разрыдается от жалости к детям Кязыма, -- ты ни разу за всю свою жизнь не
посадил на колени своих бедных детей...
-- Зато я знаю, кого ты на колени сажаешь, -- сказал Кязым, неожиданно
переходя в наступление.
Бахут пошаливал с вдовушкой, жившей недалеко от его дома, но он не
любил, когда ему об этом напоминали. Он сразу отрезвел, насколько можно было
отрезветь в его положении, и забыл о детях Кязыма.
-- Нет, -- сказал Бахут сухо, -- я никого на колени не сажаю.
Он не любил, когда Кязым ему напоминал о вдовушке, с которой он
пошаливал, потому что она была на два года старше его.
-- Не вздумай сейчас к ней идти, -- предупредил Кязым, -- сейчас тебе
нужен большой таз. Больше ничего не нужно. А большой таз тебе жена поставит
возле кровати.
-- Большой таз мне не нужен, -- сказал Бахут, насупившись, -- большой
таз тебе нужен!
Он не любил, когда Кязым ему напоминал о вдовушке, с которой он
пошаливал. Особенно он не любил, когда Кязым напоминал ему о вдовушке и о
жене одновременно, потому что вдовушка была на два года старше его и на
двенадцать лет старше жены.
-- Когда дойдешь до развилки, -- сказал Кязым и для наглядности,
поставив кувшин на землю, стал показывать руками, -- так ты не иди по той
тропинке, которая слева...
-- Что ты мне говоришь! -- вспылил Бахут. -- Что я, дорогу домой не
знаю, что ли?!
-- Когда подойдешь к развилке, -- вразумительно повторил Кязым и снова
стал показывать руками, -- по левой тропинке не иди. Иди по правой -- прямо
домой попадешь. Ты еще помнишь, где у тебя правая рука, где левая?
-- Не заносись, Кезым, -- гневно прервал его Бахут, -- ты когда
выпьешь, всегда заносишься! Я ненавижу людей, которые заносятся, как сушеная
змея!
Шарда а-а-мта, шарда а-а-мта... -
запел Кязым абхазскую застольную, а Бахут некоторое время молчал, показывая,
что на этот раз его не поддержит. Но забыл и стал подпевать, а потом
вспомнил, что не хотел подпевать, но уже нельзя было портить песню, и они
допели ее до конца. После этого они выпили еще по стаканчику.
За яблоней разгоралась заря. Корова, которая паслась перед ними, теперь
паслась позади них, и оттуда доносился все тот же сочный, ровный звук
обрываемой травы. Буйволица на скотном дворе, стоя возле орехового дерева,
мерно покачиваясь, продолжала чесать бок.
"Большое дело, -- подумал вдруг Кязым, -- требует большого времени,
точно так же, как буйволице нужно много времени, чтобы прочесать свою
толстую шкуру".
Снова потянул утренний ветерок, и петух, может быть, разбуженный им,
громко кукарекнул с инжирового дерева, где на ночь располагалось птичье
хозяйство. Две курицы слетели вниз и закудахтали, словно извещая о своем
благополучном приземлении, и петух, как бы убедившись в этом, пыхнув
червонным опереньем, шлепнулся на землю и громко стал призывать остальных
кур незамедлительно следовать его примеру. В козьем загоне взбрякнул
колоколец.
Кязым и Бахут были пьяны, но нить разума не теряли. Во всяком случае им
казалось, что не теряют.
-- Знаешь что, -- сказал Кязым, -- я чувствую, что ты не сможешь
отличить левую руку от правой. Потому я тебе сейчас налью немного вина на
правый рукав, чтобы ты, когда подойдешь к развилке, знал, в какую сторону
идти.
С этими словами он взял покорно поданную ему правую руку Бахута и стал
осторожно из кувшина поливать ему на обшлаг рукава. Бахут с интересом следил
за ним.
-- Много не надо, -- вразумительно говорил ему Кязым, осторожно поливая
обшлаг, -- а то жена подумает, что человека убил.
-- Я тебя все равно рано или поздно убью, -- сказал Бахут и протянул
ему вторую руку. Кязым машинально полил ему обшлаг второго рукава.
И тут неудержимый хохот Бахута вернул Кязыма к действительности. Он
понял, что Бахут его перехитрил.
-- Ха! Ха! Ха! -- смеялся Бахут, вытянув руки и показывая на полную
невозможность отличить один рукав от другого. -- Теперь в какую сторону я
должен поворачивать?
-- Ох, Бахут, -- сказал Кязым, -- я устал от твоего шайтанства.
-- Еще ни один человек Бахута не перехитрил! -- громко сказал Бахут,
вздымая руку с красным обшлагом, и, решив на этой победной ноте закончить
встречу, отдал Кязыму свой стакан.
Бахут пошел домой, а Кязым стоял на месте и следил за ним, пока тот
переходил скотный двор, и, когда Бахут скрылся за поворотом скотного двора,
стал прислушиваться -- не забудет ли он захлопнуть ворота. Там начиналось
кукурузное поле, и скот мог потравить его. Хлопнули ворота -- не забыл.
Уахоле, уахоле, цодареко... --
протянул Кязым песню и замолк, прислушиваясь к тишине. Чегемские петухи
вовсю раскукарекались. Через несколько долгих мгновений раздался голос
Бахута, подхватившего песню.
Звякнув стаканами, Кязым взял их в одну руку и, приподняв кувшинчик,
пошел к дому своей все еще легкой походкой.
___
Через месяц бывшего председателя колхоза Тимура Жванба, предварительно
лишив его звания Почетного Гражданина Села, судили и дали ему десять лет.
Невинно осужденных бухгалтеров выпустили. В том же году жена Тимура, продав
свой дом, перебралась к дочери в Кенгурск. Так закончилась история
ограбления колхозного сейфа.
Сторож правления, считавший неприличным отказываться от приглашений на
праздничные застолья в ближайших домах, был уволен. Однако новый страж тоже
не слишком ломался, когда хозяин какого-нибудь из ближайших домов, усаживая
гостей за стол, говорил своим домашним:
-- А ну кликните этого бедолагу, что нашу благодетельницу стережет!
Пусть посидит в тепле и выпьет пару стаканчиков.
И новый страж, обычно знавший о предстоящем застолье и бдительно
ожидавший призыва, быстро являлся в дом и, приткнув куда-нибудь свое
ружьишко, присаживался к столу, мимоходом успокаивая гостей, кстати, не
испытывавших никакой нужды в его успокоении.
-- Теперь-то, -- говорил он, намекая на арест Тимура, -- железный ящик
никто не откроет. А больше там и брать нечего, кроме стульев.
-- Да, -- соглашались чегемцы, -- пока в Чегеме пасутся четвероногие,
никто стульев не станет воровать. Вот если четвероногих не будет, тогда,
может, и до стульев дойдут.
-- К тому оно и клонится, -- при этом обычно замечал какой-нибудь
скептик и, сдвинув войлочную шапчонку на глаза, смачно сплевывал в очаг,
неизменно стараясь попасть в самую середину огня, что ему, за редкостью,
удавалось.
--------
Глава 19. Хранитель гор, или народ знает своих героев
Мы вчетвером сидели на стволе поваленного бука и курили в ожидании
машины. Здесь, на лесной поляне, образованной вырубками, стоял сильный запах
свежей древесины. Справа, в конце поляны, виднелось деревянное строение, в
котором помещались конторка лесорубов и ларек. Сейчас и то и другое было
закрыто.
Возле конторки высились сложенные друг на друга розовые,
свежеошкуренные бревна. Такие же глыбастые, громадные обрубки были
разбросаны по всей поляне. Казалось, их вынесла из леса вода, потом
схлынула, а бревна так и осели здесь. На самом деле их сюда приволакивают из
леса на тракторах, а уж отсюда везут на машинах вниз, в город.
Два тяжелых грузовика, уже нагруженные, стояли у конторки. Оба шофера
вместе с местными сванами ушли домой к одному из них. Шоферы, бывшие местные
сваны, теперь живут в городе, и земляки при встрече с ними подвергают их
ревнивой застольной проверке.
Это длительное застолье мы сейчас и пережидали, сидя на стволе
поваленного бука. Мы не боялись, что шоферы напьются, потому что на этих
высокогорных дорогах встретить пьяного шофера так же маловероятно, как
встретить пьяного лунатика на карнизе высотного дома. Хотя с другой стороны,
если установить наблюдение за карнизами высотных домов (а почему бы не
установить? -- пенсионеры-общественники с удовольствием возьмутся за это), в
конце концов, может, и удастся обнаружить пьяного лунатика. Во всяком
случае, здесь, на горных дорогах, я пьяных шоферов никогда не встречал.
Слегка выпившие иногда попадались, но пьяные -- никогда.
Вместе со мной на стволе сидели Котик Шларба, лектор
сельскохозяйственного института, художник Андрей Таркилов и его друг из
Москвы Володя, тоже художник.
Неделю мы провели на альпийских лугах, а сейчас возвращались в город.
Вернее, ребята ехали в город, а я собирался спуститься до нарзанного
источника, где должен был встретиться с дядей Сандро. Об этом мы с ним
договорились еще в городе.
Сюда, к пастухам, нас пригласил родственник Андрея, заведующий
колхозной фермой. Хотя самого заведующего к нашему приезду на месте не
оказалось, мы чудесно провели время, может быть, именно потому, что его не
оказалось на месте.
Представляю моих спутников в самых сжатых чертах.
Насколько хорош Котик, лучше, чем раньше, стало чувствоваться теперь,
когда он стал несколько хуже. А хуже он стал с прошлого года, когда его
сделали заведующим кафедрой у себя в институте. С тех пор он стал как-то
осторожней, потерял часть своей непосредственности, точнее, установил за
своей непосредственностью более строгий контроль. И все-таки он и сейчас
парень хоть куда, а разойдется -- так и вовсе забываешь, что у себя в
институте он заведует кафедрой, одновременно заседая или даже восседая на
ней.
По-моему, если человек от природы весел, неглуп, доброжелателен, то его
не так-то просто сбить с толку какой-нибудь кафедрой. Конечно, кафедрой
можно сбить человека с толку, но для этого нужно время, особенно если речь
идет о таком живчике, как наш Котик.
Кстати, забавную вещь о кафедре рассказал мне один симпатичный
архитектор. Он был приглашен к одному из министров легкой промышленности для
переоборудования его кабинета в более современном стиле.
В обширном и светлом кабинете министра, обставленном тяжелой
послевоенной мебелью, его поразили две вещи: вышивки, украшавшие спинку
дивана, и трибунка, облицованная облупленной фанеркой. Такая кафедра, по его
словам, была бы уместна в красном уголке пожарного депо, а не в кабинете
министра.
Наш любознательный архитектор спросил у помощника министра, откуда эти
вышивки явно кустарной работы. На это ему помощник ответил, что жена
министра решила в связи с общей либерализацией утеплить казенную атмосферу в
кабинете мужа. И вот, сказал он, двусмысленно вздохнув, либерализация
кончилась, а вышивки остались.
Тогда мой знакомый архитектор очень осторожно решил выяснить у
помощника, какой из двух смыслов в его двусмысленном вздохе он лично
поддерживает. Тут, к унылому удивлению моего архитектора, оказалось, что
помощник министра поддерживает оба смысла, потому что и тот и другой носят
осуждающий характер.
Удовлетворив свое любопытство по поводу вышивок, архитектор стал громко
выражать недоумение по поводу этой странной трибунки. Тут помощник министра
ему разъяснил, что вообще-то она здесь обычно не стоит, но в последние дни
она была сюда внесена по случаю того, что министр с ее помощью готовился к
докладу.
Тут мой знакомый архитектор еще больше удивился и спросил, зачем
министру трибунка, когда с докладом, составленным помощником, он может
ознакомиться, сидя за своим обширным и удобным столом.
-- Подход к кафедре тоже имеет значение, -- сказал помощник и, переводя
разговор, стал объяснять, как переоборудовать форточки в кабинете министра
легкой промышленности, с тем чтобы они по красоте не уступали форточкам в
