он пришел нанимать защитника, он познакомился с тремя остальными
жалобщиками, то ли они там толкались, то ли их адвокат познакомил. Ему
ничего не оставалось, как присоединиться к этим троим, тем более они ему
показали фотографии картины, правда, черно-белые, но зато довольно больших
размеров Тут же, не сходя с места, он себя узнал.
Когда адвокат вплотную взялся за дело (наш парень, кто его не знает),
он обнаружил, что обвинить художника в оскорблении своих земляков будет
трудно. Оказалось, все трое городских жителей, претендовавших на
оскорбительное сходство, в сущности, претендовали на сходство с одним из
трех персонажей в синих макинтошах.
Само по себе это совпадение было не столь важным, если бы при этом
пострадавшие от сходства были бы похожи между собой, что в жизни случается,
конечно. Но как назло, все трое были совершенно непохожи друг на друга и в
тоже время каждый из них в отдельности был похож на одного и того же
персонажа картины.
-- Надо же дойти до такого ехидства, -- говорили они по этому поводу.
Адвокат предупредил своих клиентов, что защита художника обязательно
воспользуется этим коварным обстоятельством.
-- Как же быть? -- спросили они у адвоката, раздраженные неожиданным
препятствием со стороны собственной внешности. При этом, по словам адвоката,
каждый из них оглядывал двух остальных как более виноватых в случившемся.
Тут адвокат сказал, что будет лучше всего, если двое из троих откажутся
от обвинения, а третий, присоединив к себе директора чайфабрики (к счастью,
он был похож на второго носителя синего макинтоша) и уговорив Цурцумия, если
он похож на третьего, подаст совместную жалобу в оскорблении трех
самостоятельных личностей.
Никто не мог вспомнить, на кого похож Цурцумия. Этого не мог вспомнить
даже тот, который ходил к нему с предложением принять участие в общей
жалобе.
-- Цурцумия не согласится, -- сказал он, -- он вообще суд не любит...
-- Как не согласится? -- удивился директор чайфабрики. -- Заставим...
В тот же вечер они пришли домой к Цурцумия. Тот встретил их, сидя на
веранде своего особняка с ногами, погруженными в холодильник. Он всегда там
сидел. Снова выслушав предложение о совместной жалобе, он спросил:
-- Сульфидин знаете?
-- Смотря какой, -- удивились гости, -- сульфидин -- лекарство или сын
заведующего бензоколонкой, которого тоже зовут Сульфидин?
-- Лекарство, -- пояснил немногословный Цурцумия, -- то, что некоторые
организмы его не переносят, знаете?
-- Знаем, -- удивились гости.
-- Вот так же, как некоторые организмы сульфидин, так я не переношу
суд, -- признался Цурцумия в болезненном свойстве своего организма.
После этого, сколько его ни уговаривали, он твердо стоял на своем.
Правда, чтобы смягчить отказ, он устроил хлеб-соль и угостил товарищей по
несчастью вместе с их адвокатом. Те приняли приглашение, надеясь во время
застолья уговорить Цурцумия.
Но во время застолья не только не удалось угововорить Цурцумия, но и
все дело кончилось полной катастрофой. Уговаривая Цурцумия, трое
представителей города перешли на самих себя и стали выяснять, кому из них
выступать на суде. Решили, что выступать будет тот, кто больше всех похож на
модель персонажа картины. Тут выяснилось, что каждый из них себя считает
наименее похожим на модель, что привело к взаимным колкостям и даже
оскорблениям.
Сначала адвокату удалось спасти дело путем решительного отмежевания от
всей городской группы. Он сказал, что пусть все они снимают обвинение, он
будет действовать через директора чайфабрики как самого мужественного
человека (Он-то понимал, что, сколько ни потроши кошелек директора
чайфабрики, до дна никогда не допотрошишься.)
-- Я пойду на него один на один, -- сказал директор чайфабрики и,
вырвав фотографии картины, которые те все еще мусолили в руках, положил их к
себе в портфель.
Сказать-то он сказал, но потом ему, видимо, все это не понравилось, и
он начал дуться. Дулся, дулся, а потом, в конце вечера, взял да и сказал,
что раз так, и он не будет выступать на суде, что напрасно они его заманили
к Цурцумия, хотя к Цурцумия его никто не заманивал.
В конце концов, по словам адвоката, они все перессорились и, все свалив
на Цурцумия, разошлись по домам. Совершенно успокоившись, директор
чайфабрики в ту же ночь уехал к себе в Эндурск, кстати, забыв возвратить, а
может и умышленно не возвратив, фотографии их законным владельцам.
Как справедливо говорят радио- и телекомментаторы, так распадается
всякий союз, созданный на гнилой идейной основе. И так об этом рассказывал
адвокат, уже успокоившись по поводу упущенного директора чайфабрики. Не
знаю, говорил ли я о том, что он наш местный парень, когда-то голопузым
пацаном вместе с нами бегал на море, а теперь такими делами иной раз
ворочает, что страшно подумать.
Последний след общественного негодования по поводу "Синих макинтошей"
обнаружился на областном совещании строителей, где начальник одного СМУ
сказал, что очень трудно выполнять план, когда художники, вместо того чтобы
помогать строителям, высмеивают в глазах рабочих руководство, изображая его
как бездельников, целыми днями шатающихся у моря в синих макинтошах.
Но тут, к счастью для Андрея, взорвался один ответственный работник и
отхлестал этого строителя, указав, что картина на выставке появилась этим
летом, а его строительное управление уже третий год не выполняет план.
Выступление ответственного товарища было понято как строгий намек на
прекращение возни вокруг имени Андрея Таркилова. Возня была немедленно
прекращена, и Андрей получил несколько хороших заказов. Впоследствии
оказалось, что ответственный товарищ никакого намека не давал, а просто
раскрыл истинное положение вещей и без того, впрочем, ясное.
Тут, как говорится, у Андрея пошла карта. Через месяц со времени
прекращения возни вокруг "Синих макинтошей" картину Андрея "Отдых сборщицы
чая, или Потный полдень Колхиды" (ее-то он и писал в деревне) московская
комиссия отобрала для всесоюзной выставки.
Правда, по дороге в Москву комиссия почему-то потеряла вторую часть
названия картины, но это теперь не имело никакого значения. О ней появилось
несколько одобрительных отзывов в центральной печати, но это случилось
гораздо позже, зимой.
Зато наша газета, только узнав, что картину Андрея берут на всесоюзную
выставку, и при этом имея на руках гарантированный намек на прекращение
возни вокруг "Трех макинтошей", дала о ней большой очерк.
Автандил Автандилович этим очерком хотел показать (и показал!), что
умеет вовремя подхватить намек, особенно если он строгий, к тому же на
всякий случай защищал себя от возможных упреков в преследовании талантливого
художника. Такое тоже бывало, хотя и редко.
Очерк писал один наш дуропляс, который ко всем этим сложным задачам
Автандила Автандиловича сумел присобачить собственную линию, делая вид, что
он расхваливает недозволенного художника, как будто можно хвалить что-то
недозволенное.
Между прочим, нашей общественностью, как никто, чуткой к шорохам
подсознания и подтекста, сразу же было замечено, что размер очерка на
четверть колонки (до подвала) превосходит оба критических выступления. Кроме
того, в нем упоминалось и о картине "Трое в синих макинтошах". Правда, о ней
говорилось как о неудачном эксперименте, но отсвет более поздней славы как
бы слегка облагородил ее вредность. Так или иначе, она снова была названа
собственным именем, а не "пресловутыми макинтошами", как было раньше.
Кроме всего, возможно, тут сказалось и то обстоятельство, что теперь, в
разгар лета, макинтоши, особенно синие, никто не носил, а сама тема как бы
потеряла некоторую актуальность Так или иначе, название картины было
полностью и окончательно реабилитировано.
Как известно, в сложных условиях современной жизни не всякие, даже
простые, истины можно выразить прямо, чтобы ими тут же не воспользовались
наши зарубежные недоброжелатели. Поэтому все мы легко понимаем, или нам
кажется, что понимаем, язык намеков, кивков и подмигиваний типографских
знаков.
Стоит ли говорить, что очерк о картине Андрея был понят не только как
посветление в его личной судьбе, но и как явление с далеко идущими
оптимистическими последствиями.
Я, конечно, не очень поверил, что есть какая-то связь между размерами
двух критических выступлений и последним очерком Все же просто так, скорее
для смеха, я достал подшивку и сравнил. В самом деле, так оно и получилось
Как ни крути, а очерк на четверть колонки был больше обоих критических
выступлений. Случайность ли это? А кто его знает...
Сам автор мог выполнять тайную волю Автандила Автандиловича, даже не
подозревая о ней. Получись очерк чуть поменьше или даже равным размеру двух
критических выступлений, тот мог вызвать его и сказать:
"А знаешь, вот эту часть надо развить..."
Ну а если что сократить, и вообще никто ничего не спрашивает. Так или
иначе, стало ясно, что грехопадение прощено с бодрящей надбавкой на будущее
Именно после всех этих дел мы и выехали в горы.
___
Теперь мне хотелось бы слегка передохнуть и продолжить рассказ в более
спокойных тонах. Дело в том, что я обо всем этом не собирался рассказывать,
я только собирался поделиться нашими дорожными приключениями.
Но что получилось? Как только я захотел представить своих спутников в
самых сжатых чертах, я вдруг заподозрил себя в попытке скрыть историю "Синих
макинтошей" Нет, сказал я себе, я не собираюсь скрывать эту историю, но
здесь она просто неуместна. И, чтобы самому себе доказать, что я ничего не
собираюсь скрывать, я решил выложить выдержки из книги отзывов Ну, а тут и
все остальное как-то само собой вывалилось.
Я это все говорю к тому, что не надо давать никаких обещаний, как
рассказывается, так и рассказывай. Ведь что получается? Как только ты даешь
обещание, скажем, быть во всем откровенным, сразу же на тебя находят
сомнения "А надо ли? А что я, дурнее всех, что ли?" И так далее.
А если ты даешь обещание говорить сжато, то и тут возникают подобные
соображения. Сжато-то оно сжато, думаешь ты, но как бы через эту сжатость не
пропустить чего-то главного. А кто его знает, что главное? И тогда ты
решаешь рассказывать сжато, но при этом ничего не пропускать из того, что
потом может оказаться главным. Итак, возвращаюсь к началу моего рассказа, с
тем чтобы решительно и без всяких оглядок на прошлое двигаться вперед.
___
И вот, значит, после недельного отдыха в горах, после ледяного кислого
молока, после вечерних дымных костров, после длительных и безуспешных
охотничьих прогулок по каменистым вершинам перевалов мы в ожидании машины
сидим на стволе старого бука, греемся на солнышке, изредка перекидываясь
никчемными пустяками -- за неделю обо всем наговорились.
Время от времени мимо нас проходят сваны-лесорубы, возвращаются из лесу
домой к своему летнему лагерю, разбитому возле речки. У одних за плечами
топор, у других механическая пила. Приблизившись, они здороваются и, окинув
нас внимательным взглядом, проходят мимо.
Мне показалось, что они почему-то со мной здороваются дружелюбней, чем
с остальными. Но потом, когда один из них обошел меня и оглядел сзади, я
понял, в чем дело. Здоровались они не столько со мной, сколько с моим
карабином, торчавшим у меня за плечами. А так как у других никакого оружия
не было, только у Андрея была мелкокалиберная винтовка, почтительное
