выбрать билет, и ты уже забыл, где лежит тот, первый, что был полегче
остальных, и по хитроватой улыбке экзаменатора, который теперь слегка
развернулся к тебе и договаривает то, что он говорил кому-то, ты понимаешь,
что улыбается он тому, что делаешь ты, и ты вдруг догадываешься, что он все
это знал заранее, что он нарочно отвернулся, чтобы полнее унизить тебя, вот
так и я...
Вот так и я открыл восемь дверей, и в каждом из восьми кабинетов сидел
эндурец. И я в отчаянии открыл девятую дверь. В кабинете оказался очень
молодой эндурец, и он очень доброжелательно посмотрел на меня. Я рванулся к
нему и замер у стола. Сидя за столом, он кротко и внимательно следил за
мной.
-- Извините, -- сказал я, -- я хочу вам задать один вопрос.
-- Пожалуйста, -- ответил он, застенчиво улыбаясь и тем самым как бы
беря на себя часть моего волнения.
-- Вы эндурец? -- спросил я, может быть, слишком прямо, а может быть,
самой интонацией голоса умоляя его оказаться неэндурцем или в крайнем случае
отказаться от эндурства.
Молодой человек заметно погрустнел. Потом, бессильно прижав ладони к
груди, он встал и, склонив как бы отчасти признающую себя повинной голову,
промолвил:
-- Да... А что, нельзя быть эндурцем?
-- Нет! Нет! -- крикнул я. -- Что вы! Конечно, можно! Правь, Эндурия,
правь! -- С этими словами я выскочил из кабинета и, не переставая бормотать:
-- Правь, Эндурия, правь! -- скатился с третьего этажа и вырвался на воздух.
Я очнулся у моря в открытой кофейне, где для успокоения души заказал
себе две чашки кофе по-турецки. То, что дядя Сандро оказался прав, потрясло
меня Однако после первой чашки, поуспокоившись и поостыв на морском ветерке,
я вдруг понял, что только в двух кабинетах сидели безусловные эндурцы, --
это там, где громко разговаривали и осеклись, когда я открыл дверь, и там,
где молодой человек склонил свою отчасти признающую себя повинной голову.
Остальное дорисовало мое испуганное воображение. Второе открытие потрясло
меня еще больше, чем первое. Значит, и я способен поддаваться этой мистике?!
Теперь я понял, как это получилось. Сначала я был абсолютно уверен, что
утверждение дяди Сандро безумно. Но в самой глубине души мне хотелось, чтобы
восторжествовала не убогая реальность действительности, а фантастическая
реальность; хотелось, чтобы жизнь была глубже, таинственней. Поэтому,
признав первого владельца кабинета эндурцем, я как бы дал фору маловероятной
мистике, но, когда во втором кабинете оказались эндурцы, да еще так внезапно
и враждебно осеклись, когда я открыл кабинет, произошла мгновенная
кристаллизация идеи. Очень уж неприятно, когда люди осекаются на полуслове
при виде тебя.
Впрочем... Теперь мне было легче выставить дяде Сандро стол, чем
повторять эксперимент.
Интересно отметить, что среди гостей, которых дядя Сандро привел в
ресторан, трое оказались эндурцами. Он и раньше с ними встречался, вступая с
ними в идеологические поединки. И сейчас двое эндурцев в течение почти всего
вечера спорили с дядей Сандро, кстати, вполне академично, пытаясь доказать,
что они, эндурцы, менее коварны, чем абхазцы. Дядя Сандро доказывал
обратное.
-- Ваши ядами приторговывают, вот что плохо, -- начал один из эндурцев
и вдруг изложил вариант текста, весьма близкий каноническому, если только
текст дяди Сандро принять за таковой. Я посмотрел на дядю Сандро, но он
ничуть не смутился. Холодным, твердым взглядом он опрокинул мой скептический
взгляд, даже как бы приказал мне: "Не верь! Тавтология мнима".
А между прочим, третий эндурец почему-то отмалчивался, попивая вино и
прислушиваясь к спорящим. Я спросил у него, что он думает по поводу этого
спора.
-- Он прав, -- неожиданно сказал этот эндурец, кивнув на дядю Сандро.
Глаза его были печальны.
Мне стало его ужасно жалко, и я, не зная, как его утешить, взял из
общего блюда самую большую форель, так нежно зажаренную, что на шкурке ее
все еще прозолачивались девственные крапинки, и переложил в его тарелку.
-- Все это ерунда, -- сказал я, легонько похлопав по его согбенной
спине, поощряя ее в сторону распрямления, -- не обращай внимания, ешь!
Спина его не вняла моему поощрительному похлопыванию, а, наоборот,
затвердела, отстаивая свою форму. Тем не менее этот печальный эндурец взялся
за форель, обратив на нее свою сиротливую согбенность.
(Кстати, читатель может здесь опрометчиво схватить меня за руку и
сказать: "Неправда! В каком это ресторане Абхазии в наше время можно
заказать форель?!" Отвечаю: "Почти в любом, но только в том случае, если вы
находитесь в обществе дяди Сандро".)
Одним словом, вечер прошел неплохо, тем более что кроме основной темы
были и другие, достаточно забавные. За полночь мы расстались с застольцами и
часть пути до дому шли с дядей Сандро. Я вспомнил эндурца с печальными
глазами, и спросил, что он о нем думает.
-- Эндурец, признающий коварство эндурцев, -- сказал дядя Сандро
назидательно, -- это и есть самый коварный эндурец. Признавая коварство
эндурцев, он делает нас добродушными, а потом уже через наше добродушие еще
легче добивается своих эндурских целей.
На этом мы расстались с дядей Сандро. Кстати, и без дяди Сандро у нас в
городе относительно эндурцев говорится черт знает что. Так, два-три раза в
году город наполняется слухами, что эндурцы захватили власть в Москве. Как
захватили, почему захватили и, главное, кто допустил, что захватили, --
неизвестно. Все знают одно: эндурцы захватили власть в Москве.
При этом говорится, что одной из первых реформ в стране, которую
проведут эндурцы в ближайшее время, -- это объявление всех народов нашей
страны эндурцами, правда, с указанием атавистических оттенков, как-то:
русские эндурцы, украинские эндурцы, эстонские эндурцы, грузинские эндурцы,
армянские эндурцы, еврейские эндурцы и так далее. Сами эндурцы будут
называться -- эндурские эндурцы -- со скромным пояснением: коренное
население. Однако без указания: коренное население какого именно края, или
республики, или страны? Или земного шара? Эта зловещая недоговоренность
больше всего пугала наших.
-- Они, выходит, коренное население? Значит, мы пришлые?
-- Выходит, -- вздыхает собеседник.
Слухи о захвате власти эндурцами обычно держатся с неделю. В таких
случаях попытка навести справку у самих эндурцев обычно ни к чему не
приводит.
-- Да нет, -- уклончиво отвечает эндурец, -- вечно у нас
преувеличивают...
В таких случаях наши иногда бросаются с расспросами к москвичам,
которые только что приехали к нам отдыхать. Но и они толком ничего не знают,
хотя, между прочим, не слишком скрывают опасения быть захваченными
кем-нибудь.
-- Лишь бы не китайцы, -- говорят москвичи.
Все эти слухи в основном распространяет эндургенция. Считаю, что пора
объяснить, что это такое. Наша интеллигенция давным-давно расслоилась на две
части. Меньшая ее часть все еще героически остается интеллигенцией в старом
русском смысле этого слова, а большая ее часть превратилась в эндургенцию.
Внутри самой эндургенции можно разглядеть три типа: либеральная
эндургенция, патриотическая эндургенция и правительствующая эндургенция.
Либеральная эндургенция обычно плохо работает, полагая, что, плохо
работая в своей области, она тем самым хорошо работает на демократическое
будущее. Понимает демократию как полное подчинение всех ее образу мыслей.
Дома при своих или в гостях у своих всегда ругают правительство за то,
что оно не движется в сторону парламента.
Глядя на просторы родины чудесной, нередко впадают в уныние,
представляя грандиозный объем работ предстоящей либерализации.
Однако при наличии взятки легко взбадриваются и четко выполняют
порученное им дело. Взятки берут в том или ином виде, но предпочитают в
ином. Берут с оттенком собирания средств в фонд борьбы за демократию.
Патриотическая эндургенция и ее местные национальные ответвления.
Подобно тому как их отцы и деды делали карьеру на интернационализме, эти
делают карьеру на патриотизме. Внутри старой идеологии патриотическая
идеология существует, как сертификаты внутри общегосударственных денежных
знаков.
Обычно плохо работает и плохо знает свою профессию, считая, что
приобретение знаний, часто связанное с использованием иностранных
источников, принципиально несовместимо с любовью к родине. Элегически
вспоминает золотые тридцатые годы, а также серебряные сороковые. Часто
ругает правительство за то, что оно превратилось в парламентскую говорильню
Это не мешает ей время от времени входить в правительство с предложением
пытающихся эпатировать -- этапировать.
Патриотическая эндургенция считает своим долгом все беды страны
сваливать на представителей других наций. Эту свою привычку любит выдавать
за выражение бесхитростного прямодушия.
С восторгом глядя на просторы родины чудесной, в конце концов приходит
в уныние, вспоминая, сколько инородцев на ней расположилось. Однако при
наличии взятки быстро взбадривается и довольно сносно выполняет порученное
дело. Взятки берет в том или ином виде, но предпочитает в том. Берет с
намеком собирания средств на алтарь отечества Судя по размерам взяток --
алтарь в плачевном состоянии.
Правительствующая эндургенция. Работает плохо, считая, что любовь к
правительству отнимает столько сил, что ни о какой серьезной работе не может
быть и речи. Правительствующая эндургенция тоже иногда поругивает
правительство за то, что оно, не замечая ее одинокой любви, недостаточно
быстро выдвигает ее на руководящие должности.
Эндургенцию двух других категорий ненавидит, но патриотическую
побаивается и кое-что ей уступает, боясь, что иначе она отнимет все. Считая
свое умственное состояние государственной тайной, с иностранцами никогда не
заговаривает, а только улыбается им извиняющейся улыбкой глухонемого.
Глядя на просторы родины чудесной, иногда впадает в уныние,
представляя, сколько инакомыслящих может скрываться на такой огромной
территории. Однако при наличии взятки легко утешается и довольно четко
выполняет порученное дело. Одинаково берет как в том, так и в ином виде.
Берет с оттенком помощи вечно борющемуся Вьетнаму.
Любимое занятие -- рассказывать, а если под рукой карта, и показывать,
сколько иностранных государств могло бы вместиться на просторах родины
чудесной.
Но пора вернуться к нашей теме. Обычно в таких случаях, когда слух о
том, что эндурцы захватили власть в Москве, еще держится, любую случайность
принимают за тайный знак.
Например, все сидят у телевизоров и смотрят проводы какого-нибудь
министра. Ну, министры, как известно, куда-нибудь уезжая, целуются с
остальными министрами. Так уж принято у нас -- футболисты, хоккеисты,
министры -- все целуются на экранах телевизоров.
И вот, значит, министры целуются, и вдруг в толпе провожающих
какой-нибудь третьестепенный, а главное, никому не известный руководитель
хитровато улыбнулся с заднего плана, и тут сидящие у телевизоров издают
грохот, какой бывает на стадионе, когда забивают гол.
-- Он! Он! -- кричат все в один голос. -- Все в его руках!
Интересно, что через несколько дней, когда все убеждаются, что ничего
не случилось и страна плавно движется в прежнем направлении, слухи эти
полностью отменяются.
-- Видно, что-то сорвалось, -- говорят наши, -- но разве теперь узнаешь
что...
