к нему. -- Такого хозяина, как твой дед, у нас в
Чегеме не было и не будет!
-- Как там в Москве? -- спросил Кунта. -- Того, Кто хотел Хорошего, но
не Успел, предали земле или нет?
-- Нет, -- сказал я, -- не предали. Кунта вздохнул с покорным видом,
как бы набираясь терпения еще лет на двадцать.
-- Оставь! -- отрезал Бардуша и одним движением сдернул с бутылки
жестяную пробку. -- Сколько можно об этом! Его никогда не предадут земле!
Он налил водку в кружку и протянул как бы нам обоим, чтобы мы сами
выбирали, кому пить: пейте, вы гости!
Я был старше Андрея и, взяв кружку, протянул ее Кунте как самому
старшему, но он отказался. Я выпил. Закусывая свежим сулугуни, огурцами и
помидорами, мы поочередно пили из кружки.
-- Что ж ты не спрашиваешь про Расима, -- обратился Бардуша к Андрею и
откинулся на ствол бука, под которым сидел, -- он уже полгода как вернулся.
Раньше срока его выпустили...
-- Вот и слава богу, -- сказал Андрей и, взяв в руки кусок сыра и
ломоть чурека, встал, -- пока вы здесь сидите, я проскочу на развалины
крепости...
Он стал быстро подыматься по склону.
-- Собираешься ее братьям отдать? -- насмешливо бросил ему вслед
Бардуша.
Андрей, обернувшись, улыбнулся и махнул рукой.
-- А за что он ее убил? -- спросил я.
-- Ну, это долгая история, -- сказал Бардуша, -- это уже было после
Андрея. Она связалась с самыми дрянными людьми, какие только могут быть.
Пила вино, кололась этим самым... По-абхазски даже слова такого нет...
Дурманом, от которого человек бесится... Отец дважды ее вывозил из города,
но она уже не могла жить в деревне. Сбегала. Такого позорища ни один абхазец
не испытал, как ее отец. В третий раз он ее привез домой и веревками
привязал к кровати. До того дело дошло! Она как зверь в первую же ночь
разгрызла веревки и хотела уйти. Видно, бедный Расим что-то почувствовал. На
рассвете проснулся и вышел на веранду. Видит -- дочь переходит двор.
-- Подожди! -- кричит. Она не оглянулась. -- Стой! -- кричит. Она не
останавливается и не оглядывается. Даже скотина оглянется на оклик хозяина!
Он вошел в комнату, снял со стенки ружье и прямо с веранды пристрелил ее у
калитки.
Мы с ним ближайшие соседи. Слышим выстрел и вопли ее несчастной матери.
Мы прибежали, а она уже мертвая и мать над ней рвет волосы...
-- Одним словом, -- продолжал Бардуша, -- был суд в Кенгурске. Ему дали
только шесть лет. Учли, что он намучился с нею. Теперь он вернулся и живет
как царь! Никто его не позорит. Но убить дочку нелегко! Шутка ли -- дочку
убить!
Я так думаю, у человека на лбу написано, что с ним должно случиться.
Только никто вовремя не может прочесть эту надпись. Я вот про себя скажу. В
начале войны мне было лет двадцать. Я работал учетчиком в правлении колхоза.
Кто-то ограбил кассу, и меня арестовали вместе с бухгалтером. Потом через
много лет узнали, кто ограбил, но это совсем другая история. Я всю войну без
вины просидел.
Четверых моих родных братьев, больше в нашем роду никого не было, взяли
в армию, и все четверо один за другим погибли на фронте. Никто из них не был
женат, детей не было. Если б меня не арестовали, и я бы погиб на фронте. Это
бог захотел, чтобы через мой невинный арест сохранить наш род. Теперь у меня
трое мальчиков и девочка. С тех пор как я вернулся из тюрьмы, я в контору ни
разу ногой не ступил. Жена получает все, что мне положено. Пастухом работаю,
хотя небольшое образование имею, учетчиком был. Горы, чистый воздух --
благодать! Что бы со мной ни случилось, не страшно. Дома трое мальчиков.
То же самое эта Зейнаб. С детства она была как цветок, такая красивая!
Круглая отличница с первого класса до девятого! Но уже десятилетней
девочкой, бывало, встретишь ее на дороге, или на дереве, скажем, сливы рвет,
или у родника, смотрит прямо в глаза своими ведьминскими глазами. Даже не по
себе становится! Слушай, ты ребенок, как ты смеешь так мужчине в глаза
смотреть?! Нет, смотрит!
А потом, когда ей исполнилось пятнадцать лет, -- все началось. Чем
началось, тем и кончилось. Однажды ее бабушка исчезла из дому. Старуха
исчезла, и все! Нет старухи! Позор семье! Дали знать родственникам в
соседние села. Думают, может, на старости лет сошла с ума и, никому не
сказав ни слова, уковыляла к родне. Нет. Нигде нет.
И вдруг на четвертый день по запаху нашли. В лесочке недалеко от дома
она лежала в кустах с проломанной головой. Черви уже были в проломе. Позвали
твоего дядю, нашего Кязыма, он, умница, за одну минуту все определил. Если
бы у вас там в Москве сидел человек вроде нашего Кязыма, мы бы уже давно к
чему-нибудь вышли.
Теперь, как определил? Ему сказали, что старуха лежала в кустах в
безобразном виде. Как упала, так и лежала. Подол задрался. Ужас. И по этой
причине Кязым сразу все понял, что к чему. Он понял, что, если бы какой-то
чегемец, озверев, убил старуху, он бы никогда труп в таком виде не оставил.
Он бы ее обязательно, по нашим обычаям, уложил бы в приличном виде. Значит,
ее убил какой-то чужеродец или порченый абхаз.
Как раз такой парень жил в Чегеме. Это был городской хулиган, который,
скрываясь от милиции, жил уже несколько месяцев у родственников. Теперь, за
что убил? Старая крестьянка, что у нее можно взять? Ничего. Единственное ее
богатство -- красивая внучка. Но если бы он пытался насиловать внучку, она
жива-здорова, рассказала бы. Значит, они снюхались, и старуха их увидела,
когда они этим самым делом занимались. Если бы она просто их увидела вместе,
он бы ее не убил. И Кязым обшарил все кусты вокруг того места, где лежала
старуха, и нашел их логово, устланное папоротником. Папоротник уже
коричневый был, значит, больше месяца они его мяли. А тогда никто не
понимал, что ищет Кязым. Значит, старуха их застукала, он ее ударил камнем,
и она прошла еще шагов двадцать, а потом упала. Так понял Кязым, так оно и
было.
Кязым никому ничего не сказал, пришел в их дом, при всем народе взял
Зейнаб за руку, отвел в сторону и, назвав этого парня, так ее обманул:
-- Твой хахаль мог бы под твою задницу подложить чего-нибудь помягче
папоротника. Он во всем сознался. Он говорит, что это ты его заставила
ударить старуху. Если ты сейчас не скажешь правду, сегодня же тебя арестуют
вместе с ним.
И эта дурочка, конечно, во всем созналась. Она сказала, что он сам
вскочил и ударил ее камнем, когда старушка, раздвинув кусты, закричала,
увидев их. Так оно и было.
Оказывается, старушка давно что-то заподозрила и послеживала за этой
маленькой ведьмой. Она заметила, что внучка по вечерам, выгоняя телят из
леска, где они паслись, все время выходит с телятами в одном и том же месте.
Ни выше лесом, ни ниже. Потом домашние вспомнили, что она им об этом
говорила, но они решили, что это старческая глупость.
Но старушка была умной и погибла из-за этого. Оказывается, Зейнаб
находила телят в лесу, пригоняла их к этому логову, там она встречалась со
своим бандитом, а потом выгоняла телят из лесу и шла домой. И потому так
получалось, что телята выходили из лесу в одном и том же месте. И вот
старуху этот мерзавец убил, а эта ведьма и глазом не моргнула, когда все ее
родные сбились с ног, ища старуху.
Парня этого, конечно, арестовали, а Зейнаб, чтобы не позорить семью,
отправили в город к его родителям, чтобы она считалась его женой и
дожидалась его из тюрьмы.
Но она, конечно, долго там не продержалась и ушла к своим
родственникам, жившим в городе. Потом встретила Андрея. Он полюбил ее и взял
в свой дом как жену.
Бедный Расим, когда они собирались жениться, пришел ко мне за советом.
Он не знал, как быть. Сказать то, что случилось с ее бабушкой, -- как такое
скажешь про свою дочь?! Не сказать -- некрасиво, все равно рано или поздно
от людей узнает.
Я ему посоветовал ничего не говорить. Они женятся по-городскому, сказал
я, сватов к тебе никто не засылал. Он уже так и так живет с твоей дочкой.
Дай им согласие и подымайся в Чегем! Может, она с ним человеком станет.
И вот этот русский парень женился на ней и, чтобы найти с ней общий
язык, выучил абхазский. Голова! Ему надо было выучить ведьминский язык,
чтобы иметь с ней дело, но откуда он знал...
Я не заметил мгновения, когда в рассказе Бардуши появились интонации
чегемского сарказма.
-- Тебя, дурочку, -- продолжал он, -- ученый человек сделал своей
женой, а где твоя благодарность? И какой ученый, который твой же народ
защищает в своих книгах от инородцев! Один аллах знает, что он натерпелся с
ней! То уйдет к родственникам, то придет! И конечно, в конце концов она его
довела до того, что он мингрельцам отдал нашу Великую Абхазскую Стену!
Хорошо еще, что он нас всех не связал и не угнал туда! Другой на его месте
убил бы ее своими руками!
И все-таки наш Андрей настоящий мужчина. Выпьем за него! Несмотря на
все, что случилось, он нашел себе прекрасную жену, родил прекрасного ребенка
и теперь живет как царь!
Бардуша налил себе водки и выпил за Андрея и его прекрасную семью.
Еще пафос тоста витал в воздухе, когда Бардуша, и до этого несколько
раз косившийся на лошадь, сказал:
-- Что-то мне не нравится задняя нога этой лошади.
С этими словами он легко вскочил, вынул из чехла, висевшего на поясе,
длинный нож, подошел к привязанной лошади, заставил ее поднять заднюю ногу и
стал ножом ковыряться в подкове. Ковыряясь, он вполголоса исчерпал все
абхазские проклятия в адрес кузнеца и в конце неожиданно припечатал его
русским словом:
-- Халтурчик!
Лошадь, повернув голову и время от времени вздрагивая, терпеливо
следила за ним.
Когда Бардуша встал и отошел от ствола бука, я увидел, что на том
месте, где он сидел, прислонившись спиной к дереву, было вырезано на коре:
"Чунка 1940 г.".
Странное чувство охватило меня.
-- Это наш Чунка? -- спросил я у Бардуши. Он поднял голову и, продолжая
держать лошадиную ногу, проследил за моим взглядом:
-- Конечно, а чей же еще...
Отковырнув ножом гвозди, а потом и самую подкову от копыта, он отбросил
ее и, выпрямившись, вложил нож в чехол. Громыхнул гром. Скользя и
притормаживая на россыпях колючей кожуры буковых орешков, сверху скатился
Андрей.
-- В путь, -- сказал Бардуша, -- как бы ливень не застал нас в дороге.
Собрав остатки закуски в пакет, он сунул его в один из мешков,
навьюченных на лошадь. Отряхнул бурку, тщательно сложил ее и приторочил к
седлу.
Я все глядел и глядел на имя Чунки, вырезанное на древесной коре. Оно
вытянулось в длину, оплыло растущей корой, но все еще было ясно различимо,
словно упорно продолжало ждать своего хозяина, погибшего в начале войны в
Белоруссии.
Я вспомнил далекий довоенный день. Я совсем еще пацан в обществе Чунки
и его друзей. Он ведет нас на какую-то далекую заброшенную усадьбу, где
растет грушевое дерево, плоды которого, по его расчетам, к этому времени
должны были поспеть.
