кабинете другого министра, несколько более тяжелой, хотя и не самой тяжелой
промышленности.
Он очень подробно объяснял, как это надо сделать, чем не только удивил,
но даже обидел моего знакомого архитектора, известного своими талантливыми
работами. По его словам получалось, что он уже сорок лет делает эти самые
форточки и как-нибудь больше в этом понимает, чем оба министра обеих весовых
категорий.
Вот о чем мне вспомнилось, когда разговор зашел о кафедре, который я же
и завел, впрочем, без всякого злого умысла.
Что сказать об Андрее? Достаточно посмотреть на его картины, когда ему
удается их выставить, как сразу же видишь, что таланта в нем столько,
сколько молока в вымени хорошей коровы.
Бойцовский темперамент в его характере сочетается с ужасающей
застенчивостью, которую он неизвестно где подцепил. Впрочем, я догадываюсь,
откуда это в нем, но скучно было бы все это выяснять и разъяснять. В боксе
таких ребят во время спарринговых боев тренеру не приходится горячить. Тем
более на ринге.
Надо сказать, что застенчивость его иногда оборачивается невероятной
агрессивностью и тогда его невозможно остановить. Обычно он взрывается на
проявление хамства, а иногда на то, что кажется хамством его подвыпившей
застенчивости.
В последнее время у него был довольно мрачный вид, но здесь, в горах,
он сумел сбросить свои заботы и заметно повеселел. Мрачное состояние было
вызвано реакцией на его картину, выставленную этой весной в художественном
салоне.
Это довольно большое полотно изображало трех мужчин в синих макинтошах,
стоявших у моря. В дальней перспективе виднелся призрачный мыс с
призрачными, естественно, от большого расстояния контурами новостроек.
Чувствовалось, что художник увидел в изображенных людях какую-то силу
зла и в то же время вложил в это изображение долю издевательства, тем самым
как бы внушая, что сила зла, воплощенная в этих людях, мнимая. Или само зло
мнимое?
Одним словом, впечатление от картины двоилось, троилось и самой своей
множественностью как бы издевалось над зрителем, внушая ему мысль, что
всякое его единственное решение будет неверным и потому глупым. В крайнем
случае глуповатым.
А множественное решение обещает быть умным? Судя по всему, художник и
такого обещания никому не давал.
Одним словом, в картине была (на мой взгляд, конечно) какая-то тайна,
смягченная или, наоборот, осмеянная иронией художника. Так, у одного из
троих из-под длинной штанины виднелась часть каблука, слегка напоминающая
копыто, но опять же оставалось неясным, то ли дьявола, то ли осла. Возможно,
одновременно и то и другое, то есть каблук напоминал дьяволистое копыто осла
или ослеющее копыто дьявола.
У другого хотя каблук и не напоминал копыта, но вся нога, по-лошадиному
расслабленная (имеется в виду поза задней ноги отдыхающей лошади), грозила в
случае необходимости немедленно скопытиться.
У третьего, наоборот, вытянутые ноги кончались фотографически точно
изображенными желтыми туфлями с бантиками шнурков, посверкивающими
металлическими наконечниками. Ноги были вытянуты и симметрично раздвинуты
носками врозь. И хотя они не только не грозили скопытиться в ту или иную
сторону, но как бы полностью отрицали всякую идею развития, что-то в них
было еще более неприятное, чем в ногах его товарищей. В самой позе и в
выражении лиц этих двоих была та солидность, то спокойное ожидание исхода,
какое бывает у людей, стоящих на эскалаторе. В данном случае можно было
предположить, что это был эскалатор эволюции видов, только движущийся в
обратном направлении: вот доедем до парнокопытных, а там и сойдем. Но почему
же ноги этого третьего с их великолепными желтыми туфлями казались гораздо
хуже.? Первый раз с мурашками, пробежавшими по спине, я догадался, что дело
в неестественно маленьком размере этих самых туфель. Могут ли ноги карлика
удержать это взрослое туловище? И вместе с этим вопросом догадка и мурашки
по спине: постой, да не мертвец ли это, поставленный на попа! Тогда почему у
него такое улыбающееся, жизнерадостное лицо? Господи, да не обменялись ли
эти трое головами?!
Картина называлась "Трое в синих макинтошах". На все вопросы Андрей
морщился по своей привычке или отвечал, что ничего, кроме эффекта перехода
цвета темно-синих макинтошей в синь гладковыбритых щек, его в этой вещи не
интересовало.
Картина наделала много шуму, и, в конце концов, ее сняли до закрытия
выставки. Впрочем, в нашем городе ее все успели посмотреть. В книге отзывов
о ней писали больше, чем о всех остальных картинах, вместе взятых, хотя и
среди остальных было несколько хороших полотен.
Большинство отзывов склонялось к тому, что на картине изображены три
бюрократа. Честно говоря, я сам склоняюсь так думать, но сказать ему об этом
я не решился, поскольку знал, что он может обидеться на такую
прямолинейность.
Некоторые отзывы, на мой взгляд наиболее забавные, я тогда же переписал
в блокнот. Вот они.
"Три макинтоша". -- "Здорово! Здорово! Здорово!" (Следовали три
подписи, из чего я заключил, что трое друзей по одному разу воскликнули свою
оценку.)
"Так держать!" (Приказал некий сухопутный капитан, но расписался как-то
уж слишком неразборчиво. Меня этот сухопутный капитан почему-то всегда
раздражал больше всех остальных.)
"Картина хорошая, но почему трое именно в синих макинтошах?" (Страстно
допытывалась какая-то женщина.)
Иные писали просто черт-те что. Так, например, выступил представитель
народного контроля, вызвавший своим отзывом целый каскад ответных реплик. Он
писал: "Если художник имеет в виду заведующих промтоварными складами N 1, N
2, N 3, то дело не в том, что они щеголяют в синих макинтошах, хотя это
метко подмечено, а дело в том, что они отпускают дефицитные товары вплоть до
джерси. И не надо было им головы маскировать путем обмена. От перестановки
слагаемых, как говорится в народе, сумма не меняется".
"Позор товароведу Цурцумия!!!" -- бросил кто-то гневную, но совершенно
непонятную реплику. Можно было догадаться, что она написана под влиянием
предыдущей записи, но, как впоследствии выяснилось, дело было сложней.
А вот запись молодого представителя рабочего класса.
"... Хорошая картина и правильная. Пока начальники в синих макинтошах
прохлаждаются возле моря, стройка стоит и будет стоять. Я сразу узнал
очертания Оранжевого мыса и начальника нашего СМУ. Он тот, который в
середке, только художник ему другую голову приделал. И это мудро. У гидры
бюрократизма отруби одну голову -- вырастет другая..."
И подпись и адрес были выведены с полемической отчетливостью.
А вот еще один, последний отрывок из последней записи.
"... Я впервые на периферийной выставке и удивлен. Во-первых, почему
каждый пишет что хочет, товарищи? Ведь этим могут воспользоваться те,
которые разъезжают под видом туристов? Почему сами не догадались, почему все
надо подсказывать, товарищи? Ведь я здесь отдыхаю случайно, хотя,
разумеется, не случайно в санатории Министерства тяжелой промышленности. В
Москве, например, сейчас на выставках..." Дальше шло описание того, как, по
его мнению, теперь устраивают выставки в Москве, но об этом потом. Товарищ
из тяжелой промышленности не только отчетливо подписался, но и указал номер
комнаты в санатории, где он жил, что могло быть понято как приглашение для
более подробной консультации.
Должен сказать, что до этой цитаты шел довольно-таки резкий отзыв о
самой картине. Думаю, все это повлияло на то, что случилось позже.
Так или иначе в один прекрасный день в нашей газете прошел слушок, что
картина Таркилова кому-то наверху не понравилась, что редактор кому-то уже
заказал статью по этому поводу и она появится в газете, как только уедет с
Оранжевого мыса один молодой принц из еще более молодого африканского
государства.
Сначала никто не понимал, какая тут может быть связь между молодым
принцем, отдыхающим на Оранжевом мысе по приглашению нашего местного
президента, и нашей выставкой, но потом редактор наш, Автандил Автандилович,
нам все объяснил.
Оказывается, принц еще окончательно не выбрал между нашим и
американским путем развития своего несовершеннолетнего государства. Иногда
он у нас отдыхает, иногда -- во Флориде.
Это во-первых. А во-вторых, имелись сведения, что он коллекционирует
картины. И хотя точно никто не знал, какого характера работы он выбирает для
своих коллекций, было подозрение, что он из молодых, да ранний.
Конечно, было маловероятно, что принц, просыпаясь по утрам, первым
делом хватается за нашу местную газету, но все-таки рисковать не стоило, тем
более что через неделю он собирался уезжать к себе домой, не говоря о том,
что и без этого произошел довольно-таки неприятный случай, из которого,
кажется, удалось выкрутиться без особых потерь. Тут я беру тайм-аут и
предоставляю слово своему земляку, с тем чтобы он рассказал об этом случае.
Рассказ моего земляка.
Пусть они на меня не обижаются, но у некоторых наших руководителей
(местных, конечно) есть плохая привычка.
Чуть появится в наших краях какой-нибудь негритянский деятель, так тот,
можно сказать, не успеет с трапа ступить на землю, как они ему говорят:
-- А вы знаете, у нас свои негры есть?
В самом деле у нас с незапамятных времен живут в селе Адзюбжа несколько
негритянских семей. Ну, живут, живут. Раньше как-то никто на это внимания не
обращал. Даже и теперь неизвестно, когда они к на?.! попали. Наверное,
множество столетий назад. Одним словом, никто не знает.
Не то что о происхождении наших негров, мы о собственном происхождении
мало что знаем. Кстати, еще в середине 30-х годов наш знаменитый ученый и
писатель Дмитрий Гулиа пытался докопаться до нашего происхождения.
То ли глядя на наших негров из Адзюбжа, то ли по каким-то другим
причинам он выдвинул гипотезу об эфиопском происхождении абхазцев. Ну,
выдвинул и выдвинул. Да не тут-то было.
Почему-то эта гипотеза сильно не понравилась председателю Совнаркома
Абхазии Нестору Лакоба. Вообще-то, несмотря на глухоту, Лакоба был
остроумный человек, но эта гипотеза ему не понравилась.
-- Сам ты эфиоп, -- сказал Лакоба, отрывая слуховую трубку от уха. При
этом он даже, говорят, дунул в свою слуховую трубку, как бы ополаскивая ее
от нечестивого звука и одновременно намекая, что дважды ополаскивать ее от
одной и той же версии не собирается. Разумеется, больше об эфиопской версии
нашего происхождения никто не заикался.
А между прочим, уже совсем недавно, когда газеты запестрели именем
несчастного Лумумбы, я подумал: а что, если старик Гулиа был прав? Лумумба
-- типично абхазская фамилия. Сравните -- Агрба, Лакерба, Палба, а рядом
далекая, но нашенская -- Лумумба.
Не успел я додумать это интересное научное наблюдение, как в газетах
появилось мрачное имя -- Чомбе. (Между нами говоря, правильнее было бы
сказать Чомба.) И главное, из того же Конго. С точки зрения научной
добросовестности, признав Лумумбу нашим, я должен был то же самое сделать и
с Чомбе. Но, спрашивается, зачем нам этот мракобес, что, у нас нет своих
забот, что ли?
Пришлось, как говорится, довольно основательно наступить на горло
собственной песне и оставить развитие эфиопской версии до лучших времен.
Так вот, значит, когда стали появляться в наших краях негритянские
деятели из натуральных африканских государств, наши руководители при встрече
с ними нет-нет да и не вытерпят, чтобы не сказать:
-- А вы знаете, у нас свои негры есть.
