несколько раз не ударил кобылицу по морде. Кобылица от неожиданности
отступилась, а объездчик вскочил и стал ругать того, что плохо натягивал
веревку.
Цурцумия, взвинченный всем случившимся, тоже присоединился к ругани
своего родственника. При этом он то и дело помахивал своей столь удачно
использованной шапчонкой, и хотя прямо не ссылался на нее, но явно давал
знать, что и гораздо более скромными средствами, чем натянутая веревка,
некоторые кое-чего добиваются.
Парень, державший веревку, почти не оправдываясь, молча пустил лошадь
по кругу. Всезнающий крестьянин обернулся к Чунке и тут же объяснил причину
терпеливости этого парня. Причина была простая -- кобылица была его.
Заинтересованный в этом объездчике, он своей излишней покорностью как бы
пытался уравновесить излишнюю норовистость своей кобылицы.
Снова на веранду вышел председатель колхоза, и, выразив на своем лице
крайнее изумление, что крестьяне не разошлись по рабочим местам, опять стал
ругаться, и опять выделил Цурцумия, с немалым упорством добиваясь у него
ответа, кто должен тюковать табак: он, Цурцумия, или его, председателя,
бабушка?
-- С такими негодяями, как вы, -- зычно закончил он свою речь с
веранды, -- не то что один хороший коммунизм, один хороший феодализм нельзя
построить!
После этого он, мгновенно успокоившись, обратил внимание на то, что
лошадь теперь рысит по кругу с болтающимися стременами.
-- Сейчас совсем другое дело, -- сказал он, -- теперь, когда он на нее
сядет, она спокойней будет. Вообще не надо привязывать стремя... А с тобой,
Цурцумия, особый разговор будет... -- С этими словами председатель снова
покинул веранду и скрылся в дверях правления.
-- Когда он на нее сядет, -- по-мингрельски, горестно передразнил его
Цурцумия, -- в том-то и дело, что сесть не дает... Еще председатель
называется...
И тут Чунка не выдержал.
-- Я ее объезжу! -- крикнул он и пробрался вперед.
Теперь его горбоносое лицо выражало только отвагу. Шальная мысль
мелькнула у него в голове. Он не то чтобы был особенно опытным объездчиком,
но около десяти лошадей успел объездить. Но дело было не в этом.
В мальчишестве у них в Чегеме была такая игра. Они забирались на
чинару, стоявшую посреди выгона, куда в полдень табун приходил отдыхать.
Осторожно по ветке добираясь до лошади, стоявшей под ней достаточно удобно,
ребята свешивались с нее и прыгали на скакуна, одновременно стараясь цапнуть
гриву обеими руками.
Даже объезженные лошади от неожиданности шалели, а необъезженные просто
устраивали родео. Кто дольше всех удерживался на спине лошади, тот и
считался героем. Интересно, что, когда кто-нибудь прыгал на одну лошадь,
другие не разбегались. Лошади привыкли опасаться человека, приближающегося
по земле. А человек, прыгающий на лошадь с дерева, был непонятен остальным
лошадям и потому не очень их беспокоил.
Сейчас Чунка решил объездить эту кобылицу именно таким способом. Кроме
всего, ему хотелось, чтобы эти анастасовцы раз и навсегда обалдели от его
чегемской лихости.
-- Дай камчу! -- сказал он объездчику и протянул Руку.
Тот, угрюмо набычившись, сделал вид, что неохотно передает камчу.
-- Снимите седло! -- приказал Чунка, пошлепывая камчой по брюкам.
Объездчик вопросительно на него посмотрел, но Чунка не удостоил его
ответным взглядом. Он уже поймал глазами то место на нижней ветке шелковицы,
откуда собирался спрыгнуть. Объездчик подошел к остановленной лошади,
отстегнул подпруги, снял седло и поставил его на землю. Кобылица опять
замерла, и сейчас, когда она была без седла, особенно бросалось в глаза, как
волны дрожи, словно рябь по воде, пробегают по черному крупу.
-- Сними веревку и надень уздечку! -- приказал Чунка хозяину лошади.
Тот, продолжая держать веревку, двинулся к лошади, приподняв валявшуюся
на земле уздечку. Он снова сунул ей в рот удила, пристегнул нащечный ремень
и, взявшись за поводья, обернулся:
-- Но ведь она убежит?
Вот анастасовцы со своими долинными понятиями об объездке!
-- Лошадь -- для того и лошадь, чтобы бегать, -- вразумительно сказал
Чунка и, подойдя к нему, взял у него поводья. -- Сними недоуздок, -- кивнул
Чунка.
Хозяин лошади снял с нее недоуздок и отбросил его подальше вместе с
вильнувшей веревкой. Чунка подвел лошадь к месту под веткой, наиболее
удобной для прыжка. Еще никто не понимал, что он собирается делать. Кивком
он подозвал хозяина лошади и, перекинув поводья через голову кобылицы,
передал ему.
-- Вот так стой, -- приказал он ему, -- ни на шаг не сдвигайся.
-- Зачем? -- спросил тот, окончательно сбитый с толку.
-- Увидишь, -- сказал Чунка и, сунув ладонь в кожаную петлю на конце
кнутовища, чтобы камча держалась на запястье, подошел к дереву и стал
влезать на него. Тут и анастасовские тугодумы зашумели, поняв, что он
собирается делать. Похохатывая, стали вышучивать чегемцев.
-- Одного чегемца спросили, -- громко крикнул кто-то, -- почему вы коз
в кухне доите? -- А он: -- От загона молоко тащить далековато.
-- Ха! Ха! Ха!
-- Козы -- ерунда, -- сказал другой, -- чегемцы коров на чердак
подымают, чтобы солью накормить!
-- Ха! Ха! Ха!
-- Лошадь, что будет, не знаю, -- ехидным голосом выкрикнул какой-то
мингрелец, -- но для гречанки яичница будет!
-- Ха! Ха! Ха!
Чунка не обращал внимания на эти шутки. Он уже сидел на ветке прямо над
лошадью. Но вот, обхватив ее руками, он осторожно свесился и теперь висел,
слегка покачиваясь и растопырив ноги над крупом лошади.
-- Как только схвачу поводья -- отбегай! -- приказал он хозяину,
державшему поводья над шеей лошади и с некоторым испугом следившему за ним.
-- Хорошо, -- быстро согласился тот, явно готовый отбежать даже еще
раньше.
Тут Чунка вспомнил о машине и своих орехах. Он знал, что, если
удержится, лошадь его умчит, и неизвестно, когда он вернется.
-- Если придет шофер, -- кивнул он для ясности в сторону машины, --
скажи, чтоб Чунку подождал.
В те времена шоферы были редкими и потому важными людьми. Похвастаться
личным знакомством с шофером тоже было приятно.
В последний раз примерившись покачивающимся телом к спине лошади, он
спрыгнул. Чунка успел схватить поводья, хозяин кинулся в сторону, а
кобылица, обезумев, дала свечу, пытаясь опрокинуться на спину и подмять
всадника. Но Чунка хорошо знал эту повадку лошадей. Он всем телом налег на
шею кобылицы и вдобавок кнутовищем камчи хрястнул ее по голове, чтобы она
невольно опустила голову и сама опустилась. Кобылица в самом деле
опустилась, но тут же снова взмыла свечой и прыгнула вбок, чтобы стряхнуть
его со спины. Чунка изо всех сил вжался ногами в живот лошади.
Кобылица грозно всхрапнула и, наконец, вспомнив свой кусачий нрав,
вывернула голову, чтобы схватить его за правую ногу. Чунка успел отдернуть
ногу и с размаху трахнул ее по башке кнутовищем камчи.
Лошадь рванулась за его левой ногой и, как собака, взбешенная укусом
блохи, завертелась на одном месте, пытаясь поймать его левую ногу и
вышвыривая из-под копыт комья дерна, долетавшие до охающих зрителей. Чунка
несколько раз промахивался, сеча кнутовищем плещущую гриву. Наконец так
саданул ее по голове, что голова гукнула, как пустой кувшин.
Кобылица всхрапнула и дала свечу. Чунка всей тяжестью перегнулся
вперед, но на этот раз она прямо со свечи ударила задними копытами,
скозлила, как говорят лошадники. Все это было для Чунки не ново. Новым было
то, что она, ударив задом, одновременно со всего маху длинной шеи сунула
голову между передних ног. Такой повадки Чунка не знал и чуть было не
вывалился вперед. И только намертво клешнящая сила ног помогла ему
удержаться на лошади.
Кобылица понесла. В ушах гудело. Плотнеющий воздух бил в лицо, как
полотнище неведомого знамени. Сейчас держаться было легко, но Чунка знал,
что она еще не смирилась и можно ожидать от нее всякого. По деревенской
улице она мчалась в сторону Кодора. Собаки не успевали ее облаять, а только
лаем перекидывали друг другу весть о мчащемся чудище.
У самой последней усадьбы, где уже кончалась улица и начинался
пойменный луг, эту весть приняла маленькая собачонка и, словно считая себя
последней надеждой всех остальных собак, с отчаянным лаем выкатилась прямо
под ноги кобылице. Кобылица шарахнулась в сторону и очутилась перед плетнем
приусадебного кукурузника. Собачонка за ней! Кобылица вдруг взлетела,
перемахнула через плетень и понеслась по кукурузе. Высокие кукурузные стебли
с оглушительным шорохом хлестали Чунку по лицу, с метелок сыпалась в глаза
пыль и труха.
Неожиданно лошадь запуталась в бесчисленных тыквенных плетях,
ополоумев, проволокла их за собой, круша ими кукурузные стебли и волоча по
земле вместе с плетьми полупудовые тыквы.
Собачонка, все это время заливавшаяся лаем и, видимо, искавшая в плетне
дыру, нашла ее и догнала лошадь, когда она, ломая кукурузные стебли,
волочила за собой тыквы, пытаясь выпрыгнуть из стреножащих плетей. Чужая
лошадь, топчущая хозяйскую кукурузу, а главное, уволакивающая за собой
родные тыквы, привела ее в такое неистовство, что, казалось, от лая она
вот-вот вывернется наизнанку.
И тут у кобылицы подломились передние ноги. Чунка сумел удержаться и,
сгоряча вырвав кукурузный стебель, огрел ее по голове корневищем, брызнувшим
комьями земли. Лошадь рванулась и выпрыгнула из тыквенных плетей.
Через несколько минут она снова перемахнула через выросший перед ней
плетень и помчалась по пойменному лугу, приближаясь к шуму Кодора и оставляя
за собой угасающий, но все еще победный лай собачонки. Возможно, она думала:
тыквы все-таки спасла!
И опять струи затвердевшего воздуха били в лицо, и Чунка, про себя
улыбаясь, думал об этой бесстрашной собачонке. Вдруг он почувствовал, что
лошадь забирает вправо на большую старую ольху, росшую посреди луга. Он знал
эту лошадиную хитрость и все-таки было страшновато. Он попытался повернуть
ей голову, но она не слушалась поводьев. Казалось, не лошадь, а могучее
теченье несет его на дерево.
В таких случаях неопытный всадник, думая, что лошадь собирается с
размаху грянуться о дерево, теряет самообладание или пытается спрыгнуть на
ходу. Точно так же она может мчаться к обрыву.
Но Чунка знал, что это игра на нервах. В двух шагах от ствола она
внезапно замерла на всем скаку, стала, как врытая, чтобы сошвырнуть его со
спины на ствол дерева. Но Чунка за несколько мгновений до этого успел
откинуться назад и удержался. Лошадь, словно растерявшись на мгновенье,
подчинилась поводьям и снова помчалась по луговой пойме.
Недалеко от переправы она свернула к воде, видимо, решив испугать
всадника близостью могучей реки. Разбрызгивая гальку, теперь она бежала
вверх по течению.
Она пронеслась мимо людей, ожидавших парома, где стоял Кунта вместе со
своим осликом. Кунта долго из-под руки глядел вслед промчавшемуся всаднику,
стараясь понять: настоящая лошадь промчалась с призраком Чунки или оба они
призраки -- всадник и его лошадь.
Через некоторое время, видимо, от боли, которую причиняла прибрежная
галька ее неподкованным копытам, она свернула на луг и домчалась до зеленого
всхолмия. Чунка пустил ее вверх по тропке. Минут через двадцать она хрипло
задышала и остановилась. Чунка повернул вниз. Теперь лошадь признавала
всадника.
Когда они съехали на пойму, лошадь пошла ровным, послушным шагом в
