зажиточного негра.
-- Да, но гибкость тоже надо иметь, -- покачиваясь на тех же сиденьях,
слегка ворчали представители других национальностей. У нас руководство
всегда многонациональное, и это создает исключительные возможности для
своевременной подстраховки взаимных перегибов.
___
Одним словом, после этого случая с принцем решили больше не рисковать,
а дождаться его отъезда. Так или иначе, я понял, что со статьей, конечно,
могут и подождать, но картину с выставки обязательно снимут, тем более что
принц ее еще не посещал.
Как раз в это время ко мне приехал приятель из Москвы, и я решил,
воспользовавшись этим случаем, еще раз зайти на выставку. Сам Андрей был в
деревне и писал свою "Сборщицу чая". Предупреждать его о надвигающейся грозе
было бесполезно. Он кончал картину и в таких случаях говорил, что только
смерть кого-нибудь из близких может быть достаточным поводом для остановки в
работе. Я знал, что это не пустые слова.
Как только мы с приятелем вошли в выставочный зал, я сразу же
почувствовал тревогу, но почему-то не придал ей значения. Еще пересекая зал,
я протянул руку в сторону невидимой за колонной картины и сказал что-то
вроде того, что и мы не лыком шиты...
Но увы, картины на месте не оказалось. Я мельком оглядел весь зал, но
ее нигде не было. Теперь я понял причину своей тревоги. За месяц пребывания
картины на выставке я привык, что возле нее все время происходило небольшое
бурление толпы. В какой-то мере она была как камень, брошенный (конечно,
несознательно) поперек спокойного течения выставки. И хотя течение не
остановилось, да он и не пытался его остановить, но вокруг картины все время
журчал живой бурунчик, слышный во всех концах выставки.
Сейчас все было тихо. Это-то и вызвало во мне тревогу, но поразило меня
не это. На месте картины Андрея висела совсем другая картина, совсем другого
художника, правда, примерно такого же размера. Это была одна из бесконечных
иллюстраций к великой поэме Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре".
Картина изображала трех витязей -- Автандила, Тариэла и Фридона, с
маршальской деловитостью обсуждающих способы взятия крепости Каджэти,
которая призрачно, подобно контурам новостроек на картине Андрея, высилась
на заднем плане.
И хотя, в отличие от синих макинтошей, рыцари стояли вполоборота к
зрителям, а Тариэл и вовсе спиной, чувствовалось какое-то дикарское
шарлатанство в том, что на месте картины Андрея Таркилова поместили именно
эту. Расчет был ясен: если кто-то что-то слышал о "Троих в синих
макинтошах", то теперь, увидев трех витязей, решит, что он чего-то
недослышал или недопонял. Одним словом, получалось, что бюрократов не держим
и не собирались держать, а витязей почему же, витязей, пожалуйста.
Я подошел к администратору, который сидел у дверей за маленьким
столиком, презрительно положив на него локти. Всем своим видом он показывал,
что оскорблен размером столика и не считает нужным скрывать это от кого бы
то ни было.
Я спросил у него, куда делась картина Андрея Таркилова. Он посмотрел на
меня все еще обиженными глазами и с нахальством, неслыханным после 1953
года, сказал, что не знает такой картины.
Я решил не сдаваться и потребовал книгу отзывов, чтобы доказать ему,
что он врет, хотя он и сам прекрасно знал об этом. Он мне ответил, что книга
отзывов заполнена и потому ее убрали. Тогда я спросил, где новая, если
старая заполнена. Он вытянул руку и молча показал на фанерный ящик, стоявший
справа от столика у его ног.
Оказывается, отзывы отныне будут бросаться в этот ящик. На столике
лежала стопка бумаги и карандаш.
-- Во всех крупнейших городах страны теперь так делают, -- сказал он.
Как выяснилось позже, негодяй оказался прав. Не знаю, во всех ли, но в одном
из крупнейших я это видел своими глазами. Ради справедливости надо сказать,
что потом опять появились книги отзывов. Возможно, это был разумный
компромисс за счет более продуманного выбора картин для выставок.
Но тогда я этого не знал и принялся спорить с администратором. Стараясь
друг друга запугать своей близостью к истине, что почему-то одновременно
подразумевало и близость к начальству, мы уже покрикивали друг на друга.
На шум из пристройки внутри зала, загримированной под капитанский
мостик, спустился к нам директор салона Вахтанг Бочуа. С некоторых пор он
был переброшен на эту работу, хотя и чтение лекций отнюдь не забрасывал.
-- Читаю на все прежние темы минус лекции о козлотуре плюс лекции об
искусстве, -- говорил он всем, кто ошибочно полагал, что теперь он забросил
лекторскую работу.
В своем неизменном белоснежном костюме он приближался, веселея на ходу
и мягко ступая, как бы боясь вспугнуть скандал.
-- О чем шумите? -- спросил он, пожав мне руку бодрящим рукопожатием.
Узнав, о чем мы шумим, он сказал, что картина снята с выставки по приказу
свыше. Он посмотрел на потолок, как бы ища в нем отверстие, сквозь которое
картина была вытянута.
Я посмотрел на администратора, но тот нисколько не смутился. Широко
расставив локти на своем узком стоянке, он снова замкнулся в личную скорбь.
-- Если местные ребята будут спрашивать, -- пояснил Вахтанг, кивнув в
мою сторону, -- не говори, что ее не было, говори, что художник сам снял на
доработку... Это его право... А соблюдать права художника... -- пробубнил он
и, внезапно наклонившись к ящику, заглянул в его щель, словно знакомясь с
общим состоянием отзывов, даже как бы с их поведением в ящике.
И была в его позе порнографическая динамика, презрительно смягченная
хозяйственным поводом. Возможно, именно так начальник стражи султанского
гарема заглядывает во внутренние покои пленительных, но коварных жен своего
владыки.
-- ...А соблюдать права художника, -- уже бормотал он, понизив голос
(чтобы не слышали во внутренних покоях), -- это наша повседневная
обязанность..
Он выпрямился, посмотрел на меня с выражением скромной важности,
перевел взгляд на администратора, как бы кивнул ему слегка в том смысле, что
надо мечтать, что мечта его о более обширной поверхности стола замечена там,
где надо, и уже обрастает деревянной плотью. После этого он молча удалился.
Подымаясь по лесенке к своему капитанскому мостику, он еще раз посмотрел на
меня, но теперь не только со скромной важностью, но и мягким упреком, мол,
вот не шумим, не кричим, а искусство поощряем, хотя это не так просто, как
может показаться некоторым со стороны.
Неделей позже, когда мы с Андреем стояли на одной из наших главных
улиц, неожиданно возле нас, вернее, проехав нас метров на десять,
остановилась черная "Волга", и человек, сидевший рядом с шофером, поманил
нас пальцем. Кстати сказать, Андрей, уже, разумеется, зная о том, что
картина снята с выставки, и о том, что вокруг нее идет какая-то негласная
возня, пытался встретиться с этим человеком, но встретиться никак не
удавалось, а тут он вдруг сам поманил его пальцем. Значит, подумал я, можно
надеяться на легкую взбучку без серьезных последствий.
Это был довольно крупный начальник, разумеется, и масштабах нашего
края. Среди прочих дел он по должности и по собственному желанию
присматривал за людьми искусства, считая себя знатоком и покровителем муз,
что в какой-то мере соответствовало действительности.
У него была странная и в то же время замечательная привычка. Бывало,
распечет как следует того или иного художника за излишний натурализм, или,
наоборот, за склонность к абстракциям, или еще за что-нибудь, а там
пригласит этого же художника завтракать или обедать, а то и ужинать, что
было особенно заманчиво, потому что тут он не спешил, а реставраторы, зная
его в лицо, старались вовсю.
Художниками даже было замечено, что чем сильней он ругает, тем лучше
угощения следуют потом. Скажем прямо, некоторые этим пользовались, хотя дело
это было рискованное, потому что иной раз отругать отругает, а угостить
забудет.
А однажды был такой случай. Один художник, такой серенький реалистик,
которого обычно и хвалить рука не подымалась, и ругать было не за что, вдруг
решил отличиться.
Вернее, года за два до этого он написал для того времени знаменитую
картину "Козлотур на сванской башне". На ней был изображен козлотур,
стоявший на сванской башне с приподнятой передней ногой: не то собирается
шагнуть, не то собирается проткнуть башню копытом, чтобы доказать, что она
прогнила.
Картина была неоднократно хвалима нашей газетой, помнится один абзац,
где обращалось внимание на решительно приподнятую ногу козлотура, топчущую
сванскую башню как символ вражды народов. Позже картина была куплена
новооткрытым рестораном "Водопой козлотура" и провисела там вплоть до
критики козлотуризации сельского хозяйства, после чего была убрана из
ресторана и обругана в печати, между прочим, за ту же сванскую башню,
вернее, за ее неправильную трактовку. Оказывается, она никак не символ
вражды народов, а, наоборот, символ сопротивления мужественного народа
иноземным захватчикам.
Помнится, тогда он приходил к нам в редакцию и жаловался, что вообще
сванской башне никакого международного символического значения не придавал,
а просто поместил козлотура на старой крепости, чтобы показать победу нового
над старым.
На это ему в редакции нашей ответили, почему же он протестует теперь,
когда его ругают за сванскую башню, а когда хвалили за нее, он не
протестовал.
-- Кто же протестует, когда хвалят? -- спросил он, но вопрос его
остался без ответа, и о художнике забыли.
Другие о нем забыли, но сам он о себе, оказывается, не забывал. Теперь
он решил прославиться совсем по-другому и показал на очередной выставке
несколько странных, в духе абстракционизма, полотен, и даже сам все время
стоял возле них с выражением заносчивой скромности.
Художники быстро раскусили этот его жалкий маневр, рассчитанный на
внимание Абесаломона Нартовича. (Так и быть, раскрываю его имя, выдуманное,
конечно.) Раскусили, значит, и в своей среде высмеяли его лжеабстракции как
недействительные.
Сам же Абесаломон Нартович во время посещения выставки по многолетней
привычке прошел мимо его картин, не глядя, да и художники окружали его
шумным роем. Но потом уже, когда он осмотрел всю выставку, кто-то ему капнул
о проделке этого товарища. Абесаломон Нартович был сильно раздосадован и уже
выругал его за это лицемерие, а не за художественные ошибки, что не давало
повода для ресторанного развития темы.
Обычно, войдя в выставочный зал, он останавливался в дверях и, бросив
общий взгляд на выставку, с улыбкой говорил:
-- Край у нас солнечный, художников много...
При этом лицо его и большая вальяжная фигура струили солнечную
доброжелательность. Он как бы говорил: вот видите, я к вам пришел с хорошим
настроением, а дальше все зависит от вас...
Начинался осмотр. Обходя картины в окружении художников, он сначала
смотрел на картину, потом на автора, стараясь по выражению его лица
определить, как сам он относится к своей картине. Разумеется, не в
художественном отношении, а исключительно в идейном плане. То есть не
передерзил ли, если картина носит на себе сатирический оттенок, не увлекся
ли вредными новациями или чуждыми, вредоносными идеями, впрочем,
смехотворными в своей ничтожности.
У Абесаломона Нартовича было три формулы, определявшие степень
критического отношения к работе художника.
По первой получалось, что картина любопытная, но льет воду не совсем на
